— Объявляю вам шах, Михаил Анисимович, — предупредил он.
Но Вязов уже взял себя в руки, сел опять на стул, поставил фигурку на место и засмеялся:
— Рановато, Николай Павлович. Игра в шахматы и любовь не терпят обмана.
— А я уж думал, лейтенант Вязов растерялся перед девушкой, и хотел этим необычным случаем воспользоваться, — шутливо оправдывался Николай Павлович, думая о том, что у Михаила с дочерью что-то не ладится.
Переодеваясь, Надя тоже думала о Вязове. При встрече с ним она испытывала противоречивое чувство: с ним всегда интересно разговаривать, он много видел, много знает, остроумен; но он удивительно легко догадывается о ее мыслях и чувствах. Наде было это неприятно, и она боялась его. А там, где вмешивается страх, не бывает любви. И Надя избегала встреч с Михаилом. Только дома она держалась несколько смелее, может быть, помогали родные стены.
Последняя встреча их была несколько дней назад. Они шли из кинотеатра возбужденные и веселые. Вечер был тихий и теплый; пахло взбухшей корой, мокрым снегом, на полуосвещенных улицах гуляла молодежь; небо покрылось лохматыми тучами, воздух посвежел, — того и гляди по асфальту заскачет крупным босоногий дождик. Михаил взял Надю под руку и сказал:
— Я заметил, вы влюбились в артиста Иванова, который играет жениха.
— Ничего особенного в нем нет, — возразила Надя.
Михаил с улыбкой взглянул на нее и опять шутливо сказал:
— Вы не замечаете у меня огромного желания пробежать галопом вприпрыжку через улицу и таким же манером вернуться обратно?
— И не вздумайте! — испуганно предупредила Надя и немного отстранилась. — Над вами будут смеяться.
— А вы на самом деле обо мне так думаете — мол, он на все способен, — проговорил Михаил уже серьезно и обиженно замолчал.
Да, Надя действительно думала, что Михаил сможет выкинуть любой фортель. Ему ничего не стоило, например, подойти к буфету, у которого толпится народ, и сказать: «Отпустите мне мороженое без очереди, у моей девушки пересохли губы». Люди, посмеиваясь, разрешали ему взять мороженое, а он преспокойно подходил к зардевшейся Наде и изрекал: «Находчивость должна быть неотъемлемым свойством всякого человека», или что-нибудь в этом роде. Надя смущалась и негодовала. И танцевал он с ней не как все: с задором, горячо, порывисто. Во время танцев он говорил ей: «Надя, вы самая лучшая девушка в мире. Не верите?» Трудно его было понять: серьезно он говорит или шутит. Но ей было приятно и немного тревожно.
Они шли быстро. Михаил сокрушался:
— И куда мы торопимся? Несчастье быть в зависимости от женщины.
— Прекратить такие разговоры! — сказала Надя. Они подходили к ее дому, и Вязов притих. — Мы сейчас сядем на лавочку и поговорим. Хорошо?..
— Хорошо, — согласился Михаил.
За густыми переплетами веток раскидистых деревьев дома на улице были чуть заметны и освещенные окна расплывались золотистыми пятнами. От земли тянуло сыростью и еле уловимыми запахами мха и молодой травы. На небе мигали звезды, как белые камешки в прозрачной воде озера.
Вдалеке звенели трамваи, гудки автомашин, редкие и голосистые, перекликались, как гуси.
Михаил и Надя сидели на скамейке, он держал ее руку в своей и боялся пошевелиться. Он мог бы так просидеть до утра, хотя холодок уже забирался под рубашку.
— Ведь правда, Миша, некоторые преподаватели чудаковаты? — спросила она. — Например, у нашего доцента Сергея Степановича всегда рукава в мелу.
— Правда. У вас рука такая мягкая, — сказал невпопад Михаил.
— Вы о чем? Да вы меня не слушаете! — воскликнула Надя и убрала руку.
— Слушаю, слушаю, все люди чудаковаты, — торопливо проговорил Михаил и взглянул девушке в глаза.
— И я? — насмешливо спросила Надя и вдруг вскочила. — Дождик! — радостно вскрикнула она, потом с минуту еще постояла молча, тихо сказала «до свидания» и ушла.
