Чем богаче край урожаями, сельским хозяйством, как Кубань, например, тем больше скопляется там таких бродячих «колхозников», без роду, без племени, без постоянного местожительства, начинающих уже понемногу забывать, где они родились и выросли.
Принимают их в колхозы довольно охотно и без особого разбора даже там, где нет в действительности недостатка в рабочей силе. Бывает, в колхозе расшаталась трудовая дисциплина, отсюда и нехватка рабочих рук, и затруднения с полевыми работами. Но вместо того, чтобы заняться как следует укреплением дисциплины, колхоз ищет выхода в приёме новых членов. И нисколько, конечно, не поправляет этим свои дела, а только больше их расстраивает, потому, что эти новые члены — «сезонники» дезорганизуют все хозяйственные расчёты, превращают колхоз в проходной двор.
Есть ещё и такие летуны, так называемые местные, в отличие от летунов «дальнего следования». Эти перебегают из колхоза в колхоз, даже не покидая родной хаты — здесь же, в своей станице. Делают они это обычно в начале лета — когда можно уже почти безошибочно определить виды на урожай в каждом колхозе и когда ещё не поздно, в случае перехода в другой колхоз, заработать там к концу года приличное количество трудодней. Захватила ли буря полосою землю, выдув часть посевов, повредили ли посевы наводнение, град — такой ловкач быстро ориентируется, подаёт заявление с просьбой исключить его из колхоза, определяет, где можно ожидать наилучшего урожая — в «Заре» ли, в «Победе», в «Восходе» — и вступает туда. На следующий год обстановка меняется, похоже, что с урожаем здесь будет хуже — он вступает в другой колхоз. Существующие ныне правила приёма и исключения из колхозов особых препятствий для таких перебежек не ставят.
… Есть у меня в одной кубанской станице старый знакомый колхозник Леонтий Петрович Кривошапка, тоже плотник и столяр, как манычский «сибиряк» Гунькин. Колхозник он из тех, которых с самого начала не приходилось убеждать в преимуществах общественного труда. Вступил он в колхоз не колеблясь, честно работает одиннадцатый год и ни разу никуда из станицы не уезжал. Всё, что видишь в колхозе, начиная от амбаров, коровников, конюшен и кончая беседками и арками в сквере против правления, сделано его руками. Мастер он отличный, работает чисто, со вкусом, к ремеслу своему родовому, перешедшему к нему от отца и деда, относится строго, с уважением и от других того же требует. Я, будучи научен горьким опытом, заходя к нему в мастерскую, избегаю садиться на верстак. Он этого очень не любит, сердится не на шутку и, бывает, что держит в руках, фуганок ли, киянку, тем и достаёт по спине неучтивого посетителя: «Куда прёшься? Соображаешь что-нибудь? Я на этом верстаке хлеб себе зарабатываю, а ты на него задницей садишься! Ну и народ! Не разбираются ни в чём. Пустота торичеллева!» У Леонтия Петровича слабость — ввёртывать в разговоре, к месту и не к месту, всякие непонятные слова, вычитанные им в газетах, детских учебниках и других книжках, попадающихся ему в руки.
Я бываю у него часто, всякий раз, когда приезжаю в этот колхоз. С ним интересно поговорить.
Иногда я проверяю в разговоре с ним некоторые назревающие у меня темы, рассказываю ему о подмеченных явлениях, сужу по его замечаниям, правильно ли я схватил существо вопроса. Много кое-чего он мне добавляет из своих наблюдений.
Разговаривал я с ним и о колхозных летунах. Мне остаётся только привести здесь его слова. Он, пожалуй, выразил то, что думают и говорят по этому поводу многие честные колхозники.
