В августе дед и бабка жали пшеницу на своем клину. Случилась гроза. Дед ушел в степь и не вернулся. К вечеру нашли его далеко от заимки с пробитым черепом. Решили: убило громом.
— Бабушка, — говорю я в тишину комнаты, чтобы еще раз расспросить ее обо всем этом, чтобы она призналась, из-за чего так боится грозы. Из-за деда? Или родилась на свет, восприняв от предков свой страх.
За окном нахмурилось, туча волокнистым, размытым краем, похожим на дым дальнего пожарища, прикрыла солнце, и лишь пучок острых лучей падал где-то за рекой на березовую рощу, зажигая ее так ярко, что, казалось, деревья вот-вот зелено воспламенятся. Гневно, как напоминание о небесной силе, полыхнула молния; сразу же, подтвердив ее гнев, грубо, услужливо сотряс тверди земные гром.
И снова тишина. И в этой тишине прозвенела и ударилась о стекло муха. Стали слышны часы на буфете — торопливо, звучно они отстукивали секунды. Где-то внизу тоненько повизгивали, щелкали мячом мальчишки. Все сделалось маленьким, резким.
Росла туча ввысь, вширь, громоздилась на город. И дома понемногу мельчали, как бы сходились плотнее, прижимались к земле. Крыши еще проступали матово и лунно, а стены, едва белея, растворялись в безвременных сумерках. И геофизическая вышка, и телемачта, такие звонко высокие в чистом небе, теперь казались истонченными прутьями, из мрака небес воткнутыми в землю.
Вот сейчас, через минуту-две, ударит гром, прогрохочет громило, обрушится жуткая тяжесть, — оттого так пусто в теле и прохладно в душе (как перед смертным риском), — а потом… Что будет потом? Что-то будет. Но это потом… Вот уже тупо, упруго, как надутые шары, перекатываются, лезут друг на дружку облака, чтобы грознее, с большим страхом рухнуть вниз и покатиться по маленькой круглой земле.
Я поворачиваюсь к бабке, смотрю, как она там. Но что это?.. Бабки нет. В углу пусто. Сумеречно и пусто. Ушла, спряталась? Но дверь не скрипела, не хлопала, спрятаться некуда. Я глянул под стол, скосил глазом под кровать — никого. Снова уставился в угол, в самую темень. И в меня проникло такое чувство: будто там, в углу, кто-то есть, однако его не видно. Есть и не видно. Существует сгустком темного воздуха.
Я передергиваю плечами, набираю в себя побольше воздуха, чтобы прояснить голову, и говорю в угол спокойно и твердо:
— Бабушка, брось ты эти свои фокусы. Я все равно вижу тебя. Это, может быть, молния тебя не отыщет. Так ты на нее и действуй. А мне что — мне не страшно, я грамотный. Я тебе вот что даже скажу — лишь бы ты не боялась. В нашем городе все ученые, такой город научный. И знаешь, чего они сейчас добиваются? Нет? Так вот слушай. Этой самой грозой управлять будут. Да. Придет туча — рассеют ее, если здесь не нужна, или направят в другое место, ну, скажем, на целинные земли. Можно, наоборот, пригласить к себе грозу — дать с той нашей вышки сигнал или самолет послать — и как миленькая прибудет, землю польет…
Ударила молния, огненно полыхнул гром.
Я успел глянуть в угол как раз в тот момент, когда комнату осветил магниевый свет, будто нас сфотографировали. Но бабки не увидел, в углу даже не дрогнула тьма.
Было душно, однако я почувствовал, как колко, давно позабыто пробежал морозец по моим ногам и спине. Мне захотелось встать, распахнуть форточки, балконную дверь, включить свет… А вдруг и после всего этого в углу будет пусто?
Пошел дождь, плотный, тяжеленный, как пшеничное зерно. Он веско, тупо колотился в землю, и казалось, насыпал горы небесных злаков. Сделалось еще туманнее, и снизу, от леса, проник запах распаренного веника.
Я повернулся к бабке спиной. Я вспомнил, как она рассказывала мне о своей бабке, которую считали в деревне ведьмой. Та бабка вроде бы жила сто лет, умерла в эту войну от голода. Долго перед смертью маялась, никак не отлетала ее душа, наконец догадались пробурить в потолке дыру. Еще вспомнил, бабка рассказывала про свою бабку такое: сидела она как-то (была еще девушкой) в горнице, вышивала. Вдруг за печкой, где в закутке жила бабка, раздался взрыв. Ну, не взрыв — выстрел, однако сильный, окна задребезжали. Бросилась она к бабке в закуток, спрашивает, что случилось. Та молчит, перебирает связки трав, а над нею, под потолком, дымок синий вьется и пахнет чем-то сгоревшим… Как-то, выпив рюмочку, моя бабка похвасталась, будто бабка-ведьма любила ее. Может быть, потому и сама по сей день возится с корешками и травками?..