Несмотря на дождь, Михаил еще долго ходил в тот вечер по улице и смотрел на ее окно.
…Надя вошла переодетая в коричневое платье, которое очень нравилось Михаилу, в нем она была нежнее и грациознее, оно скрадывало смуглоту ее лица и подчеркивало голубизну больших глаз. Вязов стоял, склонившись над шахматной доской, и говорил:
— Из многих ходов может быть только один правильный. И чтобы найти его, требуется много сил и ума. В своей работе я исхожу из такого же правила, но никогда не уверен, что нашел именно тот единственный ход, который возможен в данном случае. Я хожу, Николай Павлович, объявляю вам гарде, ход, как видите, блистательный, но ни вы, ни я не уверены, что это самый лучший ход.
— А я уверена, что это самый плохой ход из тех, какие мне приходилось видеть, — сказала вдруг Надя, положив руки на плечо отца.
— Вы играете в шахматы, Надя? — удивился Вязов и встретился с насмешливыми глазами девушки. Спесь у него пропала, он как-то обмяк и присел на стул. При каждой встрече он обнаруживал в девушке все новые черты, привычки, интересы, восхищался ею, и она становилась ему все дороже.
— Выручай, дочка, выручай, — взмолился Николай Павлович, — он убивает меня морально.
— Миша любит гоняться за королевами, — строго сказала Надя и продолжала:- Вы, папа, белым конем ходите и объявите шах его королю,
— Правильно! — радостно вскричал Николай Павлович, взял фигуру и крутанул, словно ввинтил ее в коричневый квадрат шахматного поля. — Мы его прижимаем, Надюша, прижимаем!
— Сдаюсь, товарищи, — признался Михаил, поднимая обе руки. Ему хотелось добавить, что он готов десять раз сдаться перед этой девушкой, но только вздохнул и ничего не сказал.
— То-то! — молвил Николай Павлович, потирая руки, весьма довольный победой.
Надя вышла проводить Михаила. У ворот шелестел листьями тополь, с одной стороны он был освещен и серебрился, а с другой — на нем лежала черная тень. Было прохладно, будто холодный воздух оседал, как пар, и сгущался. Лампочка на столбе покачивалась, и от этого дрожали на земле золотистые блики и чернильные пятна.
Михаил и Надя молча остановились возле тополя. Михаилу хотелось обнять Надю и поцеловать, но он боялся: а вдруг рассердится, уйдет?.. Он знал ее мысли, угадывал желания, но никогда не мог определить ее чувства к нему, она неизменно была сдержанной. С бьющимся сердцем, он стоял, опустив руки, с затуманенной головой, растерянный и немного жалкий. Он смотрел на дорогу, а Надя разглядывала его побледневшее лицо, крепко сжатые губы. Она поняла его желания, и у нее заторопилось сердце. Никто еще не объяснялся Наде в любви, да она и не знала этого чувства — горячего, неудержимого, как ей казалось. Девушка зябко пожала плечами и сказала:
— Заходите к нам, Миша, почаще.
Он вздрогнул, взял ее за руку.
— Я бы заходил каждый день, Надя, мне не хочется с вами расставаться, но я боюсь вам надоедать… И вы так редко радуете меня встречами. А для меня эти встречи — праздник, я бегу к вам не помня себя от счастья…
— Мама и папа вас очень уважают, Миша. Заходите. — Надя хотела сказать, что она тоже уважает, но не решилась.
— Надя… — еле слышно проговорил Михаил. — Я вас люблю… — Он поднял голову и посмотрел на нее с мольбой.
Надя сжалась, отвела глаза в сторону и почувствовала, что ей становится жарко. Что ему ответить? Как поступить? В тех рассказах, которые ей приходилось читать или слышать, девушки легко произносили «нет». Почему же ей так трудно сказать это короткое слово?
Наверху зашумела листва, и на земле сильнее закачались пятна. Вязов не замечал ничего вокруг, он ждал ее слов, тихий, растерянный. Рука ее не стала теплее, не вздрогнула, лежала в его ладони по-прежнему холодная, как рыбка.
Мысли Нади кружились в поисках нужных слов. Непослушными пальцами она теребила складки платья. Ей страшно было взглянуть на Мишу. И вот подходящие как будто слова нашлись:
— Не надо торопиться, Миша, — сказала она.
