Та сидела на постели и спокойно глядела на Емельяниху, не боясь ни гнева ее, ни искаженного злобой лица.
-- По своим делам ходила, - ответила Феня.
-- По своим делам? - переспросила старуха. - По делам? - зашипела она. По своим делам?
Она подняла руку и со всего размаху ударила Феню по лицу. Та вскрикнула и откинулась к стене.
-- Вот тебе за твои дела! Вот тебе за дела! - и Емельяниха, нагнувшись над нею, поймала ее голову и крепко вцепилась в волосы. - Вот тебе, скромница! Вот тебе, бесстыжая! - приговаривала она, таская Феню за косы, но Феня молчала.
Емельяниха утомилась, опустила руки и отошла на шаг от постели, продолжая ворчать и сверкать глазами.
-- Вот как ты постничаешь да кислые рожи строишь?
Феня тяжело дышала, но глядела спокойно, почти весело.
-- Бабушка, - проговорила она, - за что вы меня обижаете? что я вам сделала?
Емельяниха в первую минуту не нашлась даже, что сказать, - до такой степени озадачил ее простой и незлобивый тон, но она понимала, что ответить все-таки надо, и, ничего пока не придумав, начала браниться:
-- На своей груди тебя, змею, отогрела, а ты вот куда!.. В обиду! Да как у тебя язык-то бессовестный на меня повернулся? Как глаза-то твои бесстыжие на меня смотрят? Тьфу!.. Ворона лупоглазая!
Помолчав, она добавила:
-- Негодница!..
Потом опять помолчала и еще добавила:
-- Змея подколодная!
-- Да что я вам сделала, бабушка? - снова спросила Феня.
-- Вот нешто этого не хватало, чтоб ты со мной чего сделала! -- накинулась на нее Емельяниха. - Ранним утром, ни свет ни заря, девка бегом бежит, лица на ней нет... За ворота прямо, да и была такова! И спросить не смей, куда, мол, матушка, торопитесь? Махнула рукой, точно на собаку какую, и убежала. Да что ж я тебе после этого?! Кто я такое? Или уж я не хозяйка стала своему дому? Или уж мне и взыскать ни с кого нельзя?..
В это время заскрипела дверь и в комнату заглянул Максимка.
-- Ты куда, чучело?! - топнула на него Емельяниха, но он, не смущаясь, вошел и проговорил:
-- Письмо привез. Очень скоро нужно.
Протянув пакет, он добавил:
-- Велел будить.
-- Кто велел?
-- А кто писал.
Важность письма, о котором говорилось в доме целые сутки, сразу охладила пыл Емельянихи. Она бережно взяла пакет, оглядела его со всех сторон и проговорила тихо:
-- Пойду постучусь... А ты чего ж, дурень, стоишь разиня рот! - крикнула она сейчас же на Максимку. - Или не знаешь, что сапоги не чищены? А ты, сударыня, - обратилась она к Фене, - не меня ли дожидаешься, чтоб я тебе самовар поставила? Ах вы ироды этакие! Вечно за вами гляди да ходи, ничего сами не знаете. Пошел вон, дурак!
Она выпихнула Максимку и, все еще ворча, понесла наверх письмо:
Феня думала: "Все равно!.. Много я терпела, напоследках уж можно еще потерпеть". На душе у нее было мирно, и только сейчас, когда она увидела Максимку, ей стало неловко и стыдно, что его-то она и забыла... Как он останется без нее? Что будет делать?.. Но сейчас же она вспомнила, что Афанасий Львович проснется, захочет выпить чаю, а самовар не поставлен...
Она улыбнулась, сама не зная чему, и весело побежала на кухню.
Максимка сидел уже там. Возле него лежали нечищенные сапоги, а сам он держал на коленях самовар и тер его тряпкой так усердно и сердито, что, казалось, не будь самовар медным, он давно протер бы ему бока. Увидев Феню, Максимка против обыкновения не улыбнулся и не сказал ни слова.
-- Будет, Максим, тереть, - проговорила Феня. - Давай скорей, нужно поставить.
Она отняла самовар, налила воды и, насыпав углей, развела огонь.
-- Небось устал в дороге? - спрашивала Феня, гремя трубой. - Ночь-то не спал?
-- Я сердит, - мрачно ответил Максимка.
-- На кого.
Он кивнул по направлению к горнице.
-- На бабушку, что ли?.. Чего ж сердиться?
