— Он должен быть прочным, мистер Дункель, — сказал Дэвид и с этим оставил Дункеля, подвергнув опасности свою репутацию, которая и так представала далеко не самой прочной.
В телефонной будке Дэвид пробежал страницы справочника на А, когда вдруг в мозгу всплыло имя начальника. Флэммер! Он набрал номер.
— Кабинет мистера Флэммера, — отозвался женский голос.
— Пожалуйста, могу я поговорить с ним? Это Дэвид Поттер.
— А, мистер Поттер. Мистер Флэммер где-то на территории, но он оставил для вас сообщение. Он сказал, что в истории с оленем появилась еще одна деталь. Когда его изловят, оленина будет подана на пикник в клубе «Четверть Века».
— В клубе «Четверть Века»? — переспросил Дэвид.
— О, это великолепный клуб, мистер Поттер! Он для людей, проработавших в компании не меньше двадцати пяти лет. Бесплатные напитки, сигары и вообще все самое лучшее. Там превосходно проводят время.
— Что-нибудь еще?
— Больше ничего, — сказала секретарша и повесила трубку.
Дэвид Поттер, приняв на пустой желудок третий мартини, стоял перед аудиторией и размышлял, где искать оленя.
— Но наш рентгеновский спектрогониометр достаточно прочен, доктор Поттер! — крикнул ему со ступенек аудитории Стэн Дункель.
На другой стороне улицы виднелось зеленое поле, окаймленное невысоким кустарником. С трудом продравшись сквозь колючие кусты, Дэвид оказался на софтбольной площадке. Пересек ее напрямик, к трибунам, отбрасывавшим прохладную тень, и уселся на траву спиной к проволочной ограде, отделявшей заводскую территорию от густого соснового леса. В ограде было двое воротец, закрытых на скрученную проволоку.
Дэвид собирался посидеть здесь какое-то время, чтобы отдышаться и привести в порядок нервы. Может, оставить Флэммеру сообщение, что он внезапно заболел, тем более что это почти правда, или…
— Вот он! — закричал кто-то с другой стороны площадки. Следом донеслись улюлюканье, чьи-то приказы, топот бегущих ног.
Олень с обломанными рогами вынырнул из-под трибун, увидел сидящего Дэвида и бросился вдоль проволочной ограды к открытому месту. Он прихрамывал, на красновато-коричневой шкуре темнели полосы сажи и смазки.
— Тихо! Не спугните его! Главное, не выпускайте! Стрелять только в сторону леса!
Дэвид выбрался из-под трибун и увидел широкий полукруг, образованный стоящими в несколько рядов людьми, медленно смыкавшийся вокруг места, возле которого остановился олень. В переднем ряду было с десяток охранников с пистолетами наголо. Остальные вооружились палками, камнями и лассо, наскоро сплетенными из проволоки.
Олень тронул копытом траву и, опустив голову, направил на преследователей обломанные рога.
— Не двигаться! — раздался знакомый голос.
Черный лимузин компании, пробуксовав по софтбольной площадке, приблизился к задним рядам. Из окна высунулся Лу Флэммер.
— Не стреляйте, пока мы не сфотографируем его живым! — скомандовал Флэммер. Он вытолкнул фотографа из лимузина и потащил его в первый ряд.
Флэммер увидел у ограды Дэвида.
— Молодчина, Поттер! — крикнул он. — Прямо в яблочко! Фотограф заблудился, так что пришлось самому притащить его сюда.
Фотограф выстрелил ослепительной вспышкой. Олень встрепенулся и побежал по траве в сторону Дэвида. Дэвид быстро раскрутил проволоку, оттянул щеколду и широко распахнул ворота. Секундой позже белый олений хвост мелькнул среди деревьев и скрылся в зеленой чаще.
Мертвую тишину нарушил сначала пронзительный свисток маневрового локомотива, а следом за ним — негромкий щелчок щеколды, когда Дэвид ступил в лес и прикрыл за собой ворота. Он не оглянулся назад.
1955
Ложь
Стояла ранняя весна. Солнце нехотя освещало подтаявший серый лед. Ветки вербы на фоне голубого неба золотились туманом готовых вот-вот распуститься сережек. Черный «роллс-ройс» мчался по Коннектикутской автостраде, стремительно удаляясь от Нью-Йорка.