— Я так считаю — это люди, должно быть, из тех, которые поначалу громче всех кричали: «Не надо колхозов! Паньщина! На коммунистов заставляете робить!» А теперь им колхозы не мешают, приспособились. Пожили, осмотрелись — эге, брат, а это удобная штука! — при нашей простоте. Хвалился, говоришь, тот Гунькин, что примут? Всюду принимали, нигде не отказывали? Правильно, примут, у нас ещё не научились этаких ершей на чистую воду выводить. Хапуны! Есть и у нас такие. В прошлом году, в самый разгар уборки двенадцать семей снялись и уехали. Хотели было не дать им хлеба по трудодням, задержать до отчётного года — куда там! Как наделали тарараму — в райком, в райисполком, к прокурору! И вот опять не закаялись, ещё двадцать семей приняли — и воронежцы, и из Чкаловской области, и украинцы. Не знаю, что из них получится. Двое уже смылись — в Грузию уехали… Почему их много стало? Да потому, что узнали лазейку. Это ж никакого труда не составляет. То начинай его сажать, сады эти, виноградники, да жди, пока начнут родить, разводи скот, строй, а то вон, пожалуйста, всё готовое. Только и расходу — билет купить. Один поехал, попробовал, написал куму, свату, те другим подсоветовали — так один по одному это дело и развивается. Колхозы богатеют и их, трутней, возле колхозов больше летает. По-моему, это самые отъявленные людишки. Присосалась на шею народа этакая вредная протоплазма и живёт сытая, пьяная и нос в табаке… А есть, знаешь, и такие, как раньше говорили: без царя в голове. Если его не укрепить на месте — сиди, работай, как все, не рыпайся никуда и семью не мучай, так он до веку сам своей жизни не устроит… Надо бы уже их как-то прикоротить, кончать это безобразие. Нехорошо получается. Коренному колхознику обидно, а им — прибыльно. Вот он сукин сын поехал за длинными рублями, а надо бы так: приехал он туда, а там — не принимаем летунов! В другой колхоз сунулся — и там то же самое. Везде так, строго-настрого. Погоняй-ка, парень, в те края, куда назначено переселение, обосновывайся там, работай и живи. А нет — возвращайся обратно, откуда начинал циркулировать, на старое место. Это будет справедливо. У каждого человека должен быть родной угол. Что тебя оттуда согнало? Засуха? Бери лопату, становись в ряд со всеми, копай каналы, пруды. Нынче везде колхозники занялись строительством, в пустыни даже воду проводят. Такое время замечательное, а ты блукаешь по свету, как пёс бездомный, ищешь, где жареным пахнет. Земля плохая? Ну что ж, и на это средство имеется, научились уже и удобрять, и подкармливать. Всё в наших руках. Именно в руках, а не в ногах. Это только про волков сказано, что волка ноги кормят. А человека — руки. Вот и их надо заставить руками работать. А сделать это просто — запретить нам принимать таких и всё. Ежели переселенец не по плану — не принимать! И сразу прекратится, не будут мотаться туда-сюда. Кончилось, приехали. Только чтоб — строго, везде одинаково и без нарушений — не принимать так не принимать.
С этим предложением Леонтия Петровича можно вполне согласиться, добавив лишь одно: в тех краях, где органы власти с лёгкой душой пачками «снимают с учёта» колхозников, отправляющихся «циркулировать» по стране, этим же самым органам, вместо такого нетрудного занятия, следовало бы почаще заглядывать туда, где «с головою не лагодится», как в том колхозе, откуда уехал со своей жинкой Настей и котами «неписьменный» Грицько.
1940 г.
РАЙОННЫЕ БУДНИ
Дождь лил третьи сутки подряд. За три дня раза два всего проглядывало солнце на несколько часов, не успевая просушить даже крыши, не только поля, местами в низинах залитые водой, словно луга ранней весною, в паводок.
В кабинете второго секретаря райкома сидел председатель передового, самого богатого в районе колхоза «Власть Советов» Демьян Васильевич Опёнкин, тучный, с огромным животом, усатый, седой, коротко остриженный, в мокром парусиновом плаще. Он приехал верхом. Его конь, рослый, рыжей масти жеребец-племенник, стоял нерассёдланный во дворе райкома под навесом, беспокойно мотал головой, силясь оборвать повод, ржал. Опёнкин, с трудом ворочая толстой шеей, время от времени поглядывал через плечо в окно на жеребца.
Секретарь райкома Пётр Илларионович Мартынов ходил взад-вперед вдоль кабинета, неслышно ступая сапогами по мягким ковровым дорожкам.
— Больше с тебя хлеба не возьмём, — говорил Мартынов. — Ты рассчитался. Я не за этим тебя позвал, Демьян. Ты — самый старый председатель, опытный хозяин. Посоветуй, что можно делать в такую погоду на поле? Три тысячи гектаров ещё не скошено. На что можно нажимать всерьёз? Так, чтоб люди в колхозах не смеялись над нашими телефонограммами?.. Я вчера в «Заветах Ильича» увидел у председателя на столе собственную телефонограмму и, признаться, стыдно стало. Обязываем пустить все машины в ход, а сам пришёл к ним пешком, «газик» застрял в поле, пришлось у них волов просить, чтоб дотянуть до села.
— Куда там! Растворило!..
— Косами, серпами не возьмём по такой погоде? А?..