-- А зачем она тебя все ругает?
-- Ну, Максим, ненадолго... Побранит, да и перестанет.
Феня подошла к нему и, улыбаясь, положила ему на плечо руку.
-- Знаешь, Максим?.. Я ведь скоро уеду от вас.
Тот встрепенулся и с недоверием поглядел на Феню.
-- Верно, Максим. Далеко уеду... очень далеко!.. Ну да хорошо, я тебе все расскажу, а сейчас побегу стол накрою.
И, оставив Максима в страхе и недоумении, она схватила сапоги, повернулась и убежала.
VII
Курганов проснулся с больной головой. Письмо, которое ему подали, он прочитал и не понял. Потом он выпил воды, умылся и опять прочитал. Дело было серьезное. Он задумался и подошел к столу, чтобы достать бумажник из ящика, куда он запирал его каждый раз на ночь, а ключи хранил под подушкой. Но в ящике бумажника не нашлось.
Курганов поспешно схватил сюртук, но и в карманах не было ничего, кроме платка, цветных тесемок от выигрышей и, тоже выигранной, пачки шпилек. Начиная беспокоиться, он поднял подушки и под ними нашел портсигар; потом вернулся к столу, перешарил все ящики, перебрал все бумаги, расшвырял подушки, одеяло, осмотрел всю одежду, поглядел под кровать, под диван, но бумажника не было.
"Что такое? - тревожился Афанасий Львович. - Куда он мог деваться?.."
Начиная припоминать, он волновался все более и более.
Он уже вспомнил, что там лежало пять тысяч рублей, которые он получил из банка; было еще переводов и векселей тысяч на двадцать да карманных денег рублей триста. Голова его сразу перестала болеть, и мысли прояснились.
В смущении он несколько минут шагал по комнате, не зная, за что приняться; наконец, сошел вниз и обыскал шубу.
-- Емельяновна, - сказал он, встречаясь с старухой, - взойди на минутку, нужно поговорить.
Он вернулся к себе, а следом за ним вошла Емельяниха.
-- Что прикажешь, Афанасий Львович?
-- Беда стряслась, - проговорил Курганов.
-- Что такое?
-- Бумажника не найду.
-- Как бумажника? - изумилась та.
-- С деньгами, с переводами... Тысяч под тридцать...
-- Господи Иисусе Христе! - в страхе перекрестилась Емельяниха. - Да как же ты это, батюшка?
Курганов пожал плечами.
-- Не знаю. Пьян вчера был.
Старуха качала головой, вздыхала и ахала:
-- Что ж это такое! Да ты бы хоть поискал, Афанасий Львович, нет ли где по одеже, или куда не сунул ли в стол, или, может, где обронил за постелью?
Волнуясь не меньше Курганова, Емельяниха встала на колени и подползла под кровать.
-- Ах ты, грех какой, - вздыхала она. - Как же это так!
-- Пробеги-ка на двор, погляди, нет ли где на снегу или по коридору. За находку не поскуплюсь.
-- Да что ты, господь с тобой! Я и задаром тебе весь двор исползаю. Как это так, чтобы пропало! Твое добро пуще собственного! Уж коли только у нас обронил, отыщем, не беспокойся. Чужих у нас не бывает ни в доме, ни на дворе.
Она вдруг запнулась и замолчала.
"А Фенька-то проклятая убегала утром?" - вспомнилось Емельянихе, и она так смутилась, что Курганов даже заметил:
-- Что такое?
-- Ничего, батюшка!.. В бок что-то кольнуло... Побегу сейчас поищу поскорей...
Она ушла, а Курганов снова зашагал по комнате, вспоминая вчерашнюю ночь и обдумывая возможность потери.
Где это могло случиться? В пассаже во время гулянья, или в трактире, или здесь, на дворе?.. Он пожимал плечами и ничего не мог вспомнить. Однако расстаться с такой суммой ему не хотелось. Главное, были векселя... "Ну, денегто, конечно, уж не воротишь, - думал он, - а вот с векселями как быть?.. Придется заявить полиции... Иначе ни векселей вторых не подпишут, ни переводов не выдадут...
А все это пьянство проклятое!.. - негодовал на себя Курганов. - Поди-ка вспомни теперь, где кого видел, с кем говорил!.."