— Потише, Бен, — велел доктор Ременцель чернокожему шоферу. — Насколько бессмысленным ни казалось бы вам ограничение скорости, убедительно прошу его соблюдать. Торопиться нет нужды — у нас масса времени.
Бен сбавил ход.
— По весне машина словно сама собой вперед рвется.
— И все же постарайтесь ее придержать.
— Слушаюсь, сэр! — отчеканил Бен и добавил — уже потише, для сидевшего рядом тринадцатилетнего Илая, сына доктора: — Весной оживают не только люди и звери. Машины — те тоже рады.
— Угу, — буркнул Илай.
— Всем весна по душе! — не унимался Бен. — А тебе?
— И мне, — бесцветным голосом подтвердил Илай.
— Как не радоваться — в такую школу едешь!
Речь шла о мужской подготовительной школе Уайт-хилл, частном учебном заведении в Северном Марстоне, штат Массачусетс.
Именно туда направлялся «роллс-ройс». Предполагалось, что Илай запишется на осенний семестр, в то время как отец, выпускник 1939 года, посетит собрание попечительского совета.
— А все же, доктор, парнишка-то наш не весел, — не унимался Бен. На самом деле он не собирался цепляться к Илаю, просто весеннее настроение не давало ему покоя.
— В чем дело? — рассеянно спросил у сына доктор. Он просматривал кальки — план пристройки на тридцать комнат к общежитию имени Илая Ременцеля, названному так в память о прапрадеде доктора. Чертежи были разложены на ореховом столике, который откидывался от спинки переднего сиденья. Доктор был крупным, величавым человеком, врачом, лечившим исключительно из любви к медицине, потому что богаче его был разве что иранский шах. — Что-нибудь случилось?
— Нет, — буркнул Илай.
Сильвия, очаровательная мать Илая, сидела рядом с мужем, листая буклет о школе.
— На твоем месте, — сказала она Илаю, — я бы с ума сходила от радости. Впереди четыре лучших года твоей жизни.
— Ага, — не поворачивая головы, согласился сын. На мать смотрел только его затылок с завитком жестких русых волос над белым воротничком.
— Вот интересно, сколько Ременцелей учились в Уайтхолле? — не умолкала Сильвия.
— Спроси еще, сколько покойников лежит на кладбище, — буркнул доктор и тут же ответил как на вопрос жены, так и на старую шутку: — Все.
— А если все же прикинуть, которым по счету выйдет Илай? — не унималась Сильвия.
Доктор Ременцель почувствовал легкое раздражение — вопрос показался ему не слишком уместным.
— Такие вещи вычислять не принято.
— И все-таки! — настаивала жена.
— Пойми, даже для грубого подсчета придется перелопатить архивы с конца восемнадцатого века! И потом, как учитывать Шофилдов, Хейли, Маклилланов?
— Посчитай хотя бы Ременцелей. Пожалуйста!
— Ну… — Доктор пожал плечами, калька в его руках зашуршала. — Около тридцати.
— Значит, Илай — тридцать первый! — с удовольствием объявила Сильвия. — Ты тридцать первый, золотко! — сообщила она затылку сына.
Калька раздраженно хрустнула.
— Не хватало еще, чтобы он шатался по школе, болтая всякую ерунду. Тридцать первый!
— Он не будет, он умный мальчик, — успокоила мужа Сильвия.
Азартная, амбициозная, она вышла замуж за доктора шестнадцать лет назад, без гроша за душой, и до сих пор приходила в восторг при мысли о том, что люди могут быть богаты так долго, на протяжении нескольких поколений.
— А разыщу-ка я эти самые архивы, пока вы будете заняты делами, — решила Сильвия. — И посчитаю точно, которым из Ременцелей станет Илай. Не для того чтобы он хвастался, конечно, — просто из интереса.
— Как тебе будет угодно, — согласился доктор.
— Так и будет! Я люблю подобные вещи, хоть ты и ворчишь.
