И немцы имели достаточно времени для того, чтобы привести себя в порядок.
Теперь уже хутора и сёла на передовой казались совершенно опустевшими. Ни малейшего движения незаметно было днём во дворах и на улицах. Сунься днём по улице какая-нибудь машина или подвода — сейчас же по этому месту начинали бить немецкие тяжёлые миномёты и орудия.
И всё же в хуторе Южном, на самой передовой, ближе которой метров на триста к немцам было выдвинуто лишь боевое охранение, жили люди. От хутора уже почти ничего не оставалось — одни развалины. Люди жили в погребах. Днём прятались в погребах, а с наступлением темноты вылезали, копали огороды, сажали, сеяли у кого что было — картофель, свёклу, кукурузу, просо. Где-то в балке, в нескольких километрах от хутора, был оборудован полевой стан колхоза. Там находились пахари, с коровами и единственной парой лошадей. Обрабатывали колхозные поля тоже ночами, а на день укрывали скот в каменоломнях.
Не однажды жителей хутора Южного выселяли в тыл. Подходили ночью машины, забирали людей, солдаты проверяли по всем закоулкам — не остался ли кто? А спустя некоторое время хуторяне, по одному, кучками, с узлами и налегке, возвращались опять домой. С вечера будто никого не видно было в хуторе, а утром Дорохин, приглядевшись, замечал вдруг, что полоски вскопанной земли на огородах стали шире. Уже вернулись! Где-то прячутся. Не солдаты же его занимаются по ночам огородничеством!
Кончилось тем, что командир дивизии, инспектировавший оборону, застал как-то Харитона Акимыча с колхозниками ночью в хуторе и, выслушав их горячую просьбу не срывать колхоз с родных мест в весеннюю пору, сказал:
— Ладно, живите… Для вас, для таких старателей, эту землю освобождаем… Только береги людей, председатель! Дисциплину заведи военную! Маскировка, никаких хождений! За ребятами — особый догляд! А то ещё станут бегать в окопы, гильзы собирать. Малышей, таких, что не нужны здесь матерям, не помогают на огородах, отправьте всё же куда-нибудь.
— На полевой стан их отправим. Там в каменоломнях — такие укрытия! Что-нибудь вроде яслей сообразим.
— Берегите детей… Ну, желаю вам первыми среди здешних колхозов стать крепко на ноги!
— Спасибо, товарищ генерал!..
— Были первыми, и будем первыми!..
* * *
— У нас народ упрямый, товарищ лейтенант, — говорил Харитон Акимыч Дорохину. — А упрямый скажу, потому что — дюже был хороший колхоз. У нас колхоз был не простой.
— Золотой?
— Вот именно — золотой. Передовой был колхоз, на всю округу. В газетах про нас писали. Пять человек послали от нас председателями в другие колхозы — нашей закваски, нашего воспитания. Где бригадиры ни свет ни заря на ногах, ходят по полям, дело направляют? У нас. Где самые боевые доярки, телятницы? Запевалы? Э-э, работали!.. Председатель у нас был из двадцатипятитысячников. Отец родной! В душу тебе влезет, расскажет, докажет, самого отсталого человека доведёт до сознания!.. Какие люди были! Это меня по нужде выбрали. Семьдесят восемь солдат пошло из нашего колхоза в армию, бригадиры, трактористы, вся краса колхоза!..
— И я, Акимыч, пошёл на фронт не из плохого колхоза, — сказал Дорохин. — Кубань. Слыхал про такой край?.. У нас там всё покрупнее вашего. Степи — глазом не окинешь. Станицу за час из края в край не пройдёшь. Такой колхоз, как у вас, это, по-нашему — бригада!.. Семь автомашин было в колхозе. Домохозяек возили в поле и обратно на машинах. В сороковом году построили электростанцию на реке Лабе, собирались электричеством пахать… Что там сейчас, после немцев?..
Однажды ночью Харитон Акимыч пришёл в блиндаж к Дорохину — его уже все солдаты знали и пропускали, как своего, — с бородатым, лохматым, старым на вид человеком, инвалидом на деревяжке.
— Вот наш тракторист, — представил старик, инвалида, — Кузьма Головенко. Оставался дома по случаю непригодности к военной службе. Увечье получил не на фронте. В каком году, Кузьма? В тридцать восьмом? Из Кургана с базара ехал, под поезд угодил, выпивши… Тракторист был так себе, получше его ребята работали, — как и я, скажем, в те годы в председатели не годился. Но теперь придётся подтянуться!
— Кто же из вас старше? — спросил Дорохин.
— Мне, товарищ лейтенант, тридцать два года, — ответил Головенко.