— Я, Ларионыч, не имею опыта, как по грязи хлеб убирать, — усмехнулся Опёнкин. — Наш колхоз всегда засухо с уборкой управляется… Жать-то можно серпами, а дальше что? Свалишь хлеб в болото. Если затянется такая погода — погниёт. Порвёт, дьявол, уздечку! — грузно повернулся к окну на заскрипевшем стуле Опёнкин, распахнул створки. — Стоять, Кальян! Вот я тебе! — Он увидел проходившего по двору райкомовского конюха. — Никитич! Посмотри там, чтоб он уздечку не порвал…
Мартынов подошёл к окну.
— Где купили такого красавца?
— В Сальских степях. Будённовская порода, из дончаков выведена. Крепкая лошадь. Лучшая верховая порода.
— Застоялся. Проезжать надо его почаще.
— Вот проезжаю. Вчера в каучуксовхоз на нём ездил. Во мне сто двадцать кило. Нагрузочка подходящая.
— А чего ты, Демьян, так безобразно толстеешь? — похлопал Мартынов по животу Опёнкина. — На кулака стал уже похож.
— Сам не знаю, Ларионыч, с чего меня прёт, — развёл руками Опёнкин. — Не от спокойной жизни. После укрупнения и вовсе замотался. Четыре тысячи гектаров, восемь бригад. Чем больше волнуюсь, тем больше толстею.
— Покушать любишь?
— Да на аппетит не обижаюсь…
Ветер задувал в окно брызги, дождь мочил журналы, лежавшие на подоконнике. Опёнкин закрыл окно. Мартынов отошёл, присел на край стола.
— А не получится опять по-прошлогоднему? — вскинул Опёнкин на Мартынова глаза, чёрные, умные, немного усталые.
— Как — по-прошлогоднему?
— Соседи наши на семидесяти процентах пошабашат, а нам опять дадите дополнительный?
— По хлебопоставкам? Нет, насчёт этого сейчас строго… Может быть, только заимообразно попросим. У тебя много хлеба осталось, а у других нет сейчас намолоченного. Вывезешь за них, потом отдадут.
— Вот, вот! — заёрзал на тяжело скрипевшем под ним стуле Опёнкин. — Я ж говорю, что-нибудь да придумаете. Не в лоб, так по лбу! Нам уж за эти годы после войны столько задолжали другие колхозы! Нет на меня хорошего ревизора! Судить меня давно пора за дебиторскую задолженность!.. Тысячу центнеров должны нам соседи милые. И хлебопоставки за них выполняли, и на семена им давали. И не куют, не мелют! Станешь спрашивать председателей: «Когда ж вы, братцы, совесть поимеете, отдадите?» — Смеются: «При коммунизме, — говорят, — сочтёмся». А, по-моему, — встал, рассердившись, Опёнкин и, тяжело сопя, стуча полами мокрого, задубевшего плаща по спинкам стульев, заходил по кабинету, — по-моему, коммунизма не будет до тех пор, пока это иждивенчество проклятое не ликвидируем! Чтоб все строили коммунизм! А не так: одни строят, трудятся, а другие хотят на чужом горбу в царство небесное въехать!..
— Погоди, не волнуйся, Демьян Васильевич, — сказал Мартынов. — Может, обойдемся и без займов.
— Какие займы! Говорите прямо — пожертвования. Никто нам и в этом году не отдаст из старых долгов ни грамма. Придут к вам, расплачутся, и вы же сами нам скажете: «Повремените, не взыскивайте. У них мало хлеба осталось. Надо же и там чего-нибудь выдать по трудодням, засыпать семена».
Остановился перед Мартыновым — высокий, грузный, на толстых, широко расставленных ногах.
— Ты не подумай, Пётр Ларионыч, что я жадничаю. Почему не помочь колхозу, ежели несчастье постигло людей, град, скажем, либо наводнение? Пойдём навстречу, с открытой душой. Но ежели только и несчастья у них, что бригадиры с председателем во главе любят на зорьке понежиться на мягких пуховиках, — тут займами не поможешь!.. Не о своём колхозе беспокоюсь. Мы не обедняем. Ещё тысячу центнеров раздадим — не обедняем. Но это же не выход из положения! Вы же никогда так не поправите дело в отстающих колхозах — подачками да поблажками!..
— Я тоже не сторонник таких методов подтягивания отстающих, — ответил Мартынов, глядя Опёнкину прямо в глаза, умные, много перевидавшие за пятнадцать лет его работы председателем колхоза. — Так мы, действительно, не наведём порядка а колхозах и район не поднимем… Дополнительного плана тебе не будет. Ни под каким соусом.
Опёнкин недоверчиво покрутил головой.
— Это пока ты правишь тут за первого, Ларионыч. А приедет Виктор Семёныч? Скажет: «Ну-ка потрясти ещё Демьяна Богатого!»
— Попробуем и Виктора Семёныча убедить. Это самый лёгкий способ: потрясти тебя, других, выполнивших досрочно план.
