Мучительно страдала от вынужденного безделья. Немного оживлялась вечером, когда приходил с работы сын, жадно вдыхала едва уловимый запах родного цеха, шедший от Александра. Просила рассказывать цеховые новости. Подавая ей в постель чай, Саша спрашивал:
— Ну, как она, хвороба?
— В прошлый раз два месяца провалялась, как бы и теперь...
— На два месяца не рассчитывай. Ждут тебя на заводе. Мы с Грачёвым нынче три «почки» на экспорт сдали — в немецкую землю, в Баварию отправили. А ты поменьше думай о делах — все болезни, говорят, спокойствием лечить надо.
Каждый раз, возвращаясь с работы, он заходил в магазин и покупал для матери что-нибудь вкусное. Старался угодить и порадовать Веру Михайловну.
Однажды сказал ей:
— К нам художник приходил. Грачёва рисовал. Для галереи «Лучшие люди завода».
— Не рановато ли? — осеклась на полуслове, спросила:
— Как он держится?
— О чём ты?
Взмахнул рукой Александр, точно отгонял кого.
— Мам, зачем ты так о Грачёве. Трезвенник он и капли в рот не берёт. А в прошлом? Мало ли что с человеком было. Ну, пил. Другие, что ли, не пьют. А что в милицию не попадают — это ещё неизвестно, кто и за что туда попал.
— Ну, ну. Хорошо, если так. Но у него, сынок, в трудовой книжке...
— Ах, анкета вам нужна, а не человек. Привыкло ваше поколение бумажке поклоняться. Вам чистеньких да тихоньких подавай, тех, про которых народ говорит: «В тихом омуте черти водятся. А Грачёв, он мне за отца стал».
Вспыхнула лицом Вера Михайловна; великую тайну души задел сын. Без отца воспитывала, а он с младенчества тянулся к мужчинам.
— О пьянстве же: он не только сам не пьёт, но и других убеждает. Если случится, разговор заведут, он такую отповедь даст! За абсолютную трезвость ратует.
— Где ратует? В цеху, что ли? Наши осмеют его. У нас будто и нет таких, чтоб вовсе не пили. Мы с тобой — и то, в другой раз, к празднику...
— Не скажи, мать. Я, кажется, на его сторону перейду — объявлю для себя сухой закон. И в цеху ребят убеждать стану. Я и тебя призываю: в семье объявим и на службе поведём борьбу. Ты там у себя в конторе, я — в цеху. А? — Потом тихо, в раздумье сказал:
— На днях Константин Павлович мальчонку в цех привёл. Говорит: сын музыканта, хочет посмотреть, как мы трудимся. Мальчонка тот — Романом его зовут — раза три потом к нам приходил.
Вера Михайловна пролежала месяц, и не было заметного улучшения, лишь только поворачивалась с боку на бок да с трудом на несколько минут поднималась с постели, и тут случилось новое несчастье: заболел и Александр. Да так, что и он едва поднимался с постели. Врач предлагал лечь в больницу, но Саша отказался.
Грачёва, пришедшего из цеха, лишь просил так поставить диван, чтобы он мог видеть Веру Михайловну и чтобы можно было ему читать книги. У него вдруг поднялось давление,— в затылке нудно, болезненно шумело, голова точно ватная, и глаза болели, словно в них сыпанули горячего песку. «Вот незадача! — ворчал Александр, когда слесарь из соседней бригады вёз его на собственной машине домой.— И болезнь будто бы стариковская. На, тебе — давление!» Вспомнил, как изредка во время большой усталости у него побаливала голова, как сестра в медпункте однажды, смерив ему давление, сказала: «Пока у вас пониженное, но не переутомляйтесь: может подскочить». Не придал тогда значения её словам, ничего, мол, со мной не станется, некогда мне болеть, недосуг.
Лежал на диване — ни читать, ни смотреть телевизор... А Вера Михайловна, испугавшись за сына, почувствовала себя хуже. Александр, желая подбодрить мать, пытался шутить: «Чем тебе не дом отдыха — лежи да поглядывай в потолок».
К ним ежедневно приходил после работы Грачёв, приносил продукты, готовил еду. Смотрела на него Вера Михайловна, дивилась: до чего же верный и добрый друг у Александра. Жалела, что у женщин таких друзей не бывает.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Во время обеда Грачёву подали письмо. Оно было от брата.
