– Ладно, – сказал он. – Я так и скажу Шарпштайну, Хейнзу и Посину. Скажу, что хотел стать вторым Генри Морганом. Помнишь его?
– Помню, – сказала она.
– Тяжко. Так и уносит в воспоминания.
– Генри Морган сейчас на телевидении, в «Шоу Гарри Мура». Каждую неделю.
– Да какая разница. – Джим пожал плечами. – Мне нечего им сказать. Нужно просто пережить, прости, что разборка будет тут, у тебя. Не я предложил.
Она постояла в раздумье. Потом вернулась в ванную и снова занялась волосами. Джим помнил этот еженощный ритуал. Металлические заколки, тряпочки, запах шампуня и лосьона для завивки, флакончики, ватные подушечки.
Стоя спиной к нему, она спросила:
– Можно задать тебе вопрос?
– Задавай, – ответил он.
Она методично работала руками, поднимая волосы, разделяя их, перебирая и укладывая.
– Хочешь, я брошу эту работу? Тебе было бы легче, если бы я ушла со станции?
– Теперь уж поздно.
– А я могла бы. – Она повернулась к нему. – Я много над этим раздумывала. Могла бы – чем бы это ни обернулось.
Ему нечего было ответить. Он сидел на диване и ждал Боба Посина с Хейнзом.
– Понимаешь, о чем я? – спросила она.
– Конечно, понимаю: ты хочешь замуж. Все ведь хотят. Но на этот раз ты уж не дай маху. Своди его к доктору Макинтошу, пусть обследуется.
Ничего отвратительнее и злее он придумать не мог.
– Я и так в нем уверена, – ответила Пэт.
4
Хейнз на несколько минут опередил Боба Посина. Это был маленький человечек довольно изящного телосложения, седой как лунь, с тонким, как будто целлулоидным, бескостным носом. Ему было за шестьдесят. На тыльных сторонах рук выступали синие надувшиеся вены. Его кожа была испещрена старческими пятнышками. Он вошел, пошаркивая, как и положено почтенному профессионалу.
– Добрый вечер, – поприветствовал Хейнз Патрицию.
Говорил он четко и выверенно. Джим представил себе проводника на Южной железной дороге, пожилого, непреклонного, с карманными часами и в начищенных до блеска черных узконосых туфлях.
– А где Боб? – спросила Пэт.
Ее голова как будто удлинилась, оттого что была обернута тяжелым мокрым полотенцем, спрятавшим волосы. Полотенце она поддерживала рукой.
– Машину ставит, – сказал Хейнз и обратился к Джиму: – Первым делом нам надо выяснить: вы хотите остаться на «КОИФ»? Или это вы так объявили нам о своем уходе?
– А что, у меня есть выбор? – смутился от неожиданного вопроса Джим.
– Вы хотите уйти со станции?
– Нет, – сказал он.
– А в чем же тогда дело? Лето? Мысленно уже на рыбалке в горах?
В дверь постучали, она отворилась, и на пороге показался Боб Посин.
– С парковкой тут беда, – сказал он, входя.
На нем была желтая спортивная рубашка-гавайка навыпуск и свободные лавсановые брюки. Волосы у него растрепались, вид был жалкий и загнанный.
– Ну что ж, с этим разобрались, – продолжал Хейнз. – По мне, ведущий вы очень даже неплохой. До сих пор на вас никто не жаловался.
– Я напишу заявление об уходе, – сказал Джим, – если хотите.
– Нет, мы не хотим, чтобы вы увольнялись, – ответил Хейнз.
Заложив руки за спину, он прошагал в угол комнаты и устремил взгляд на свисавшую с потолка штуковину.
– Что это? – Он с опаской дотронулся до нее. – Как это называется… мобиль? Никогда еще не видел, чтобы его делали из… это что? Яичная скорлупа?
– Вам правду сказать? – спросила Пэт.
– Вот это да! – восхитился Хейнз, тщательно осматривая мобиль. – Сами смастерили? Искусно, ничего не скажешь!
– Мне, наверное, пора идти спать. На станции надо быть к восьми утра. Извините.
Она направилась в спальню, но перед самой дверью задержалась.
– Ко мне у вас вопросов нет? – спросила она у мистера Хейнза.
– Нет, вроде нет. Спасибо. Постараемся говорить потише.