Еще молния, еще гром, еще плотнее ливень. Сквозь щели в окнах и двери в комнату потекла прохлада, будто там, в мерцающем и бушующем пространстве, на деревьях и травах намерз тоненький зябкий ледок.
Через минуту вроде посветлело. Да, вон над лесом в размытом влагой облаке пробилось серое сияние. И левее сереет туча. Зерна дождя налились светом, а за рекой, может быть, на том же березовом пятачке, они падали блистающими струями.
Послышались голоса мальчишек. Выбив мяч на асфальт, они шлепали по лужам, хохотали. Хлестко, как удары в ладони, отскакивал от забора мяч.
Гром скатился за город, глох и слабел в лесах и долинах, в безлюдье, злился, обещая свое новое скорое пришествие. Дома поднимались от земли, росли в небо вышки, росло само небо, и вот в окнах соседнего дома зажегся солнечный свет.
Я зажмурился, а когда открыл глаза, — на улице сеялся редкий слепой дождичек, и вся наша комната была полна ярким, зелено-голубым днем.
Медленно повернулся.
В углу сидела моя бабка, тихо перебирала спицами. Она была спокойна, как-то по-особенному чиста лицом, будто омыл ее этот прохладный дождь. И даже руки ее молодо, розово светились.
— Бабушка, — позвал я.
Она вскинула лицо, прозрачно глянула своими стеклянно-голубенькими мокрыми глазками, ожидая вопроса, придержала спицы.
— Ты где была?
Удивленно сжав губы, она что-то хмыкнула и сказала:
— А ты сам-то куда ходил?
Пока я думал, что ей ответить, она, глянув на окно и слезно сощурившись, быстренько проговорила: «Слава тебе, господи!», задвигала мягкими, неслышными ногами и в минуту распахнула балконную дверь и форточки. Вместе с ветром к нам вошло пространство.
Девушка Белкина
После войны и эвакуации в сибирский городок Туринск из всех родственников у Белкиной осталась лишь тетка, которая, продержав ее возле себя до семилетнего возраста, сдала в местный детдом, сказав при этом: «По теперешним временам ребенок трудный. Вот я родная — и то временно отказываюсь». Тетка уехала в Калужскую область к подруге детства и там в третий раз вышла замуж.
В шестнадцать лет, как положено всем гражданам, Белкина получила паспорт, а через год директор выдал ей удостоверение об окончании школы швей по третьему разряду. Когда он спросил: «Куда желаете поехать?», впервые назвав Белкину на «вы», ей так захотелось показать самостоятельность и свою не полную бездомность, что она, не ожидая от себя этого, сказала: «Желаю в Калужскую область». И только потом, в поддержку себе, вспомнила теткино слово: «временно». Подружки обрадовались за нее: тетка — все-таки родной человек, а Туринск вовсе никакой не город, одно понятие.
С теткой Белкина не переписывалась, смутно помнила, какая она из себя, по телеграмму о своем приезде решила отбить. Долго обдумывали всей 7-ой комнатой, что написать, наконец обозначили адрес районного городка, составили текст: «Управление милиции старшему начальнику. Срочно оповестите Мамыкину Анастасию Ивановну, к ней едет родная племянница девушка Белкина». Немного поспорили — оставить или нет слово «девушка», — большинством голосов постановили: «Оставить». Пусть тетка не пугается и не думает ничего плохого: ее родственница — самостоятельный, честный, подготовленный к жизни человек.
Деньги у Белкиной были (скопила целых сто рублей, пока проходила шестимесячную практику в местном бытовом комбинате), она купила тетке подарки: полушалок — большие красные розы по желтому полю и отрез креп-марокена на платье. Уложилась, продала девчонкам по дешевке кое-какие вещички, а то и просто подарила на память, купила билет, распили бутылку «Белого столового» и… сначала на пароходе до города Тюмени, затем поездом до Москвы. На Казанском вокзале пожилой милиционер помог ей сесть в такси и отправил на Киевский вокзал; на Киевском другой, молодой милиционер, разъяснил ей, как добраться до нужного города в Калужской области, подвел к кассе пригородного сообщения.
