Так что вниз я спуститься не могу. Я уже поменял номера на машине. Собрал вещи. Прочитал «Сан» и всю «Индепендент», и мне нечего делать, кроме как сидеть на стуле и смотреть на лежащего на кровати и читающего Сандора. Он подложил себе под голову обе наши подушки и добавил к ним скатанную простыню, а читает он «Аббатство кошмаров». Тишину вокруг нарушают звуки, доносящиеся с разных сторон. Внизу звякают стаканы, как при чоканье или когда их ставят на нечто твердое и холодное; слышен гул голосов, хотя слова различить невозможно, редкие взрывы смеха, аплодисменты. Там играют в дартс, – вероятно, сегодня вечер дартса. Все это никак не действует на Сандора, который читает, переворачивая одну страницу за другой.
Однажды я прохронометрировал его с помощью цифровых часов с секундной стрелкой. Эти часы дала ему мать, и он их ненавидел, так что я взял их себе. Когда это роман, прочтение страницы занимает у него максимум пятьдесят пять секунд и минимум тридцать три секунды, но когда это нечто более сложное, я бы сказал, у него уходит максимум минута и пятнадцать секунд и минимум пятьдесят семь секунд на страницу. Хронометрирование и вычисление среднего – интересный способ провести вечер. Если он об этом и знал, то ничего не говорил. Сомневаюсь, что знал.
Было около одиннадцати, когда он заговорил со мной. За два часа он не произнес ни слова. Звонок, прозвеневший внизу, пробился через его стеклянную стену, или это было простым совпадением – то, что он отложил «Аббатство кошмаров» именно в тот момент. Он сказал мне:
– Только подумай, эти все, там, – что, по-твоему, они делают?
– Выпивают и идут домой, – сказал я. Из-за долгого молчания мой голос прозвучал надломлено. Естественно, я произнес не то, в очередной раз вляпался.
– Не в баре, идиот. Кому какое дело до того, чем эти болваны занимаются? Я имел в виду людей из Джаредз.
Я посмотрел на него и кое-что понял: это именно то, о чем он думает – постоянно. Это стало для него навязчивой идеей. Еще с тех пор, как мы встретились. Книги ненадолго отвлекают его. Они как аспирин, который принимают при головной боли. Они убивают боль на два часа, а потом боль возвращается. Но вот что для него мысли о Джаредз – мука или удовольствие?
Он необычен, он изменчив. Выражение его лица было грустным, почти трагическим, и вдруг он расхохотался. Меня слегка смущает, когда он так делает, я не знаю, как на это реагировать или что говорить. Сандор отсмеялся и запел:
– Что это? – спросил я. Я всегда мог задать вопрос ради получения информации, всегда. – Как ты сказал: святого Галло…? Как там дальше?
– Разве ты не говорил мне, малыш Джо, что ты ирландец?
– Насколько мне известно, да, – сказал я. – Во всяком случае, наполовину.
– В Древней Ирландии и в Западном нагорье галлоглас был слугой вождя.
– То есть это я, ты это имеешь в виду? – сказал я.
Сандор снова расхохотался и сказал, что пусть будет так, если мне нравится, если именно этого мне хочется. После этого он впал в своего рода прострацию, лежал и смотрел через окно. Я не говорю, что «смотрел в окно», потому что там ничего не видно, только черный горизонт и чуть менее черное небо со множеством звездочек, но без луны. Я вышел в коридор и сходил в туалет, а потом в ванную. Когда я вернулся, Сандор был в кровати, то есть под одеялом, курил очередную сигарету, и я увидел, что он задернул шторы.
Я выключил верхний свет. С моей стороны нет настольной лампы, но так как я не читаю, для меня это не имеет значения. Я положил те самые часы, которые Сандору отдала мать, на пол, поставил рядом с ними стакан воды и подумал, что, когда в комнате станет темно, я сниму с верхней губы пластырь.
Иногда Сандор часами не выключает настольную лампу, но прошлой ночью он ее выключил. Он лег спиной ко мне, я – спиной к нему. Он предпочитает именно такое положение. Я поддел ногтем большого пальца пластырь и обнаружил, что за несколько дней волосы под ним выросли, и кожа отзывалась болью, когда я попытался отодрать от них пластырь.
– Ты перестанешь ерзать, а? – сказал Сандор.