— Что ж ты так себя запустил? Не стрижёшься, не бреешься. Не в дьяконы ли постригался тут, при немцах? — спросил старшина.
Головенко потеребил клочковатую нечёсаную бороду, глуповато ухмыльнулся, промолчал. Был он бел и пухл лицом, от долгого сиденья в погребах, и очень грязен.
— Парень ждёт со дня на день, — ответил за него Харитон Акимыч, — что его — за машинку и в конверт. Вернётся наша эмтээс — судить его будут за дезертирство. Назначали его трактора угонять, с-девчатами и теми механиками, что по брони остались, а он бросил машину, вернулся с дороги домой. Вот какое с ним положение… А я ему говорю: надо сделать, Кузьма, так: пока вернётся эмтээс, чтоб ты уже тут отличился перед советской властью! Всю землю чтоб нам попахал!.. Там ещё, товарищ лейтенант, мои члены правления ожидают, Марфа Рубцова и Дуня Сорокина. Как бы их пропустить сюда?
— Да что у меня тут — контора колхоза?
— Дело есть к вам.
— Какое дело?.. Ну, пусть зайдут.
В блиндаж вошли две женщины, одна лет пятидесяти, с сухим, строгим, в глубоких морщинах, лицом, чернобровая, другая лет двадцати пяти, круглолицая кареглазая блондинка, статная, с сильными налитыми плечами. Обе, видно, принарядились в лучшее, что осталось у них, старшая — в белых носочках и тапочках, молодая — в поношенных, больших, не по ноге, грубых сапогах, но в шёлковой нарядной блузке, с бусами, чуть подкрасила губы. На блузке у неё, под платком, накинутым на плечи, Дорохин заметил орден Трудового Красного Знамени.
— Это — Евдокия Петровна, — представил Харитон Акимыч молодую. — Бывшая доярка, трёхтысячница. Между прочим, невеста, девушка. Перебирала до войны женихами — тот работящий, да некрасивый, тот красивый, да неласковый. Когда мы её теперь выдадим замуж?.. А это старый член правления, и до войны была в правлении — Марфа Ивановна.
— Здравствуйте, — пожал им руки Дорохин. — Садитесь.
Встал, уступив им место на своём ложе, вырезанном в земле, присыпанном травою и застланном плащ-палаткой и шинелью. Женщины чинно сели.
— Ну, девчата, просите лейтенанта! — сказал Харитон Акимыч, тряся головой. — Да получше просите, пожалостливее!
— О чём? Чем я вам могу помочь?..
— Ты не говорил, что ли, Акимыч? — спросила старшая.
— Нет. Рассказывайте вы, по порядку.
Помолчали.
— Трактор бы нам надо, товарищ лейтенант, — начала Дуня.
— А ещё что? Молотилку, комбайн, крупорушку?.. — рассмеялся Дорохин. — Вон у артиллеристов тягачи стоят без дела. Попросите, может, вспашут вам гектаров сотню. Только вряд ли вспашут. Кто же разрешит нм расходовать боевое горючее?
— Нет, нам не так чтобы на время. Нам надо трактор насовсем.
— Насовсем? Ишь ты!.. Ну, обратитесь к командиру дивизии, к командарму — может быть, выделят вам из трофейных тягачей. А у меня в роте — какие же тракторы?
— Мы тебе, Дуня, можем, — сказал старшина Юрченко, — жениха хорошего выделить. Прикажет товарищ, лейтенант, построю роту — выбирай любого. Только опять же не насовсем — пока здесь стоим.
— Погодите, товарищи, не смейтесь, — сказала Марфа Ивановна. — Дело серьёзное. Трактор есть. Надо его вытащить.
— Трактор есть, — подтвердил Головенко.
— Откуда вытащить?
— Из речки, — сказал Харитон Акимыч. — В речке трактор, в Миусе. Утопили.
— Вот он знает место, — указала Дуня на Головенко, — где утопили.
— Знаю… Значит, товарищ лейтенант, дело было так. Когда угоняли трактора, один был не на ходу. Какая-то ерундовая неисправность, чего-то нехватало, я уж не помню чего, в коробке скоростей одной какой-то шестерни, что ли. Не то чтобы совсем — утильсырье: Трактор этот я знаю. Из нашей бригады. Хороший трактор. Но — ехать нечем. А тут горячка: «Давай, давай!» Ну, куда ж — давай. Зацепили его тросом, с того берега на другой, и утопили в Миусе. Магнето, динамку, конечно, сняли. Ещё кое-что сняли по мелочи. Ну, это мы найдём…
— Где — найдём?
— У меня есть.
