О том, куда направляется фру Арнольд, не было произнесено ни звука. Всю дорогу она болтала о чем угодно, только не об этом: о погоде, о ветре, а то вдруг забывалась, умолкала и, ничего не видя, рассеянно глядела перед собой.
Фру Исаксен несколько раз собиралась спросить, да как-то не получалось, неудобно было, хоть вопрос как будто самый обыкновенный. Да к тому же фру Арнольд буквально не давала ей рта раскрыть, заговаривая о совершенно посторонних предметах. В конце концов фру Исаксен все же спросила. И фру Арнольд отвечала с грустной улыбкой, пожав плечами и разведя руками, словно обнимая весь широкий, негостеприимный мир:
— Куда теперь? Дальше.
Ну и положение было у Исаксенов…
— Да я вот подумал насчет почты. Может, будут еще письма, так как их пересылать? — промямлил Исаксен.
— Да-да, как же письма? — Фру Исаксен приободрилась.
Но фру Арнольд вежливо и спокойно удостоверяет их, что писем больше не будет.
Вечер тихий, теплый и ясный, море невнятно урчит, холмы синеют, розовеет небо. На пароходе комфортабельно и уютно — спокойные пассажиры в шезлонгах, свет в кают-компании. Фру Арнольд взбирается по трапу в своем красивом плаще; она теперь совсем не та, что была, когда приехала. Настоящая дама-путешественница, поездившая по свету, отправляющаяся невесть куда… Как ни крути, а что-то в ней есть такое, что вызывает уважение.
Предложение Исаксена немедля позаботиться о каюте она решительно отклоняет; она и слышать не хочет о том, чтоб он снес вниз ее багаж.
— Пока есть время, лучше поболтаем, — говорит она; отнимает у него свои вещи и ставит их в курительной, — а в каюте я еще вдоволь насижусь.
И они болтают. Тут только выясняется, какой увлекательной, живой и веселой может быть фру Арнольд. Она легко и свободно говорит о красоте местности, о прелести вечера, о различиях в норвежском и немецком пейзажах, норвежских и немецких характерах. Что ни фраза, то остроумное замечание. И семейство Исаксен все больше удивляется, все больше им делается не по себе. Особенно когда она говорит, что не в состоянии выразит им всю свою признательность.
Боже, да если б они только заранее знали, что она не собирается обременять их до конца их дней, как бы хорошо можно было проводить с ней время. К чувству благодарности за то, что она не разорила их, но довела до сумы, примешивается восхищение, да, восхищение и даже горечь разлуки. Та несчастная фру Арнольд, которая плакала и ела рыбные котлеты в лесу — докучная приживалка, — представляется теперь просто недоразумением, оптическим обманом. Эта, что стоит на палубе в дорожном костюме, — дело другое, да и какая же приживалка дала бы Андрине двадцать крон на чай. Андрина никак в себя не может прийти, верно, до сих пор сидит на кухне и утирает глаза чайным полотенцем. Да, ничего не скажешь, фру Арнольд под конец показала себя в самом выгодном свете.
Раздается пароходный гудок. Слегка запинаясь, фру Исаксен произносит:
— Надеюсь, при случае вы дадите о себе весточку, хоть пару слов, нам интересно, как пойдут ваши дела…
И фру Арнольд — она ведь тоже не каменная — крепко пожимает ей руку:
— Вы… — Но тут, может быть, чуточку поспешно, она отняла руку и каким-то неверным голосом докончила: — …Вы, конечно, узнаете.
Потом она как будто хотела еще что-то добавить, но так ничего и не сказала. Кроме «прощайте» и новых благодарностей.
Когда пароход отчалил от пристани, Исаксены стояли и махали так, словно провожали дорогого родича в Америку. И фру Арнольд тоже махала, двигалась вдоль поручней и махала платком, пока пароход не скрылся за мысом и она уже не могла видеть их, а они ее.
Тогда она поспешила в курительную за своими пожитками, поставила их на скамейку на палубе, а сама села рядом. Было холодно, она устала, съежилась и сгорбилась. Через час, когда в первом классе прозвонили к ужину, она вынула пачку галет от Флогена и стала есть. Удостоверясь, что никто ее не видит, она достала из бумаги ломтик колбасы и положила на галету. Фру Арнольд была палубным пассажиром, и ехать ей было некуда. Она все больше и больше съеживалась под пледом, который плохо защищал от ночного холода. Час шел за часом, и вот фру Арнольд стала почти не видно, только черная, скрюченная тень на блестящей, полированной стене…
Под утро, когда засветлелся восточный край неба над горами, на одной из остановок она поднялась, словно ее вдруг толкнули, сошла на берег и темной тенью в седеющем свете стояла на пристани, пока пароход не отчалил и не пошел дальше. Она огляделась вокруг, зубы у нее стучали от холода, потом неверными шагами направилась к сомнительного вида зданию, на фасаде которого было крупно обозначено «Гостиница»; зевая и почесываясь, сверху спустился некто в высоких сапогах и принял у нее багаж…
Всю дорогу домой Исаксены молчали. Только уже закрыв за собой калитку, фру Исаксен, словно подытоживая ход своих мыслей, произнесла:
— Да, да… все же мы немного ее поддержали…
На обеденном столе лежало вскрытое письмо. Андрина нашла его на подоконнике. Оно было адресовано оптовику Исаксену, для фру Е. Арнольд.