Так что я лежал неподвижно без сна и думал о Тилли, гадая, где она сейчас. Я думал, осталась ли она такой же толстой или все же села на какую-нибудь диету, появился ли у нее новый друг после того типа, который оставил ей кемпер, и живет ли она в этом кемпере. Сандор сказал бы мне: «В доме-фургоне, а не в кемпере. Ты же не американец». Эта мысль вызвала у меня улыбку, меня позабавило, что я могу иногда, лишь изредка, спрогнозировать, что он скажет. Теперь я знал, кто я такой, что я для него – галлоглас, слуга вождя.
* * *
Четыре дня назад мы переехали в «Гостевой дом Линдси». Сандор говорит, что большинство людей, которые живут здесь, – не туристы, а рабочие, приехавшие сюда в поисках работы, например, строить что-нибудь или ремонтировать какую-нибудь кухню или ванную. Они не могут каждый день ездить в Лондон и обратно, поэтому им нужно где-то жить, иметь телевизор в комнате и плотный ужин по вечерам.
Такие удобства обходятся в двадцать пять фунтов в день, поэтому у нас нет ни телевизора, ни питания, ни даже душа, зато мы платим пятнадцать фунтов за комнату с двумя кроватями, маленькую, но чистенькую, с умывальником и горячей водой. С Сандором произошло нечто чудесное, вернее, он сам способствовал тому, чтобы это случилось. Когда он ездил к своей матери за машиной, пришел счет, или инвойс, или как это называется, по ее карточке «Американ экспресс», и она вскрыла его. Внутрь было вложено обращение банка с вопросом к держателю карты, не желает ли он или она выпустить дополнительную карточку для кого-нибудь из членов семьи – при условии, естественно, что держатель основной карты согласен оплачивать все счета. Она оставила конверт на кухонном столе, и Сандор забрал все это. Никто не заметит, сказал он, никто и не догадается, что он там был.
Он умеет подделывать подпись матери, почти не отличишь. С заявлением тоже не возникло проблем. Он заполнил печатную форму, попросил выпустить дополнительную карточку для ее сына, а в качестве своего адреса указал номер того абонентского ящика, которым он пользовался в Ипсвиче. Карточку доставили вчера. Он говорит, что нам нужно истратить все деньги за месяц. Она не откажется покрыть расходы, но, скорее всего, аннулирует карту, когда увидит, что происходит. Так что Сандор загнал машину на сервис в Ипсвиче, чтобы ее перекрасили. Теперь у нас будет цвет, который называется «рябиновый», то есть далекий от серого.
Мы не можем расплачиваться картой «Американ экспресс» в «Гостевом доме Линдси», но Сандор из-за этого не переживает. У него есть свой доход, и он выкрутится. Зато по карточке мы покупаем все остальное. Сандор запасся сигаретами в блоках. В пабах пользоваться карточкой не получится, а вот в винных магазинах с этим проблем нет, так что мы купили несколько бутылок крепкого алкоголя и коробку вина. Сандор подумывал о том, чтобы запастись горючкой, но это оказалось неосуществимым. В нашей комнате и так стало не повернуться из-за сумки с автомобильными номерами, бутылок, наших двух новых курток и кожаных ботинок, всех книжек и – вот чудо из чудес – подарка мне на день рождения от Сандора: маленького цветного телевизора с экраном семь с половиной сантиметров на пять.
Мы никогда не едим в гостевом доме, ходим есть в город – как всегда. Здесь есть индонезийское кафе, где можно все купить навынос, и их порции выглядят более основательными. Проблема в том, что без машины мы заблудились. Я предложил пройти пешком одну милю до Джаредз, просто чтобы разведать окрестности и вообще не терять формы, но Сандор сказал, что в таких местах любой пешеход привлекает к себе больше внимания, чем те, кто едет на машинах. Будь ты за рулем пляжного багги или военного грузовика, на тебя все равно обратили бы меньше внимания, чем если б ты шел пешком.
Прошлым вечером Сандор показал мне свою коллекцию вырезок о Принцессе. Он держал их в том «дипломате», который раскрылся и из-за которого он набросился на меня со словами, что это личное. Он называет свою коллекцию портфолио. Там была и обложка того журнала. Обложке уже целых тринадцать лет, и это означает, что в то время мне было четырнадцать, а тогда мне в руки редко попадали глянцевые журналы.