Сильвия ожидала, что муж, по своему обыкновению, вскипит, но этого не случилось. Ей нравилось поддразнивать его, намекая на разницу в происхождении, и она частенько заканчивала споры словами: «Вообще, в глубине души, я все та же сельская девчонка, ею и останусь, пора бы привыкнуть!»
Однако в этот раз доктор Ременцель игру не поддержал. Его полностью захватили чертежи.
— А в новой пристройке будут камины? — спросила Сильвия, вспомнив о красивых каминах в нескольких комнатах старой части общежития.
— Это бы удвоило стоимость строительства.
— Будет здорово, если Илаю достанется комната с камином.
— Камины только у старшеклассников.
— Ну вдруг повезет…
— Что ты имеешь в виду под словом «повезет»? Что я должен потребовать камин для Илая?
— Не потребовать…
— А просто попросить?
— Возможно, в душе я всего лишь сельская девчонка, — заявила Сильвия, — но, перелистывая буклет, я вижу здания, названные в честь Ременцелей, на последней странице читаю, сколько сотен тысяч Ременцели перечисляют в школьный фонд, и не могу отделаться от мысли, что мальчик с фамилией Ременцель имеет право на некоторые поблажки.
— Отвечу прямо: даже не вздумай просить никаких поблажек, ясно? Никаких.
— Разумеется, не буду. Почему ты вечно боишься, что я тебя опозорю?
— Ничего такого я не боюсь.
— И все-таки имею я право думать что думаю?
— Если не можешь иначе.
— Не могу, — нисколько не раскаиваясь, весело подтвердила Сильвия и тоже заглянула в чертежи. — Как считаешь, новичкам понравится в пристройке?
— Каким именно новичкам?
— Из Африки.
Сильвия говорила о тридцати африканцах, принятых в Уайтхилл по требованию министерства иностранных дел. Собственно, для них и расширялось общежитие.
— Пристройка не только для африканцев, — ответил доктор. — Всех расселят вперемешку.
— Вот как! — Сильвия помолчала, обдумывая слова мужа, а затем спросила: — Значит, Илай может получить комнату с кем-то из них?
— Первокурсники тянут жребий, выбирая соседей, — ответил доктор. — Это и в буклете написано.
— Илай! — окликнула Сильвия.
— Гм? — отозвался сын.
— Что, если тебе в соседи попадется африканец?
В ответ Илай лишь вяло пожал плечами.
— Ничего?
Снова пожатие.
— Думаю, ничего, — заключила Сильвия.
— Еще не хватало, чтобы он был недоволен, — проворчал доктор.
«Роллс-ройс» поравнялся со старым «шевроле», таким разбитым, что задняя его дверь была подвязана веревкой. Доктор Ременцель мельком глянул на водителя и, внезапно просияв, приказал Бену Баркли держаться рядом.
А сам перегнулся через Сильвию, открыл окно и громко крикнул:
— Том! Том!
Водителем потрепанного «шевроле» оказался одноклассник доктора. В ответ он в восторге замахал форменным галстуком Уайтхилла и указал на славного мальчика, сидевшего рядом, поясняя кивками и улыбками, что везет сына в школу.
Доктор Ременцель, в свою очередь, ткнул пальцем в лохматый затылок Илая, показывая, что едет за тем же самым. Перекрикивая ветер, свистевший между двумя машинами, приятели договорились встретиться за обедом в «Остролисте» — гостинице, где чаще всего останавливались посетители Уайтхилла.
— А теперь вперед! — приказал доктор Бену.
— Знаешь, — сказала Сильвия, — об этом обязательно нужно написать статью. — Она поглядела в заднее стекло на отставшую от них старую машину. — Просто обязательно.
— О чем? — спросил доктор и, заметив, что Илай сполз по сиденью вниз, резко прикрикнул: — Сядь прямо! — а затем вновь обернулся к жене.
— Люди считают, что в частные школы берут только богатых и знатных, — пояснила Сильвия. — Но ведь это не так!
Она пролистнула каталог и прочла: «Школа Уайт-хилл придерживается позиции, что каждый мальчик, желающий попробовать свои силы на экзамене, должен получить такую возможность, даже если его семья не в силах оплачивать полную стоимость обучения. Поэтому приемная комиссия каждый год отбирает из трех тысяч кандидатов 150 наиболее многообещающих и достойных абитуриентов, не обращая внимания на то, могут ли их родители целиком внести положенные 2200 долларов. Те, кто нуждается в материальной помощи, получают ее в необходимом объеме. В некоторых случаях оплачивается даже проезд и покупка одежды».