– Спокойной ночи, – попрощалась она и закрыла дверь спальни.
Тед Хейнз уселся на диван лицом к Брискину и Посину и сложил руки на коленях. Посин немного постоял и тоже сел. Джим последовал их примеру.
– Знаете, – начал Хейнз. – Я тут подумал, может быть, вам на телевидение пойти.
Он обращался к Джиму, говорил деликатно, как говорят джентльмены с юга.
– Никогда об этом не думали?
Джим покачал головой.
– Я слышал, одна сетевая телекомпания ищет ведущего музыкальных программ в районе Залива, хотят Дона Шервуда затмить. Все то же самое – комментарий, рекламные паузы, интервью с певцами, артистами… Никаких записей, им нужно, чтобы это было живьем и талантливо. В разных передачах с людьми.
– Шервуда не превзойти, – резко ответил Джим.
Тема была исчерпана.
Хейнз почесал переносицу и сказал:
– А как насчет того, чтобы временно поработать где-нибудь в уединенном местечке, вдали от городской суеты и стрессов – там можно было бы, не торопясь, все спокойно обдумать, прийти в себя, разобраться, что к чему. Может, вам и понравилось бы. Просто мне тут на днях сказали, что одной станции в долине – то ли во Фресно, то ли в Диксоне, там где-то – требуется человек по совместительству.
– Значит, вы все-таки хотите, чтобы я ушел, – сказал Джим.
– Нет, я не хочу, чтобы вы уходили, просто мне хочется выяснить, что с вами происходит.
– Ничего.
– Тогда я предлагаю вот что, – сказал Хейнз. – Я временно отстраняю вас от должности – на месяц, без содержания, по согласованию с профсоюзом. По окончании этого срока вы приходите к нам и сообщаете, хотите ли вы и дальше работать на станции или с вас хватит, и мы расстаемся друзьями, после чего вы уже ищете себе работу по своему усмотрению.
– Меня устраивает, – сказал Джим.
– Прекрасно. Вы ведь в этом году еще не отгуляли отпуск? Тогда мы дадим вам чек на сумму, которую вы успели заработать в этом месяце до сегодняшнего дня, плюс отпускные. Так что это не очень ударит по вашему карману.
Джим кивнул.
– С завтрашнего дня, хорошо? – продолжил Хейнз. – Ваша смена ведь в два начинается? Я попрошу Флэннери выйти вместо вас. Ну, или Хаббла.
– Без разницы, – сказал Джим. – Любой из них с этим справится.
– Ну как вам такой план? – спросил Хейнз. – Согласны?
Джим пожал плечами:
– Почему бы и нет? Конечно, согласен. – Он нетвердым шагом прошел на кухню, чтобы налить себе выпить. – Вы что-нибудь будете?
– Поздно уж очень, – сказал Хейнз и вынул из кармана часы.
Джим достал из холодильника кубики льда.
– А знаете, из чего сделан этот мобиль? – обратился Хейнз к Посину.
Джим стоял один на кухне и пил. Было слышно, как в гостиной вещает Хейнз.
– В одном лишь можно быть уверенным: то, с помощью чего сегодня по телевидению рекламируют мыло, завтра будет дурно пахнуть. Наша индустрия безжалостна. Возьмите вот хоть того же Шервуда. Они дергают за ниточки, а он пляшет. Интересно, сам-то он знает об этом? Или считает, что ему удается обвести их вокруг пальца? Никто не будет ему платить, когда он перестанет приносить деньги. Это у него всего лишь новый метод продажи мыла.
– Новый метод, – повторил за ним Посин.
– При этом человек якобы остается независимым.
– Тенденция такая, – сказал Посин.
– Да, если хотите, тенденция. Но представьте, что будет, если он по-настоящему разозлит спонсоров, ну, предположим, перестанет улыбаться, когда вытворяет свои штучки с рекламой… этого… пива «Фальстаф». Да его просто снимут с эфира. Конечно, все дело в том, что никто сам не знает, чего он хочет. Все в растерянности – вся наша индустрия.
– И не говорите, – раздался голос Посина.
– Шервуд сейчас на вершине славы. На нем отрабатывают новый метод. Но если бы он попытался напрямую выяснить у верхушки Эй-би-си, чего же они от него в конечном счете хотят, они не смогли бы ему объяснить.