Женщины больше не отличаются красотой, правда? То есть женщины в фильмах, в телевизоре, певицы и все в таком роде. Что до реальных женщин, то я никогда не видел среди них красивых. Но Тилли однажды принесла старую книгу под названием «Ежегодник кинозрителя за 1938 год» – может, я на год-два и ошибся с датой, – и там были черно-белые фотографии кинозвезд: Клодетты Кольбер, и Лоретты Янг, и Хеди Ламарр, и многих других. Я уже забыл их имена, но суть в том, что они все были красавицами, практически безупречными. Сейчас такой ежегодник стал бы насмешкой. У половины телеактрис рожи похожи на старый башмак.
Из красивых остались только модели, но и они постепенно портятся, превращаются в «интересных». А вот тринадцать лет назад, когда Нина Эбботт стала самой фотографируемой женщиной Британии, все было по-другому. Это так звали Принцессу, Нина. В общем, она была красивой. Ее лицо напомнило мне лица из ежегодника Тилли. Светловолосая, с лучистыми глазами и томным взглядом. Идеальные черты и ни пятнышка на коже. Естественно, ей тогда было не больше восемнадцати. На обложке журнала она была увешана драгоценностями. Огромные тяжелые серьги, похожие на люстры, украшали брильянты и синие камни, сапфиры, как сказал Сандор. Бриллианты и сапфиры были у нее и на шее.
У Сандора хранилось, наверное, двадцать ее снимков того времени, фотографий, где она в мехах, в вечерних платьях, участвует в показах каких-то знаменитых модельеров в Париже, и огромное количество журнальных обложек. Для меня они мало что значили. Самым интересным был снимок в газете, где она выходит замуж за того старого типа, князя Пиранезо, в Монте-Карло. Фото получилось нелепым, потому что она была молодой, свежей и прекрасной, а он – с лицом ядозуба, как говорил Сандор, противным, похожим на огромную ящерицу во фраке. Надпись над фотографией гласила: «Парфюмерный принц женится на своем первоцвете». Была еще пара снимков его и ее на приемах где-то в Европе, но с подписями на итальянском, поэтому прочитать их я не мог.
Я продолжал гадать, где мог видеть ее раньше, ее саму или ее фото, причем недавно. Не в Кембридже. Тогда я ее лица не видел.
– Она до сих пор выглядит так же? – спросил я.
Это вызвало у Сандора смех.
– Ей чуть-чуть за тридцать, и у нее есть все средства для сохранения молодости, которые можно купить за деньги. Ты же видел ее. Разве нет?
– Она была слишком далеко, – сказал я.
Ее сфотографировали для рекламы его духов. И снова подпись была на итальянском, поэтому я не знал, о чем там говорилось. Она стояла, похоже, голая, но в мехах и жемчугах. Мехов и жемчугов было много, она была закрыта ими аж до самой шеи. На заднем фоне поблескивал хрустальный флакончик. Ее волосы, бледно-золотые, цвета золота на обручальном кольце, были собраны вверх, и через них вились нитки жемчуга. И тогда я вспомнил. Это была крохотная картинка на пудренице на Оксфорд-стрит.
У Сандора была еще одна фотография: она вся в черном на похоронах старика. И опять из итальянской газеты. Он сказал, что английские издания не замечали ее, они к тому времени забыли Нину Эбботт. Она стояла на кладбище среди могил, надгробий и кипарисов и держала за руку другого старика. Может, того, за которого вышла потом. У Сандора не было фото ее свадьбы с Пауэллом Патоном, только снимок, где они вдвоем поднимаются на чью-то яхту в Генуе. Он оказался крупным и крепким парнем чуть за пятьдесят и был одет в шорты-боксеры и соломенную шляпу.
– Что с ним случилось? – сказал я.
– Скоропостижно скончался от сердечного приступа в собственном доме на Мартас-Винъярд. После свадьбы прошло всего пять месяцев. Он оставил ей кучу денег.
– И много драгоценностей? – сказал я.
– Денег было достаточно, чтобы купить кучу драгоценностей. Она так и не вернулась в Италию. Должен признаться, я не знаю, куда она поехала. Залегла на дно. Когда она снова объявилась, уже была замужем за Апсоландом.
– Что это за имя? – сказал я. Оно всегда меня озадачивало.