— Так-так, посмотрим, ах, досадно, что у нас нет ее адреса! — Фру Исаксен повертела письмо в руке. — Придется пока его спрятать, чтобы не завалялось.
Все еще под впечатлением проводов, с самыми благородными намерениями, фру Исаксен направляется с письмом в руке к спальне, к своему комоду. Такие вещи надо прятать под замок, не швырять где попало. Разумеется, читать она не станет. Но штемпель-то поглядеть можно, в этом нет ничего предосудительного…
На печати знак ближайшей почты, всего в нескольких километрах. Господи, и с кем же это там фру Арнольд затеяла переписку? И почерк… Внезапно фру Исаксен совершенно точно вспоминает, что уже видела его.
Письмо вынуто из конверта. О боже, это, конечно, не совсем хорошо, но…
Лицо фру Исаксен вытягивается от изумления. Вытягивается все больше и больше…
Письмо — всего-навсего лист белой бумаги. И на нем ни строчки, ни слова — ничего. А надпись на конверте — это же рука фру Арнольд! Слишком часто фру Исаксен подглядывала ей через плечо, когда она сидела и строчила свои письма, так что в этом-то она не сомневается.
Во время одной из своих прогулок фру Арнольд послала самой себе лист белой бумаги в конверте. На штемпеле означено позавчерашнее число.
Фру Исаксен сидит у себя на постели. Она смотрит прямо перед собой, потом на письмо, потом опить поднимает глаза, старается сообразить…
— Ничего не пойму, — говорит она, — кто из нас рехнулся? Я или она?
А лицо ее медленно заливается краской.
Кристиан Эльстер-младший
Горная долина
С гор спускался человек; шел он по самым крутым склонам, так как, боясь заблудиться, выбирал открытую, безлесную местность. Шел он долго, по солнечной стороне, день стоял жаркий, и человек устал. На каждом шагу ломило колени. Казалось, будто когда-то могучий оползень завалил здесь дорогу; но, видно, было это уже давным-давно, потому что с тех пор дорога успела покрыться травой, ягодными кочками и болотцами, поросшими ивняком. А на склонах гор лежали тяжелые валуны и рассказывали о тех далеких временах… Человек то шел спокойно по отлогому склону, то пускался бегом и оглядывался по сторонам. Солнце стояло низко, и красноватые его отсветы ложились на склоны и долину. Никогда прежде человек этот здесь не бывал и сомневался в том, что здесь вообще бывали люди. Три дня тому назад ушел он из селения, уложив в котомку небольшой запас хлеба и прочей снеди и взяв в руки короткий топорик с прямым топорищем; ему надо было отыскать коня. Наверху, в горах, он обнаружил конский след, пошел по следу, и он увел его далеко-далеко, в глубь гор. На другой день начался дождь, опустился туман, и человек забрел, верно, гораздо дальше, чем рассчитывал. На третий день он снова напал на конский след и пошел по этому следу, но теперь ему было уже все равно, куда он его приведет; копя нужно было найти во что бы то ни стало. И вот человек забрался в такие горные дебри, в которых никогда прежде не бывал и о которых никогда даже и не слыхивал. А под конец пришел сюда, где посреди пустынных гор лежала долина; и она словно ждала его… Он огляделся вокруг. Под ним расстилалось озеро — блестящее и ровное как зеркало. На молчаливой его глади, черной в тени отвесного горного склона, в тихой заводи кое-где расходились круги; там плавала недремлющая рыба. Это было длинное узкое озеро, которое тянулось на юг, и здесь, прямо внизу, врезалось в глубокую, уютную бухту. А из нее в другое озеро, тянувшееся на север, впадала небольшая речушка; вода ее казалась свинцовой в тени гор. Вокруг озера, у его ног простирались зеленые луговины; никогда прежде не приходилось ему видеть на лугах такой ослепительной зелени; здесь на равнинах, возле устья реки, трава казалась такой мягкой и нежной. Но прямо к озеру и с юга и с севера подступал сосновый бор, а за ним поднимались в горы поросшие березняком склоны, за которыми длинной синеющей чередой вставали высокие горные хребты.
Человек спустился вниз до самого последнего склона; здесь из земли выбивался родник, вокруг росла высокая трава; он лег на землю и стал пить, опустив лицо в воду; от холодной воды сразу освежилось его разгоряченное лицо. Медленными, усталыми шагами стал он спускаться к реке; потом остановился и огляделся. Как все вокруг отражалось в этом бесцветно-спокойном озере! Тишина казалась такой бесконечной, что становилось страшно; а там, на равнине, по другую сторону реки, пасся, поглядывая на него, конь.