Это был отказ, он понял, выпустил руку Нади, постоял еще немного молча, повернулся и, ничего не сказав, пошел понуря голову, как пьяный.
«Крикнуть?.. Остановить его! А зачем?»- быстро задавала себе вопросы Надя, с тоской и жалостью глядя на сутулую спину Михаила.
А он шел, не разбирая дороги, ничего не видя перед собой.
Глава 7
Завод, на котором работали электромонтер Сема Калинкин и табельщица Сима Богомолова, находился от Ташкента километрах в десяти, — в солнечный день от него виднеются городские дома, кажется наставленные так тесно, что негде упасть яблоку. Ночью на темном небе вспыхивают гирлянды красных лампочек, — это радиомачты; вокруг них сплошное зарево, бледное, вздрагивающее, будто задуваемое ветром. По другую сторону завода громоздятся вдалеке снежные горы, от которых вечерами веет прохлада.
Семен и Сима на закате солнца выходили на пригорок посмотреть на горы. Они стояли, прижавшись друг к другу, тихие, взволнованные. Вершины гор румянели, постепенно таяли, по мере того как солнце опускалось за холмы, и казались невесомыми, фантастическими. Когда над холмами оставался узенький горбатый край солнца по земле стелились огненные стрелы и местность вокруг менялась, тени перемежались со светлыми пятнами, и не оставалось ни деревьев, ни холмов — разноцветный ковер застилал землю.
— Поездить бы нам по свету, на людей посмотреть, — задумчиво говорил Сема, глядя в дымчатую даль.
— Зачем ехать? И здесь хорошо, — неуверенно возражала Сима.
Потом они шли в клуб, смотрели кинокартину. И веселая или трудная жизнь людей на экране не особенно тревожила их, была далекой, неощутимой. В их жизни ничего яркого не случалось, и любовь к ним приходила постепенно и закономерно, как следующий день.
Сема работал на заводе уже три года, исправлял проводку в цехах, лазил по столбам, бесстрашно брался за провода и мечтал побывать на берегу Черного моря. На завод и в клуб он ходил в хромовых сапожках; рубашку носил с открытым воротом и летом и зимой, кепку надевал так, чтобы волнистый чуб закрывал козырек. Честный и тихий был парень Сема, но никто не замечал этих его хороших качеств, кроме Симы. И она была скромной и трудолюбивой девушкой, обязанности табельщицы выполняла, как домашнюю работу, — аккуратной спокойно. В ее карие, всегда немного удивленные глаза заглядывали многие ребята, боевые и веселые, а она выбрала Сему Калинкина — скромного и незаметного.
Из клуба они уходили тоже вместе. На улицах шумели ребята, смеялись девушки, кто-то играл на гармошке, а Сима и Сема шли молча, задумчивые, взявшись за руки. У Симиного дома они стояли не больше получаса, о чем-нибудь говорили и расходились, довольные собой.
Может быть, в какую-нибудь звездную ночь они бы нечаянно поцеловались и потом поженились, если бы однажды не приехал на завод электромонтер Алексей Старинов. В первый же день он пришел в клуб разодетый и надушенный; на нем был новый серый костюм в полоску, яркий галстук подвязан большим узлом, белесые волосы гладко зачесаны набок. Он шутил со всеми, как старый знакомый, и вокруг него сразу собрались ребята. Как-то, проходя мимо Симы, Старинов пристально взглянул на девушку, темно-серые глаза его на мгновение потеплели, а на тонких губах появилась чуть заметная улыбка. Сима покраснела и отвернулась. Но потом весь вечер она не могла оторвать от него глаз, следила за его уверенной походкой, за каждым движением. Сима вслушивалась в его раскатистый голос и невпопад отвечала на недоуменные вопросы Семы.
В этот вечер Сема и Сима опять шли из клуба вместе, но у Симы горели щеки, она не знала, что с ней творится, отчего ей так жарко и сердце то замрет, то весело застучит. О Семе она не думала, будто его и не было рядом.