– Думаю, еврейское. Исковерканное Авессалом. А ты помнишь, малыш Джо, что ты именно об этом и спросил меня, когда мы встретились: что это за имя? Что это за имя такое, Сандор, спросил ты.
Сейчас он со мной очень добрый. У меня все время такое ощущение, будто сейчас Рождество. Жаль, что я не могу прикоснуться к нему. Не с грязными целями, я не это имею в виду. Мне этого очень хочется… ну, мне было бы очень приятно, если бы он позволил подержать его за руку. А вместо этого я включаю свой телевизор и смотрю «Ист-Энд», а он читает медицинскую книгу под названием «Раковый корпус». Пластырь отодрался от моей губы, и я думаю, что от пореза бритвой шрама не останется.
* * *
Я знаю: без бороды я выгляжу младше своих лет. Те два дядьки, что живут здесь, строители, принимают меня за восемнадцатилетнего мальчишку, говорит Сандор. Так ему сказал Кевин, младший из двоих, и Сандор не стал спорить. Лес – ему пятьдесят – чувствует себя неловко в нашей компании, и, наверное, оба принимают нас за пару геев. Кен постоянно выдает что-то вроде «живи и дай жить другим, вот что я скажу, негоже, чтобы мы все были одинаковыми» и «в наше время и в нашу эпоху надо делать скидки».
Позавчера мы на автобусе съездили в Ипсвич и привезли «Фиат». Теперь он цвета томатного кетчупа, и Сандор даже не сразу поверил своим глазам, когда впервые увидел его. Он сказал, что ожидал чего-то поспокойнее. Одно важно: никто из тех, кто видел темноволосого молодого человека с бородой за рулем серого «Фиата», не свяжет его со светловолосым, чисто выбритым парнем в машине цвета рябины.
Последние две недели были потрачены на выяснение всего что можно о Джаредз и о людях, которые там живут. Сандор в пабе познакомился с одним человеком, чья жена дважды в неделю ходит туда убираться. Прежде чем заговорить с ним, он услышал, как тот рассказывает своему другу, что у Апсоландов работает иностранная пара, но женщина одна не справляется с таким большим домом. Его жена, ее зовут Дорин, боится немецких овчарок. Я тоже. Я не люблю собак.
Сандор сделал вид, будто ищет дом в аренду. Он сказал, будто слышал, что в Джаредз есть свободный коттедж. Муж Дорин, Стэн, вскоре ввел его в курс дела. В том коттедже живет шофер (он использовал именно это слово) Апсоландов со своей дочкой, которая учится в деревенской школе вместе с дочкой Стэна и Дорин. Жены у него нет, она то ли умерла, то ли сбежала, в общем, что-то в этом роде. Стэн сетовал на то, что Дорин от дома до Джаредз приходится целую милю ехать на своем мопеде, а в плохую погоду это ужасно. Сандор был вынужден купить ему и его приятелю выпивку, и, естественно, расплатиться материной «Американ экспресс» он не мог.
Я снова поехал за Гарнетом и Принцессой. На этот раз я был значительно осторожнее. Сначала я решил, что они едут в Кембридж, хотя был не четверг, но они доехали всего лишь до Бери. Всю дорогу я держался за ним через три машины, и несколько раз мне казалось, что я потерял «Бентли», но это заметная машина, и на шоссе А134 ее видно издалека. К моему удивлению, когда Нина вылезла из машины на парковке, Гарнет вылез вместе с ней. То есть, естественно, он вылез, чтобы открыть ей дверцу, но вместо того, чтобы сесть обратно и ждать, пошел с ней. Если бы у нее была хозяйственная сумка, он, думаю, нес бы ее, но сумки не было.
Я рассмотрел ее. Сандор прав: она все еще красива, изменилась не сильно. Очень стройная и выглядит маленькой только рядом с Гарнетом, который, наверное, ростом сто девяносто. День был замечательным, довольно жарким для апреля, и она оделась в костюм, бледно-серый с белой блузкой, которая казалась очень свежей и даже хрустящей. Волосы у нее не длинные и не короткие, до середины шеи, и подстрижены колоколом. Челку она не носит. Какие бы ни были у нее волосы тогда, в восемнадцать лет, сейчас они светло-русые, с прядями разных оттенков: и бледно-каштановыми, и золотистыми, и соломенными. Тилли тоже делала такое со своими волосами, она любила менять цвета, но думаю, что у Принцессы цвет натуральный.