— По-моему, замечательно, — тряхнув головой, сказала Сильвия. — Жаль, многие и знать не знают, что в Уайтхилл может поступить даже сын простого шофера!
— При условии, что он достаточно умен, — указал доктор.
— И благодаря Ременцелям, — с гордостью добавила его жена.
— А также массе других людей.
— «В 1799 году Илай Ременцель заложил фундамент для нынешнего фонда поощрительных стипендий, пожертвовав школе сорок акров земли в Бостоне. Двенадцатью школа владеет по сию пору, стоимость их составляет три миллиона долларов», — опять прочитала вслух Сильвия.
— Илай! — прикрикнул доктор. — Да сядь же ты ровно! Что с тобой творится?
Илай снова выпрямился, но почти тут же стек обратно, как снеговик на жаре. Раскис он не просто так. Больше всего на свете ему хотелось умереть или исчезнуть без следа. Он никак не мог заставить себя признаться, что его не взяли в Уайтхилл, что он провалил экзамен. Родители не имели об этом ни малейшего понятия, потому что ужасную новость Илай узнал из письма, которое тут же разорвал на кусочки.
Доктор Ременцель с женой просто не представляли, что их сын будет учиться где-то кроме Уайтхилла. Им и в голову не приходило, что его могут не принять, потому-то они даже не поинтересовались, как он сдал экзамен, и не удивились, что из школы не пришло никаких результатов.
— А как Илай будет записываться? Что для этого нужно? — спросила Сильвия, когда «роллс-ройс» пересек границу штата Род-Айленд.
— Понятия не имею, — отозвался доктор. — Сейчас все так усложнили: анкета в четырех экземплярах, потом все эти перфокарты, машины — сплошная бюрократия. А уж вступительный экзамен! В мое время вполне хватало собеседования с директором. Несколько вопросов — и добро пожаловать в Уайтхилл!
— Неужели все слышали только «добро пожаловать»?
— Конечно, нет. Что поделаешь, если мальчик туп как пробка? Надо ведь поддерживать какой-то уровень. К примеру нынешние африканцы наверняка сдавали тот же экзамен, что и остальные. Никто не примет их в школу только потому, что министерству иностранных дел приспичило укрепить дружеские связи. Мы заявили об этом совершенно недвусмысленно. Экзамен — и точка.
— И сдали?
— Думаю, да. Во всяком случае, я слышал, что все приняты, а экзамен был тот же, что у Илая.
— Трудный, сынок? — спросила Сильвия. Раньше ей и в голову не приходило об этом справиться.
— М-м-м, — промычал Илай.
— Что-что?
— Да.
— Как я рада, что у вас такие высокие требования! — воскликнула Сильвия и тут же, поняв, что сморозила глупость, поспешила исправиться: — Разумеется, у вас высокие требования. Потому и школа так известна, а ученики многого добиваются в жизни.
Сильвия вновь уткнулась в буклет. На сей раз она развернула карту «Поляны», как по традиции назывался учебный городок, и с выражением прочла сперва имена Ременцелей, в честь которых было названо то или иное здание — птичий заповедник имени Сэнфорда Ременцеля, каток имени Джорджа Маклеллана Ременцеля, общежитие имени Илая Ременцеля, — а потом и четверостишие, напечатанное в углу карты:
— Когда читаешь школьные гимны, они кажутся такими наивными! Но стоит услышать, как эти самые слова поет школьный хор — и слезы на глаза наворачиваются, настолько это трогательно.
— О! — буркнул доктор Ременцель.
— Стихи тоже написаны кем-то из Ременцелей?
— Вряд ли. Погоди-погоди… Это же новая песня. Ее сочинил вовсе не Ременцель, а Том Хайлер.
— Тот самый, на старой машине?
— Именно. Я даже помню, как он ее писал.
— Стипендиат написал песню? Какая прелесть! Ведь Том получал стипендию, я права?
— Его отец был простым автомехаником в Северном Марстоне.