«В газете прочитал заметку о трудовых доблестях Константина Грачёва. Ты ли это? Если ты — отзовись. Весь июль буду в Ленинграде, на отборочных соревнованиях по боксу. Приходи во Дворец спорта от 15 до 21 часа».
На такси подъехал ко Дворцу спорта. Испытывал угрызения совести от того, что так долго не писал Вадиму, даже не знал, где он теперь служит. Кончил военное училище, потом академию. Был на третьем курсе, когда они ещё переписывались.
Во Дворце на втором этаже море света, много людей. Влево коридор — комнаты, секции, кружки. Вправо — огромный, как стадион, корт или манеж. И кругом гимнасты. Бегают по бревну, прыгают через козла, крутятся на кольцах, летают над брусьями. На тонком цвета морской волны мате тренируются три гимнастки, худенькие, как газели, подростки. Одна из них покрепче телом, повыше ростом «летала» с угла на угол через весь мат, крутилась колесом. Руки-ноги, словно спицы, сливались в кружевном вихре, а в центре колеса розовым пятном выделялось лицо. И точно звёздочки сверкали глаза.
Грачёв засмотрелся на неё. Он всегда к гимнастике относился с тайным благоговением, как к чему-то высшему, доступному немногим. По телевизору не пропускал передачи, если там были соревнования гимнастов. Знал многих мастеров, помнил имена, но вот такого торжества гармонии, такой бурной стихии он, кажется не видел.
Изумлённый, стоял у колонны, глаз не сводил со спортсменки. С другой стороны колонны, рядом с ним — стайка ребят. «Галка-то, а? Сильна, чертовка! В лидеры рвётся». Другой голос: «Крученую нить придумала, дважды ногу подвёртывала, с палочкой ходила, а чуть поправится — снова за ”нить“ принимается».
А Галя, словно бы зная, что на неё смотрят и о ней говорят, набирала скорость и крутила свою «нить» так, что в глазах рябило. Грачёв, как истинный спортсмен, всё больше проникался к гимнастке уважением. А когда она, открутив очередной виток, высоко подскакивала и, описав в воздухе замысловатый вензель, приземлялась и замирала на краешке мата, он с изумлением разглядывал гибкую и крепкую, как стальная пружина, фигурку. Как и все гимнастки, она казалась совсем юной, ей было на вид не более шестнадцати лет. В то же время и грудь, и плечи и особенно красиво посаженная кругленькая головка выдавали законченное физическое развитие. Весь её облик состоял из лёгких, летучих, заманчиво-привлекательных линий. Сильно развитая мускулатура не нарушала плавности форм, мягких переходов,— не было в ней той мужественной угловатости, характерной для многих спортсменок, особенно юных, не успевших ещё оформиться.
К ребятам подошёл темноволосый, с чёрными круглыми глазами и стрелками-усиками спортсмен. «Боксерская фигура»,— подумал Грачёв, оглядывая атлета, но тут он вдруг узнал в нём своего брата. Вышел из-за колонны:
— Вадим!
— Костя!
И они стиснули друг друга в мужских объятиях. Увлеченные встречей, не заметили, как ребята из группы Вадима, один за другим, разошлись, не успев познакомиться с Грачёвым-старшим.
— Ничего,— сказал Вадим.— Я тебя представлю им там, в нашей комнате.
Он на минуту замялся, голос его зазвучал глуше:
— Они просили... Они все хотели бы...— ну, как тебе сказать,— ну, твой удар, удар «Кости Грачёва».
Вадим тронул пуговицу на пиджаке брата, сник, присмирел — кожа лица его и кончики ушей заметно покраснели.
— Но ты знаешь... Стоит ли всем-то выкладывать секрет. Сегодня они друзья, завтра — соперники; двинет тебя твоим «грачёвским» ударом. А?
Костя не возражал. Оглядывая брата, дивился его стати, бьющей наружу удали, молодецкой силе.
— В каких войсках служишь?
— В ракетных. Недавно капитана получил, батареей командую.
— Батареи теперь не те, хотя и у нас ракеты были.
— Теперь компьютер. Всё на электронике,— с гордостью заметил Вадим, но дальше не распространялся. Давал понять: секретно.
Из-за колонны неожиданно вышла девушка — в сером плаще, без головного убора, без сумки, в руках вертела жёлтую розу.
— Здравствуйте! Хочу нарушить вашу семейную идиллию. Вы — Константин Павлович Грачёв? Я — Галина Ивлева.