Всевозможные мысли, догадки и воспоминания вихрем крутились в его голове. На мгновение ему вспомнилась Фсня... Он даже остановился. "Нет, это не то! - сказал он себе. - Где же бумажник? Где я его потерял и как теперь быть с векселями?.." Однако Феня вспомнилась еще раз, вспомнилась и ее комната, пьяная болтовня, поцелуи...
-- Эх! - обругал сам себя Курганов: - Свинья! Безобразник!..
Ему сделалось стыдно, и в то же время мысль о бумажнике тревожила все сильнее.
-- Феня! - крикнул он, выходя за дверь. - Феня!
На лестнице послышался шелест платья и быстрые, легкие шаги.
Курганов вернулся в комнату, чувствуя себя нехорошо и неловко, но дверь уже отворилась, и на пороге стояла Феня. Он поднял голову и взглянул. Как он ни был расстроен, как ни был занят мыслью о пропавших деньгах, но, взглянув на Феню, прежде всего подумал: "Что с нею?.."
Лицо ее было строго и бледно, глаза глядели в упор, точно ждали чего-то, спрашивали, умоляли... Курганов отвернулся и нерешительно проговорил:
-- Войди, Феня. Затвори дверь.
Та затворила дверь и молча ожидала вопроса, готовая по первому слову кинуться на колени, целовать и обливать слезами протянутую руку, но Курганов вместо приветствия, смущаясь и отвертываясь, спросил:
-- Феня... ты не видала... бумажника?
Глаза ее сразу точно погасли. Она так же прямо глядела на Курганова, так же ждала от него чего-то, но уже блеск, и надежда, и радость пропали.
-- Я говорю, не видала бумажника?.. Вчера я потерял где-то бумажник... Не у тебя забыл?
Феня закусила губу и молча качнула головой.
-- Я не шучу, Феня... Там было много тысяч!..
-- Много тысяч... -- повторила Феня, точно сквозь сон, и руки ее опустились.
-- Векселя были, деньги, бумаги разные были... Ты не видала?
Она отрицательно качнула головой.
-- Я тебе не дарил его?.. Спьяну-то не припомню...
-- Вот вы что подарили, - тихо сказала Феня, начиная дрожать и снимая с пальца кольцо. - Вот что подарили... Вот... возьмите! Вот что вы подарили...
Она хотела положить кольцо на стол, но уронила. Хотела было поднять его, но у нее потемнело в глазах; хотела сказать что-то и не смогла. Она зашаталась и побежала вниз, сама не понимая, что с нею делается.
Максимка в это время сидел в одиночестве в кухне и весело соображал, насколько он будет богат, если Курганов отдаст ему обещанные двадцать рублей за работу.
Вдруг отворилась дверь, и Максимка от удивления вскочил с места. Феня с криком и рыданиями бросилась прямо на него, обхватила его шею и повисла, точно мешок.
-- Максимушка! Максимушка! - рыдала она, дрожа и пряча на его груди свою голову. - Максимушка!.. Я пропала!..
Ее рыдания и слезы совсем ошеломили его. Он глядел на Феню разгоревшимися глазами и чувствовал, как гдето глубоко внутри его, там, где он предполагал свою душу, совершается что-то необыкновенное, странное и таинственное. Он не спрашивал и не говорил ничего, но пальцы сами сжимались в кулаки, а Феня, повиснув на его шее, вздрагивала и захлебывалась в слезах. Неполные, неясные слова прорывались иногда сквозь рыдания; они были внезапны и несвязны, мешались и повторялись.
-- Какая я... какая я несчастная!.. Максимушка, какая... Максимушка, пожалей меня!.. Какая я... какая несчастная!..
Между тем наверху, в комнате Афанасия Львовича, кричали еще шибче, чем здесь. Емельяниха, взволнованная и оробевшая, доказывала, что бумажник в ее доме потеряться не мог, что она исползала все мышиные норки, но ничего не нашла, и что ей очень обидно, почему Афанасий Львович не верит, а Степанида Егоровна, вышедшая на крик из своей комнаты, горячо упрекала Курганова в легкомыслии и нападала на него тоже с криком.
-- Вольно же вам по чужим спальням таскаться. Где ночевали, с тех и спрашивайте... да, с тех и спрашивайте!
-- Вы про что это такое? - рассердился Курганов.
-- А про то, что нечего на меня кричать! - дерзко ответила Степанида. -- Сами виноваты! Так вам и надобно! Жалко что еще мало!..
-- Да перестаньте вы, Степанида Егоровна! - кричал Курганов.