– Они могли бы сказать: «Давай, мыло рекламируй», – возразил Посин.
– Да, могли бы. Но только они не будут этого делать.
– Прагматики, – произнес Посин, а Джим в это время допил и налил еще.
– А что там с Брискином?
– Он на кухне, – ответил голос Посина.
– Так пойдите, гляньте, не стряслось ли чего.
Заглянув на кухню, Посин спросил:
– Все хорошо?
– Вполне, – ответил Джим.
Опершись на влажный кафель мойки, он допил стакан.
– По-моему, тридцать дней – нормальное решение, по всем статьям, – заявил Посин.
– Ты так считаешь? – отозвался Джим.
Хейнз сказал из гостиной:
– Ну, я пошел. Брискин, ничего не хотите сказать, пока мы здесь? Какие-нибудь замечания, предложения?
Джим вернулся в гостиную.
– Мистер Хейнз, что вы слушаете, когда включаете радио? – спросил он.
– Я стараюсь совсем его не слушать, – важно ответил Хейнз. – Бросил много лет назад.
Посин и Хейнз пожали Джиму руку, сказали, когда ждать чек и вышли в коридор.
– Тебя подвезти? – спросил его Посин.
– Не надо, – отказался Джим.
– Похоже, ты вот-вот сломаешься.
Джим стал закрывать за ними дверь.
– Эй, постой, – сказал Посин.
Лицо у него медленно, тяжело налилось кровью – он понял, что Джим собирается остаться у Патриции.
– Спокойной ночи, – сказал Джим.
Он закрыл дверь и запер ее. Тотчас зазвонил звонок, и он открыл.
– В чем дело?
– Давай-ка ты лучше пойдешь с нами, – заявил Посин.
Он стоял в коридоре один, Хейнз уже шел к лестнице.
– Мне нехорошо что-то, я не пойду, – сказал Джим.
– Очень даже тебе хорошо. Просто ты слабак – с работой справиться не можешь. Всю станцию на уши поставил, а теперь слюни распустил, решил вином горе залить…
– Пошел ты к черту, – сказал Джим, закрывая дверь.
Посин успел просунуть ногу, пытаясь помешать ему.
– Послушай, – дрожащим голосом произнес Посин. – Мы с тобой взрослые мужики. Ты был женат на Пэт, но это позади, все, она больше не твоя.
– Зачем твое имя на телефонном справочнике нацарапано?
Из дальнего конца коридора позвал Тед Хейнз:
– Вы идете или нет?
После непродолжительной борьбы Посин убрал ногу, и Джим закрыл дверь. Он запер ее на ключ и вернулся на кухню. Он не помнил, где оставил выпивку, стакан куда-то запропастился. Джим взял из буфета другой.
Боже милостивый, подумал он. Вот ведь что может приключиться с разумным человеком.
Он снова налил. Из спальни вышла Пэт в длинном халате лазурного цвета.
– Ой, – испугалась она, увидев его.
– Они ушли, а я остался, – сказал он.
– Я думала, вы все ушли.
– Меня отстраняют на месяц. Без содержания.
Из руки у него выскользнул на пол кубик льда. Он наклонился за ним.
– Когда тебя отстраняют?
– С сегодняшнего дня.
– Не так уж и плохо. Даже хорошо. Видимо, он не хочет тебя терять. Вот тебе и время, чтобы все обдумать.
Она настороженно смотрела на него. Полотенца на ней уже не было. Она успела расчесать в спальне волосы, высушить и взбить их. Длинные, мягкие, темные, они ниспадали на воротник халата.
– Замечательно, – сказал он. И вдруг прибавил: – Я сдаюсь.
Она пошла за сигаретой.
– Поезжай домой, ложись спать.
Клубы сигаретного дыма поднимались к лампе, установленной над раковиной – кухонному светильнику в пластмассовом плафоне. Она бросила спичку в раковину и сложила руки на груди.
– Или останешься?
– Нет, – сказал он. – Поеду.
Она забрала у него стакан и вылила то, что он не успел допить.
– Через месяц тебе станет ясно, чем ты хочешь заниматься.
– Ничем я не хочу заниматься.
– Захочешь.
Она снова пристально, спокойно и, как всегда, уверенно смотрела на него.
– Ты счастливчик, Джим.
– Потому что он не уволил меня?