А на другой день ее провожал Алексей. Под ногами похрустывал ледок, в воздухе пахло снегом и залежалыми яблоками; небо золотилось от густой россыпи звезд. Он рассказывал о Волге, на берегах которой работал:
— Великая русская река! Сколько преданий о подвигах народа хранят ее крутые берега, сколько богатырей похоронено в ее спокойных величавых водах! Стоишь на берегу, смотришь на ее могучую ширь — и самому становится невтерпеж податься в ватагу Стеньки Разина…
Он вел Симу под руку осторожно, слегка прижимая се локоть к себе, и она не чувствовала в его голосе наигранности, была счастлива и боялась говорить, чтобы не выдать своего волнения. Она только сказала:
— Вы так много видели, Алеша.
— Жизнь дается человеку один раз! — воскликнул он. — И я это понимаю так: пока живу, я должен увидеть все, что сумею, должен узнать все радости, какие мне удастся поймать. Не надо сдерживать желаний.
Что-то неправильное было в словах Алексея, но Симе не хотелось в них вдумываться. Самый красивый и умный парень выбрал ее среди заводских девчат-не такую уж и красивую, — и гордость переполняла ее и смущала, вызывала туманные мечты.
С широкой улицы они свернули в переулок. Здесь было темно и тихо. У маленькой, еле заметной калитки Сима остановилась и сказала, что это ее дом.
— Хорошо, — обрадовался Алексей, неожиданно обнял девушку и поцеловал, словно украл этот поцелуй. Сима закрыла лицо ладонями и убежала во двор, не простившись.
Старинов часто провожал Симу из клуба. Она была счастлива и совсем не замечала Сему, который издали наблюдал за ней. Она не видела его молящих взглядов, не видела ничего вокруг. Сима вся отдалась горячей любви, и дома, и на работе она с нетерпением ждала только одного: встречи с Алексеем. Несколько раз она видела его во сне и просыпалась с бьющимся сердцем.
Однажды вечером Старинов с товарищем зашел к Семе, зашел, как к себе домой, без стеснения, весело поздоровался и поставил на стол бутылку водки. Сема нашел в себе силы ответить на приветствие, но смотрел на непрошеных гостей с удивлением.
— Люблю выпить за счет других! — ухмыльнулся товарищ Алексея. Видимо, это был человек еще молодой, но старческое лицо его походило на печеную картофелину. Роста этот человек был низенького и всем своим обликом напоминал суслика. Так и звал его Старинов.
Сели за стол.
— Я не хочу ссориться из-за пустяков, — сказал Старинов. — Мужчины должны оставаться мужчинами. Нам работать, Семка, вместе, оба мы электрики, люди большого накала.
Сема слушал молча, и даже как будто раскаяние начало овладевать им: «Может, я напрасно плохо думал об этом человеке? Вдруг он хороший парень?»
— Я не бегаю за девками, они сами бегают за мной, — продолжал Старинов, бросая на стол колоду карт. — Не знаю, чего они находят во мне привлекательного. Обычно через некоторое время они от меня отворачиваются, и я уверен, что Сима вернется к тебе, дорогой друг.
— Вернется, побывав в крепких руках, — опять ухмыльнулся его странный товарищ.
Старинов строго повел сухими глазами.
— Я всегда поддерживаю товарища, если он ставит на стол пол-литра, — не унимался преждевременно постаревший человек.
— Цыц, Суслик! — прикрикнул Старинов, и тот торопливо схватился за карты.
За окном было темно, слышался шум деревьев и хлюпанье воды. По черным стеклам бежали светлые струйки. Где-то далеко загрохотал поезд, грохот быстро приближался, и вдруг над крышей раздался треск и по улице прокатился гул. Окно вспыхнуло и потухло-блеснула молния, и опять на крыше загремели железные листы. Сема смотрел на Старинова: нос с горбинкой, острый загнутый вперед подбородок, прямой разрез губ, нахальный и жадный взгляд, — что-то в нем было яростное и неуемное.
— Я не умею в карты играть, — сказал Сема.
— Научим, — буркнул Старинов.
— Как без штанов оставаться, — добавил Суслик и захохотал.
— Не хочу я учиться. — Сема сел на кровать и попытался улыбнуться. — Пожалуйста, играйте сами, сколько вам влезет, а меня не трогайте. Не люблю я эти карты, они к добру не приводят.
Переглянувшись со своим товарищем, Старинов хмыкнул и вперился в Калинкина сузившимися глазами.