Протянула руку, улыбнулась. Грачёв, легко пожимая ей пальчики, сказал:
— Это вы тренировались тут? Красиво. Мне кажется, у вас не будет соперниц. Все первые места ваши.
— Нет, я из тех, в которых верят, а они подводят. Вы, наверное, и сами знаете: среди спортсменов есть такие.
Бросила на Вадима небрежный взгляд и снова повернулась к Константину.
— Я старая. Ухожу из спорта.
На него смотрела без жеманства, просто, доверчиво. Нет, не подростка он видел перед собой, но зрелую девушку. «Ей, пожалуй, будет лет двадцать, а то и больше». Свет неоновых ламп золотил её волосы. И брови, взметнувшиеся крутым изломом под чёлкой волос, казались коричневыми, хотя, наверное, они были чёрными.
«Акцент! Говорит с акцентом».
— Вы из Прибалтики? Нерусская, наверное?
— Почему?
— Акцент. Едва заметный, но всё-таки я слышу.
— Я долго жила за границей.
Выражение лица у неё было безыскусственным. И голос звучал искренне. «Удивительно, как она лишена всякого кокетства,— продолжал размышлять Костя.— Очевидно, это идёт у неё от большого заряда энергии, от воли и убеждённости,— от характера».
— Позвольте мне ещё раз вам сказать: меня поразило ваше искусство, именно, искусство — иначе не назовёшь эти ваши кружева, которые вы с такой быстротой плетёте, выписываете. Не знаю, как назвать это на языке гимнастов.
— Ничего особенного, уверяю вас. Другие девочки всё делают лучше меня. И это потому, что у них ваша — вернее сказать,— наша русская школа. А меня в детстве и затем долго ещё тренировал американский тренер. Он очень добрый человек и много знает, но у них школа — жмут на технику. Мало чувства, мелодики, пластики. А скажите мне, пожалуйста: это правда, что вы были чемпионом мира? Если правда — поучили бы вот их.
Она смерила ироничным взглядом Вадима.
— Я пришёл повидаться с братом. А боксом я занимался, но это было давно. Мне нечего сказать молодым ребятам.
— Они все хотят стать, как вы, чемпионами,— засмеялась Галя.
Беседу их прервал бежавший по коридору парень. Он махал руками и кричал:
— Вадим! Тебя на ринг. Живо!
— Ну, ладно,— сказал Вадим.— У нас нынче тренировки, а вот завтра я свободен. Ты приходи, Костя. А?..
Он пожал брату руку, кивнул Гале и побежал.
Чуть в стороне стояли два парня, и как только Вадим удалился, они подошли к Гале:
— Мы тебя ждём. Пошли?
Галя склонилась к Грачёву, тронула его за локоть:
— Вот... за мной пришли.
Парни смутились, очевидно, приняли Грачёва за какое-то важное лицо, стали неловко пятиться.
Галя смеялась, а Константин, направляясь к выходу, говорил:
— Не завидую брату. Кавалеров-то у вас вон сколько!
Галя на это ничего не сказала, а спросила:
— Вы женаты? У вас много детей?
— Я не женат, но у меня есть дочь. Ей шестнадцать лет. Почти как вы.
— Мне скоро двадцать четыре. У нас девочки все молодые, а я старушка. Таких списывать надо. Я даже в невесты уже не гожусь.
Грачёв удивился такой откровенности, с какой Галина обсуждала с ним, человеком незнакомым, такие глубоко личные вопросы.
— Вы меня проводите? — ну, вон туда, до остановки. Меня ещё никогда не провожал чемпион мира.
— Конечно, конечно, я с удовольствием. Только какой же я чемпион мира? Всё в прошлом. Был когда-то. Даже не верится.
— Все равно — чемпион! Одолел всех, стал первым на земле. Таких людей нельзя не уважать. В них сила, дух, что-то, знаете, высокое.
— А я вот вами любовался. Стою у колонны и рот открыл от изумления. Такая, думаю, хрупкая, изящная, а какого совершенства достигла!
— Обо мне не надо. Прошу вас. Неудачница. Во всём — и в жизни тоже. Подруг хороших нет, друзей. Ханжа я по натуре. Чуть что не по мне, я нос ворочу. Слабости людям прощать не умею. В Америке говорят: жениться и замуж выходить надо по глупости, а как в ум войдёшь, трудно будет. Я, выходит, в ум вошла.