-- Все ваши гадости мне хорошо известны, Афанасий Львович! Очень хорошо известны!
-- Да перестаньте же, черт возьми!
-- Нечего черкаться! Никто не виноват в этом. Спросите лучше бабушку, она все расскажет... она все знает.
-- Чего я стану рассказывать? - испугалась Емельяниха. - Сама ничего не знаю, чего тут рассказывать!.. А тебе, Степанида Егоровна, стыдно и даже грешно!
-- Ничего не грешно! А вы спросите ее, спросите! - обратилась она к Курганову.
Тот насторожился и внимательно взглянул на старуху.
-- Говори, Емельяновна. Я не шучу. Десятки тысяч не пустяки, на ветер бросать я их не намерен. Лучше рассказывай, а не то - церемониться не стану!
-- Да есть на тебе крест-то, Афанасий Львович? - растерялась совсем Емельяниха. - Что такое я видела? Ничего не видела и на душу греха не хочу брать. Только сроду у меня таких делов не бывало, и уж ты меня, ради бога, не путай. А тебе, матушка, - обратилась она к Степаниде, - стыдно!
-- Нисколько не стыдно. За живое затронет, так ничего не стыдно!
-- Да замолчите вы! - топнул на них Курганов. - Кричите да ссоритесь только. Я ничего не хочу знать, а вот если бумажник вы мне не найдете, я заявлю полиции.
-- Так откуда ж я тебе возьму твой бумажник? - рассердилась в свою очередь Емельяниха. - Ишь ты, дело какое: посеял невесть где, а тут за тебя теперь отвечай!
Афанасий Львович топнул и мигом выпроводил из комнаты обеих хозяек, а сам надел шубу и уехал. Проходя двором, он увидел, что Кунак, лохматая Максимкина собака, повернул к сеням морду и, зажмурив глаза, воет тонким протяжным голосом...
"Ну, - подумал Курганов, - пошла теперь суматоха!" - и, кликнув извозчика, велел везти к исправнику, которого считал своим добрым знакомым и надеялся на его скорую и энергичную помощь.
Не прошло и часа, как у ворот кто-то громко и нетерпеливо зазвонил раз за разом. Максимка бросился отпирать, распахнул калитку и даже отшатнулся от внезапного испуга. Перед ним стоял полицейский с крутыми рыжими усами... А полицейских ни Максимка, ни его верный Кунак не могли равнодушно видеть.
-- Где хозяйка?
-- Дома, дома, - поспешил ответить Максим, пятясь к забору, между тем как Кунак, ощетиня шерсть и поджавши хвост, прыгал и неистово лаял на вошедшего.
Полицейский молча и важно прошел мимо в горницу, пробыл там минут десять, и когда возвращался и его провожала Степанида Егоровна, то, идя, он повторял все время с видимым наслаждением:
-- Двадцать четыре часа!.. Дело ярмарочное!.. Двадцать четыре часа!..
Произносил он это каким-то особенным тоном, словно торжествовал, и голос его отзывался болью в смущенном сердце Максимки.
Когда же, заперев за непрошеным гостем ворота, Максимка вернулся в кухню, он увидел, что Феня неподвижно сидит на скамейке с сложенными на коленях руками. Она была очень бледна. Максимка подошел к ней и молча сея рядом.
-- Что ты, Максим, какой страшный? - сказала Феля тихо и спокойно, вглядываясь в его смуглое сердитое лицо. - Нужно терпеть, Максимушка... На том свете нам все воздастся...
Голос ее был необыкновенно ласков и ровен, а глаза были ясные и светлые.
Затем она медленно вздохнула и, глядя куда-то вдаль, промолвила:
-- Бог с ним, с Афанасием Львовичем! Обидел он меня... очень обидел...
И по лицу ее поплыли тихие слезы.
-- Стыд ему... стыд ему! - повторяла Феня, а Максимка пристально смотрел мимо нее, в угол, злыми глазами, и недоброе чувство к Курганову разрасталось в нем с каждой секундой.
-- Теперь мне одна дорога - в монастырь... Вспоминай меня, Максимушка... Вспоминай... А я все претерплю... все... И ты терпи.
Максимка слушал и молчал, а между тем сердце его болело, сжималось и стонало. Он чувствовал, что внутри у него что-то растет все больше и шире, растет и распирает ему всю грудь и все горло, так что дышать становится трудно.