— Натаскал?
— Натаскал… Вернулся домой, пошёл на усадьбу эмтээс, по мастерским прошёл — там чего только нет! Бросили впопыхах. Смазал солидолом, уложил в ящики, закопал в землю… Спекулировать собирался, думаете? Нет. Кабы для спекуляции — держал бы в секрете…
— Не знаю, как насчёт железа, — сказал Харитон Акимыч, — а вот дерево, товарищ лейтенант, — сто лет пролежит в воде и гниль его не берёт! Отчего оно так получается? Только чтоб уж совсем было в воде. А если на земле, на воздухе, и в мокроте — быстро сгниёт.
— Так вы чего от меня хотите? — спросил Дорохин. — Чтобы я вам трактор вытащил? Чем?
— Вы же сами сказали про ваших пушкарей, что у них тягачи стоят без дела.
— У них — не у меня.
— Ох, какой вы!.. — вспыхнула Дуня. — «Не мое дело». «Обратитесь к такому-то»… Нам без трактора никак не обернуться! Не посеем — жить нечем, голодать будут люди!.. Он же здесь в этом хуторе стоял, здесь его и утопили. Это место как раз перед вашими окопами, потому и пришли к вам!.. Если б захотели помочь… Вы свои люди тут в дивизии. Вам скорее тот командир даст тягача!..
— Товарищ лейтенант! — сказал Харитон Акимыч. — Вы не обижайтесь на Евдокию Петровну. Она у нас немножко нервенная. Её за орден при немцах три раза в гестапо таскали…
— Вот я расскажу, товарищ лейтенант, как у нас работа идёт, — встала Марфа Ивановна. — Акимыч говорил, вы из хлеборобов, поймёте. Двенадцать коров у нас работают. По две пары в плужок запрягаем — три плуга. И две лошади — сеялку тягают. А ещё ж надо и заборонить. Три гектара в день вспахать, засеять — больше мы не в силах, как ни крутись! За две недели сорок гектаров посеяли. Ну, ещё сорок посеем, Что это — для колхоза?..
— Вряд ли и трактор вас выручит. Неизвестно ещё, в каком он состоянии. Может, придётся его ремонтировать.
— Отремонтируем, — сказал Головенко.
— Когда? Вам же он нужен сейчас, к севу.
— Ничего! — сказал Харитон Акимыч. — Пусть даже до конца апреля провожжается он с ремонтом. Май — самое лучшее время по нашей местности просо сеять. Пшеницы-то на семена у нас уже почти и нет. А просо есть, соберём у колхозников. Его немного требуется. Широкорядным — пять килограммов на гектар хватит. Набузуем побольше проса — тоже хлеб! С пшённой кашей не пропадёшь!
— А горючее?..
— Вот уж насчёт горючего дойдём до самого командира дивизии! Неужели не пожертвует нам на хозяйство хоть сколько-нибудь горючего?..
— Я две бочки автола на усадьбе эмтээс закопал, — сказал Головенко.
Дорохин притушил папиросу.
— Где же вы его утопили? Ну, пойдёмте, покажите.
Все вышли по ступенькам из глубокого блиндажа на воздух, выбрались из окопа, прилегли на бруствере. Была тёмная звёздная ночь.
— Вон там, — протянул руку Головенко.
Под кручей на равнине невдалеке смутно поблёскивало чистое плёсо неширокого извилистого Миуса, в берегах заросшего камышом.
— Там был мост. По мосту его отбуксировали на ту сторону, а потом отсюда, на тросах, тремя машинами затянули до половины речки…
— Какой там грунт? — спросил Дорохин.
— Грунт — ил, местами песок, — ответил Харитон Акимыч. — Мягкий грунт.
— Я прошлым летом, при немцах, купался там, — сказал Головенко. — Нарочно полез, чтоб пощупать, как он стоит. Засосало по брюхо. Но можно выручить. Подрыть под передком, завести брёвна, набросать камней…
— Тремя машинами, говоришь, затянули? Колёсниками?
— Да. И этот, что утопили — колёсный. Сэтэзэ.
— Ну, теперь не меньше трёх гусеничных «Сталинцев» надо, чтобы вытащить!..
Все долго молчали, глядя в ночную даль. С противоположных высот изредка взлетали в воздух ракеты. Трассирующие пули бесцельно, от скуки, пускаемые вверх часовыми в немецких окопах, бороздили небо в разных направлениях, будто звёзды, сорвавшись с мест, убегали друг от дружки в какой-то игре. С луга тянуло сыростью, холодком. В расположении соседнего батальона слева, занимавшего оборону по линии железной дороги, в посадке щёлкали соловьи.