Через два часа Белкина вышла на небольшой станции, держа в руках чемодан и постель, скатанную и стянутую брезентовыми ремнями. Решила немножко выждать, пока разойдется народ: легче будет обратиться к милиционеру. Присела на скамейку, разглядывая здание вокзала — должно быть, старинное, историческое; необыкновенно высокую телевышку, синие купола церквушки вдалеке, — совсем уж как из времени царя Гороха. Приуныла от такой новой, неожиданной обстановки, и вздрогнула, когда кто-то сверху гаркнул:
— Разрешите обратиться?
Перед нею стоял милиционер средних лет, но еще вполне симпатичный, и даже немного пахнущий одеколоном. Она вскочила, на всякий случай прихватив вещи, — эта привычка у нее навсегда выработалась за длинную одинокую дорогу, — хотела разъяснить милиционеру, что она не какая-нибудь, а приехала к родной тетке, только вот не знает точного адреса.
— Вы ли будете девушка Белкина? — опередил ее милиционер.
— Белкина, правильно!
— То-то гляжу…
Она вспомнила о телеграмме, ничуть не удивилась — так и должно быть в нашей стране, спросила:
— Значит, получили?..
— Как же, полный порядок! И тетушка вас ждут, третий день к электричкам приходили. Давайте-ка вещички. — Милиционер отобрал чемодан и постель, зашагал к вокзалу, приговаривая: — Порядок, как же!
Обогнули вокзал, вышли на площадь, пересекли ее и остановились возле сквера с какими-то очень зелеными, прямо роскошными по густоте деревьями. Под ними стояла круглая пивная, в открытой двери толпились мужики с пол-литровыми банками в руках, спорили, матерились. А вверху, в зелени чистенькой молодой листвы, суетились и орали черные птицы, похожие на ворон, и проглядывали большие гнезда из прутьев и соломы.
«Может, грачи? — подумала Белкина. — Как это в книжке: «Вдоль по пашне скачь да скачь, а зовется птица — грач».
Ей захотелось пить. Но воду нигде не продавали. Она провела языком по сухим губам, глянула в дверь пивной: «Вот бы полбаночки…» — и застыдилась: что скажет о ней товарищ милиционер? Пьяница, скажет, приехала к нам из Сибири.
На площади развернулся автобус, побежал к скверу и приткнулся у самого заборчика.
— Девушка, — нежно тронул Белкину за плечо милиционер. Он поднял чемодан и скатку, втиснулся в переднюю дверь, кивнул шоферу, уложил вещи к ногам кондукторши. — Прошу садиться, — сказал он Белкиной. — Вот вам адресок. Тут все записано — улица, дом, фамилия. Сойдете у церкви, третья остановка. Всего хорошего, бывайте, девушка, — и милиционер красиво, аж загорелись щеки у Белкиной, козырнул ей, шоферу, кондукторше и всему автобусу.
Одна, вторая остановка. Дома деревянные, старые, как бы увязшие в топкую землю по самые окна. Зато дорога гладкая, асфальтовая. Будто не дорога для домов, а дома для дороги: показать, какая она значительная. Но зелени много — сады, сады… Кое-где виднелось белое цветение, и пахло душновато, медово, как никогда не пахнет в Сибири.
— Вам здесь, — сказала кондукторша, когда автобус остановился напротив большущей церкви, украшенной синими куполами. Помогла вытащить чемодан, очень любопытствуя, оглядела Белкину, показала в какую сторону ей двигаться.
Несколько минут Белкина внимательно рассматривала церковь. Она немножко побаивалась ее величия, золотых крестов, воткнутых в самое небо, ей казалось, что из железных овальных дверей, похожих на ворота, в любую минуту может выйти сам бородатый Иисус Христос и произнесет: «Помолись, девушка Белкина!» Но в душе у нее была и хитренькая радость: «Вот стою, и ничего. А привыкну — совсем перестану бояться. Это ж дурман, темная сила, которая в отсталости держала народ».
Подняла чемодан и скатку, потихонечку зашагала в узенький переулок — немощеный, с лужами, гусями и собаками, — такой же, как в городе Туринске. Дом № 14 нашла с правой стороны, удивилась — большой новый дом под железной крышей, с голубыми наличниками, стеклянной верандой, садом и красивой вывеской на калитке: «Во дворе злая собака». Ого, ничего себе живет тетушка! Толкнула калитку, осторожно переступила порожек — собака залаяла, но была привязана коротко, — опустила вещи на доски, протянутые к самому крыльцу, стала ждать.