— Когда у него отпуск кончается?
— Если не продлят ему лечения — в субботу приедет.
— Вот, с дороги отдохнёт часика два и начнёт шуровать!
Мартынов не ответил, отошёл к окну, перевёл разговор на другую тему.
— Всё же плохо организовано у нас хозяйство в колхозах. Пошли дожди, — и мы садимся в калошу. А если такая погода продлится ещё недельки две?.. Надо вдесятеро больше строить зерносушилок, крытых токов. Может быть, и для снопов надо сушилки строить.
— Риги — назывались раньше такие сараи у крестьян, — сказал Опёнкин.
— Не сараи — навесы хотя бы, соломенные крыши на столбах. Попроще, да побольше!
— Ежели без стен — ещё лучше, — согласился Опёнкин. — Продувает ветерком, быстрее просушивает… Посевные площади не те, Ларионыч. Раньше у хозяина было всего десятин пять посева. А ну-ка, настрой этих риг на четыре-пять тысяч гектаров!
— Вот я и говорю, — продолжал Мартынов, — совершенно в других размерах надо всё это планировать! Даём колхозу задание: построить три зерносушилки. А надо — тридцать, пятьдесят!.. То засуха нас бьёт, то дожди срывают уборку, губят готовый урожай. Когда же это кончится?.. Тебя, Демьян Васильич, я вижу, это не очень волнует. Ты думаешь, небось: мне хватило двух недель сухой погоды для уборки. Ну, знаешь, и ты не очень хорохорься. А если бы дожди пошли с первого дня уборки? Тоже кричал бы караул! Пусть это раз в десять лет случается, но и к такому году мы должны быть готовы.
Опёнкин слушал Мартынова спокойно, с улыбкой.
— Готовимся и к такому году, Ларионыч. Из нашего колхоза десять человек третий месяц уже работают на лесозаготовках в Кировской области. Пятнадцать вагонов леса получили оттуда. Ещё раза три по столько же отгрузят. Хватит там и на электростанцию, и на клуб, и на крытые тока, и на сушилки.
— У вас-то хватит!..
— Я тебе объясню, Ларионыч, — сказал, помолчав, Опёнкин, — почему в нашем колхозе работа спорится, люди дружно за всё берутся. Потому что колхоз богатый, есть чего получать по трудодням, и хлебом, и деньгами. У нас самое тяжкое наказание для человека, если отстраняем его решением правления от работы дня на три.
Мартынов засмеялся.
— Объяснил! А колхоз богатый, потому что люди дружно работают.
— Да, — улыбнулся Опёнкин, — так уж оно, как пойдёт колесом… А пережили и мы немало трудностей… Приехал ко мне как-то в военное время Михей Кудряшов, председатель «Волны революции», не помню уж по каким делам. Повёл я его обедать к себе домой. А у меня — чёрный хлеб на столе. «Как тебе, — говорит, — не стыдно? Председатель, не умеешь жить! Не можешь для себя хотя бы организовать?» А чего стыдно? Время было тяжёлое, война. Сдали сверх плана в фонд Красной Армии полторы тысячи центнеров. Сами сдали, добровольно. Решили — переживём. Картошки в хлеб подмешаем, того, сего — выдюжим! Прошлым летом заехал я к ним в «Волну». Какой был лично у Кудряшова хлеб — не знаю, а у колхозников, у всех — чёрный. И семян просят занять им. А у нас уж который год все белый хлеб едят, как и до войны. «Как тебе; — говорю, — теперь не стыдно? Кабы себя от людей не отделял да чёрный хлеб ел тогда, может, злее был бы, пуще стремился бы поскорее одолеть трудности!». Колхоз — не для нас только, председателей, так я понимаю, не для нашей роскошной жизни. Когда всем хорошо, то и нам хорошо…
… Долго ещё думал Мартынов после ухода Опёнкина об этом человеке. Если бы все были такие председатели колхозов в районе! Вот у него пошло колесом — колхоз богатый, потому и люди хорошо работают. А в некоторых колхозах тоже идет «колесом», только наоборот: на трудодень — крохи, потому что был плохой урожай, плохо работали колхозники, а плохо работали, потому что и в прошлом году получили мало хлеба по трудодням. Тут уже получается не колесо, а заколдованный круг. Но этот круг надо разорвать, во что бы то ни стало! Кто может его разорвать? Вот такие люди, которым народное дорого, как своё кровное… Мартынов был зимою в колхозе «Власть Советов» на отчётно-выборном собрании. Когда выдвинули вновь кандидатуру Опёнкина в председатели, один колхозник, выступая, назвал его: «душевный коммунист».