— Птицам божьим, что война, что не война, они своё дело делают — поют, — заметил Харитон Акимыч.
Дуня лежала рядом с Дорохиным, касаясь его локтём, кусала сорванную на бруствере травинку.
— Но дело не в том, что тяжело тащить, — сказал Дорохин. — И три тягача можно попросить… А вы так простудитесь, Евдокия Петровна. Земля холодная.
Девушка приподнялась на колени.
— И так не годится. Видите, постреливают. Вот этот огонёк, что прямо вверх чуть поднимется и будто на месте замрёт — это сюда.
Дуня спустилась в окоп.
— Обдумано всё правильно. Можно и подкопать, и камней набросать. Одного только вы, друзья, не учли. Немцы-то где?
— Так немцы — вот они. Ракеты пущают, — ответил Харитон Акимыч.
— Слышно им будет, если мы подгоним тягачи к самой речке?
— Ещё как слышно! Вон у них кто-то железом цокает, что-то ремонтируют — нам же слышно.
— То-то и оно!.. Старый солдат, а тоже не сообразил!
— Да я уж сам поглядываю, товарищ лейтенант… Не выйдет наше дело!..
— Они же подумают — танки идут! Такого огонька всыпят!.. Командир артполка не даст тягачей. Да я и просить не стану. Глупо просить. И командир дивизии не разрешит. Это же целая боевая операция! Надо ставить артиллерии задачу на прикрытие нас огнём!.. Что вы, товарищи! Бросьте об этом и думать!..
— А если зацепить его тросом в воде, — сказала Дуня, — а другой конец вывести подальше, туда аж?.. — махнула рукой.
— Куда — подальше? Километра за три?..
Все засмеялись невесело.
— Распроклятый Гитлер, навязался, собака, на нашу голову!.. — вздохнула Марфа Ивановна. — Разорил, разграбил нас. Начинай сызнова. Да какое — сызнова! Когда сходились в колхоз, ведь у людей были лошади, инвентарь, свели, снесли в кучу, с того и начали. А теперь — ничего нет! Ни брички, ни хомута, ни ярма!..
— Нет, на этого утопленника вы пока не рассчитывайте. Надо искать вам другой выход.
— Выход — один. Чтоб больше пахать, надо коней из сеялки выпрячь. Чтоб больше посеять — надо пахоту остановить. Как ни выгадывай — ничего не получается!.. Вот ещё поставим всех, кто не занят на плугах, лопатами копать землю. Ну, извиняйте, товарищ лейтенант, что побеспокоили. Девчата! Кузьма!..
— Погодите. Чтоб Евдокия Петровна не считала меня бюрократом бездушным, я вас чаем напою. Никитин! — окликнул Дорохин ординарца. — Собери-ка там на стол.
Долго сидели гости у Дорохина в блиндаже за «столом» — кубом, вырезанным из земли посреди блиндажа, застланным, вместо скатерти, чистой простынёй, — ели консервы, поджаренное сало, пили чай с галетами, вспоминали, каким был их колхоз в хуторе Южном до войны. Старшина поиграл на баяне…
Долго не спал после ухода гостей Дорохин. Прошёл по окопам, проверил посты во всех взводах, вернулся, прилёг, а заснуть не мог. Вспомнилась Кубань, бригада, ребята-рулевые, с которыми работал много лет. Разбросала война всех неведомо куда. Ни от одного не получил на фронте письма Да и как они могли ему написать? Они не знали, где он, так же как и он не знал их адресов. Их станица освобождена, как и эти сёла на Миусе, лишь в феврале… Долго, не смыкая глаз, думал об Ольге. Где она? Что с нею? Где была при немцах? Как пережила лихое время? Пережила ли?..
На своё письмо, посланное в станицу бывшей кухарке Тракторной бригады тёте Поле, он ещё не получил ответа. Ольге не писал. Почему? Хотелось сначала узнать от других, что она жива и ждёт его…
Случилось так, что дня через два Дорохин сам послал связного на полевой стан колхоза «Заря счастья» за Харитоном Акимычем и трактористом.
В роту Дорохина приходил заместитель командира батальона по политчасти и сказал ему, между прочим:
— Сегодня, лейтенант, будешь спать под музыку. Где-то какую-то важную высотку хотят отнять у немцев. Воевать будут ночью. Танки пойдут туда. А шум поднимут по всему фронту дивизии, чтоб сбить немцев с толку. Артполк выставит тягачи на передовую. У тебя, у Левченки, у Нестерова будут шуметь. Готовьтесь, в общем. Достанется и вам, на чужом пиру похмелье!..