Открылась дверь в доме, после скрипнула дверь на веранде, и в проеме обозначилось широченное, в синюю полоску, платье, тяжелые ноги, округлые руки, и после… Только после Белкина увидела маленькое, пухлое лицо женщины, выпуклые водянистые глазки и раздавшийся в улыбке и страдании рот. Она не узнала тетку, Мамыкину Анастасию, подумала: «Может, это не тетка вовсе?», но женщина заговорила, пожалуй, просто заохала, запричитала что-то непонятное, и Белкина до колик в сердце почувствовала: «Она!»
Тетка пошла к ней, слепо нащупывая ногами ступеньки крыльца, не мигая глазами, будто боясь выпустить ее из виду, — и было ясно, что она тоже не узнала племянницу, ждет ее голоса, какого-нибудь подтверждения, чтобы потом уже обрадоваться по-настоящему.
— Здравствуйте, Анастасия Ивановна! — четко выговорила Белкина (так они встречались с воспитателями в детдоме) и вытянулась, опустив руки, чуть вскинув голову. Чтобы тетка видела ее во весь рост и поняла, какой она теперь взрослый человек.
— Мотенька, родненькая!
Тетка опустила на ее плечи руки, привалилась пухлым большим телом, — голова Белкиной утонула в мягкой теткиной груди, и она слегка попятилась, чтобы не задохнуться, — тетка целовала ее в шестимесячные кудряшки, плакала и делалась до невыносимости жаркой.
Белкина не ожидала такой встречи (у нее ведь не было никаких родственников, кроме Анастасии Ивановны), расстроилась, что вышло так несолидно, будто она все еще беспризорная, как десять лет назад. К тому же она очень не любила свое деревенское имя, — это, пожалуй, больше всего ее обидело, — и она, грубовато высвободившись из-под теткиных рук, сказала:
— Зовите меня Мила. Я девушка городская, Анастасия Ивановна.
Подняв чемодан, Белкина быстро пошла по доскам к крыльцу. Из конуры на нее молча смотрела седобровая собака.
Белкина стала работать на швейной фабрике, ее посадили «на поток» — сшивать рукава для мужских костюмов. Неинтересное дело, но выполняла она его с охотой, даже творчески: экономила минуты, не болтала с соседками, не вскакивала за пять минут до перерыва, — и к концу дня сшитых рукавов у нее всегда оказывалось больше, чем у других швей. Через месяц ее повысили — поставили на сшивание пиджаков, а к осени она стала бригадиром «молодежной». Фотографию Белкиной, где она снята в черном детдомовском берете со звездочкой и смотрит строго, из-под ровно срезанной челки, повесили на доску Почета. Директор фабрики, выступая на собрании, упомянул ее фамилию, сказав при этом: «Возьмем, например, девушку Белкину. Слабый физически человек, а трудится как богатырь, постоянно болеет за коллектив. Большой, красивой души человек…»
После работы она отправлялась в столовку (дома она не питалась принципиально: с первого дня ей очень не понравилась теткина мелкая жизнь для себя, «своим родным кружочком»), читая книжку, съедала что-нибудь дешевенькое и бежала в восьмой класс вечерней школы: решила получить среднее образование и обязательно поступить в техникум. Домой возвращалась поздно, сразу принималась за уроки.
Тетка ждала ее, подогревала ужин, заваривала покрепче чай (пила сама, чтобы не уснуть), подсаживалась поближе к ней и молчала. Молчала долго, терпеливо, потом говорила шепотом (не помешать бы сильно племяннице):
— Милочка, выпей хоть чайку. Заработалась вся, худенькая… Вот тут я наготовила…
Белкина отрывала от тетрадки голову, внимательно вглядывалась в горестное теткино лицо, как бы стараясь распознать малознакомого человека, и вдруг хмурилась и слегка пристукивала кулачком по столу.
— Анастасия Ивановна! Сколько раз я буду повторять: жалость унижает человека. Я сама себе зарабатываю на жизнь.
— Да как же, мы единственные родные, — всхлипывала тетка. — Прости меня, родненькая, что своевременно не взяла тебя из детдома: муженек у меня был строгий, ничего такого сказать ему не могла. А тут вскоре ты и сама объявилась…