И неожиданно спросила:
— Вам, наверное, тоже все женщины не нравятся?
— Скорее, наоборот: я им не нравлюсь, а они-то мне очень даже нравятся.
Оба от души рассмеялись.
При входе на мост Грачёв остановился. Вспомнил, что по поручению судьи должен зайти к осиротевшему пареньку.
— Вы живопись любите?
— Очень. А что?
Тут недалеко живёт внук художника, он покажет нам картины деда.
— А фамилия художника?
— Метёлкин.
— Я знаю этого художника. В прошлом году была выставка его картин. Он пишет горы.
— Да, горы. Но художник умер, и жена его умерла. Остался их внук Юра Метёлкин.
— Так я охотно. Я ведь и сама немножко рисую. Очень люблю живопись.
И минуту спустя, спросила:
— Можно, я вас возьму за руку. Вы такой сильный. Я с вами ничего не боюсь.
Она смеялась, и трудно было понять её затаённые мысли. Впрочем, Грачёв был почти уверен: Гале нравится Вадим и оттого-то с такой теплотой и доверчивостью она относится к старшему брату своего возлюбленного.
Часу в восьмом они вошли в квартиру Юры Метёлкина и застали здесь такую сцену: два дюжих молодца вытряхнули содержимое письменного стола, рылись в бумагах. Юрий кричал в трубку телефона:
— Милиция! Это милиция?
— Что здесь происходит? — шагнул к письменному столу и взялся за выдвинутый ящик Грачёв.
— А кто вы такой? — вскинулся на него рыжебородый дядя лет пятидесяти. Кулаки Костины непроизвольно сжались. «Вот если бы перед этим я выпил хотя бы рюмку вина,— думал Константин, стараясь умерить свой гнев,— я бы его двинул».
— Они из комиссии по наследству деда! — кричал от телефона Юрий.— Забирают письма, документы. Я не хочу, не отдам,— ни одного листка.
Грачёв тронул за руку Галю, извинился и предложил ей сесть в кресло. Она продолжала стоять рядом, пристально, участливо смотрела на него,— видимо, боялась, как бы он не ввязался в драку. Их взгляды встретились, они каким-то тайным чувством поняли друг друга, и Грачёв, улыбнувшись, сделал рукой жест: не беспокойтесь, всё будет в порядке.
Незнакомцам сказал:
— Я не знаю законов, но если внук художника, его наследник, требует...
Рыжебородый тоже перешёл на мирный тон:
— Мы из комиссии, действуем из добрых побуждений, и непонятно, почему мальчик беспокоится.
И обратился к Юрию:
— Ты разве не хочешь паблисити для деда?
— Какое ещё паблисити?
— Ну, славы, известности. Ты дай нам его письма, дневники, а мы подготовим к печати альбом его рисунков, биографию. Ну! Что же тут дурного?
— Ничего я вам не дам! При жизни дедушки не заходили, он вам был не нужен, а кто-то ругал его в статьях. Он умер из-за вас: у него сердце болело.
— Ты, мальчик, говоришь глупости. Ты маленький и не можешь знать наших дел. Мы, коллеги твоего дедушки, любим и ценим его творчество. И ты напрасно к нам вот так нехорошо, недружелюбно относишься.
Мальчик сгрёб со стола бумаги, сквозь слезы сказал:
— Я внук дедушкин, скоро вырасту и во всём разберусь сам.
Грачёв обнял мальчика за плечи.
— Вы нас извините, но мы тут сами... Выясним, наведём справки, а потом уж...
— Но позвольте! — не унимался рыжебородый.— Мы хотели бы знать... У мальчика нет родственников.
— Есть и родственники, и завещательное письмо художника,— оно в суде, а вы, друзья хорошие, если не хотите иметь осложнений, прекращайте свою операцию.
Незваные гости нехотя удалились. Грачёв плотно прикрыл дверь.
— Ты, Юрий, утри слезы и больше их никому не показывай. Ведь мы с тобой мужчины. Верно? А насчёт дедушкиного архива не беспокойся. Мы сегодня же сменим замки в мастерской и отныне вместе будем стоять на страже дедушкиных картин, дневников и писем. А сейчас позволь представить тебе нашу гостью: её зовут Галя. Она любит дедушкины картины, но сейчас мы промёрзли на невском ветру и хотели бы чаю.