Она вздохнула и вышла из кухни.
– Не могу сейчас говорить об этом. Я очень устала.
Она ушла в спальню, оставила сигарету в пепельнице на приставном столике у часов и растянулась на кровати, не снимая халата, положила голову на подушку и подтянула колени.
– Ну и денек, – сказала она.
Он вошел и сел рядом с ней.
– А как насчет того, чтобы пожениться снова? – спросил он.
– В смысле? Ты о нас с тобой? Ты это серьезно или просто, чтобы увидеть мою реакцию?
– Я, может быть, в хижину поеду, – сказал он.
– В какую хижину?
– В твою. На Русской реке.
– Я ее продала. В прошлом году, или позапрошлом. Мне нужно было избавиться от нее… Все равно пустовала.
– Но ее ведь тебе твой отец подарил, разве нет?
– Завещал, – сказала она с закрытыми глазами.
– Жаль, – сказал он, вспоминая домик – белые доски крыльца, газовый баллон плиты, наполовину засыпанный листьями и землей, полчища длинноногих пауков, кинувшихся врассыпную из уборной, когда они с Пэт впервые приехали в это заброшенное место.
– Так ты хочешь уехать? За город куда-нибудь?
– Можно было бы, – ответил он.
– Извини, что я ее продала.
Эта хижина их и познакомила. Летом 1951 года, пять лет назад, он надумал снять домик, чтобы провести в нем две недели отпуска, наткнулся, просматривая газету, на объявление Патриции и поехал к ней, чтобы узнать цену.
– За сколько сдаете? – спросил он.
– Шестьдесят долларов в месяц. Летом.
Ее семья жила в Болинасе, рыбацком городке, спрятавшемся от мира в прибрежной части округа Марин. Отец ее в свои последние годы занимался сельской недвижимостью – торговал земельными участками, фермами, летними домиками в курортной местности. Патриции в пятьдесят первом было двадцать три года, работала она бухгалтером, жила отдельно. Отца она никогда не любила, по ее словам, это был болтливый, весь в варикозных венах старик, вечно дувший пиво. Мать ее была жива, ушла в оккультизм, держала салон гадания на чае недалеко от Стинсон-Бича. Отсюда родилось презрение Патриции к мистицизму шарлатанского розлива. Она жила в полную силу, деятельно, снимала квартиру на двоих с еще одной девушкой в Марине, сама готовила себе, стирала. И лишь изредка позволяла себе такую роскошь, как сходить в оперу или прокатиться на автобусе «Грейхаунд». Пэт обожала путешествовать. И еще, когда он с ней познакомился, у нее был набор масляных красок, и она время от времени писала натюрморт или портрет.
– Шестьдесят баксов, – повторил он.
Не многовато ли за лачужку? Она показала ему фотоснимок, прикрепленный у зеркала туалетного столика. Домик стоял у самой реки, медленно несущей свои воды сквозь полузатопленные прибрежные кусты. На фотографии, опершись рукой на перила крыльца, стояла Патриция. На ней был шерстяной купальный костюм, она улыбалась, солнце светило ей в лицо.
– Это вы, – узнал он ее.
– Да. Мы раньше с братом туда ездили.
Потом она рассказала, что брат погиб во время Второй мировой войны.
Он спросил, нельзя ли взглянуть на хижину.
– Машина у вас есть?
Она развешивала белье во дворе дома, в котором снимала комнату. Было воскресенье, ее выходной день.
– Нет, машины у меня нет. Я с сороковых годов там не была. За домом один отцовский знакомый присматривал, тоже недвижимостью занимался.
Он повез ее в своей машине по прибрежному шоссе на север. Из Сан-Франциско они выехали в одиннадцать утра. В половине первого они съехали с дороги, чтобы пообедать. Это было у залива Бодега в округе Сонома. Они ели креветок в кляре, зеленый салат с овощами и пили пиво.
– Люблю морепродукты, – сказала она. – У нас всегда была какая-нибудь рыба. В Болинасе – молочное хозяйство, мой отец занимался этим бизнесом, пока не ушел в недвижимость. Мы ездили по ночам сквозь туман по Панорамной дороге в Сан-Франциско… Туман был такой густой, что ему приходилось открывать дверцу машины и смотреть на белую полосу – чтобы не свалиться с дороги.