Человек лег на берегу, там, где земля была твердая и сухая, а трава — редкая, вытянулся во весь рост и стал смотреть в небо. Ему казалось, что у него кружится голова; и устал он, и есть хотелось; кровь тяжело стучала в жилах, а он лежал, ослепленный, не спуская глаз с неба. И тут он услыхал какой-то странный звук. На головокружительной высоте по всему небу разносился этот трепещущий звук от одной горной вершины к другой. Человек лежал, раскрыв рот, и прислушивался; это не птица, а бог весть что. Он так отчетливо слышал звук и с такой немыслимой высоты он доносился, что можно было испугаться; а был этот человек не робкого десятка. Но звук был все же какой-то загадочный. И, отзвучав, он не заглох, как всякий другой шум, он словно бы разлился надо всей долиной, этот отдаленный небесный гул…
Человек поднялся рывком. Теперь он слышал только шум реки. Здесь на берегу не было ничего странного, никаких звуков в воздухе, ничего пугающего, а лишь покой, вечерняя тишина, багровый закат и длинные тени. И все вокруг желало ему только добра — и озеро, и лес, и горы, и зеленые луга. А на том берегу, словно у себя дома, бродил конь. Человек уселся на берегу, радостно вздыхая время от времени, вытащил хлеб и стал есть. Хорошо здесь, где еще никогда не ступала нога человека!
Он перешел вброд реку, чтобы добраться туда, где пасся конь. Трава здесь была такая густая и сочная, и от нее шел такой приятный дух; да, хорошо здесь. Он стоял, взявшись рукой за конскую гриву, — рядом быстро и неслышно бежал ручеек; человек услыхал птичий голос — вдоль берега пролетела незнакомая птица. Взглянув на небо, такое высокое и бездонное, он снова услышал тот трепещущий звук…
Верхом переехал он обратно через реку и отыскал себе под камнем уютное местечко для ночлега. Разводя костер, он увидел, как первая тонкая струйка дыма стоймя поднялась ввысь; ее не шелохнуло ни единое дуновение ветерка. Это было знамение, добрый знак; человек как можно ближе придвинулся к огню и, наслаждаясь теплом, стал прислушиваться к шуму потока; шум реки то усиливался, то становился глуше, а порой слышался звук плескавшейся форели.
На долину с гор спустился холод, трава поседела от росы, а над заливчиками почти незаметно встал туман. Ночь казалась лишь бледными сумерками, на небе — ни звездочки. Лежа в полудреме, он услышал и тяжелые шаги в ночи, и мелкие шажки меж валунами вдоль реки, кто-то тихо разговаривал внизу возле самого устья, а стоило ему украдкой открыть глаза, как он видел длинные полосы на росе, будто кто-то прошел по траве. Да, так оно здесь и было, но ему желали только добра, это он чувствовал…
На другой день, стоя на склоне горы и глядя на светлую долину, искрившуюся под солнцем на легком ветру, он сказал самому себе: надо вернуться сюда и остаться здесь жить. Это была его земля. Никто не охотился здесь до него и не рыбачил, никто не топтал траву. Эхо в лесах ни разу не повторило удар топора.
Человек вернулся сюда и начал рубить избу. Она была совсем небольшая: от одной стены до другой можно было дотянуться руками. В окошке не было стекла, так что ему не грозило увидеть, как кто-то стоит за окном и заглядывает в избу. В последний раз, когда он перевалил через горы, он привел корову; для нее и для коня возвел он каменный хлев и заткнул как следует щели; домик был низенький, а внутри темно, как ночью; зато уютно…
Лето долго держалось в горах, с жарким дневным маревом, с ночной стужей; еду он находил повсюду — и рыбу и птицу; много раз попадались следы лосей и оленей; хищников видел он редко, да и то по большей части лисиц, да орлов, да ястребов, а еще таких, на которых и смотреть-то было незачем. Здесь все было как-то незыблемо, и хорошо, и тихо.
Но не успел он оглянуться, как нагрянула зима. Однажды утром все горы вокруг побелели, окутались тяжелой серой дымкой; земля лежала замерзшая и побледневшая, а все заливчики покрылись тонкой коркой льда. Днем повалил снег, побелевшее небо словно наседало на человека. Снег шел днем и ночью, а потом задул северный ветер, долину окутал серовато-бледный туман; снег шел не переставая. Когда приходилось отправляться по воду к роднику, человек проваливался по грудь в сугробы, выкарабкивался и прокладывал себе дорожку, которую снова засыпало снегом, прежде чем он успевал возвратиться.
После бури наступили морозы и затишье. Однажды утром, когда он вышел из избы, все вокруг было бело-голубым; озеро, склоны гор и лес — ослепительно белые, а над ними безоблачное голубое небо, которое словно искрилось от холода. А по ночам подмораживало так, что в низеньком сосновом бору только треск шел, а звезды казались сплошным мерцанием. В то утро он нашел следы лосей у самой двери избушки; большое стадо перебралось через реку и прошло мимо него, а ночами он прислушивался к протяжному, заунывному вою волков на льду…
Какой долгой может быть зима! Бывали дни, когда северный ветер так крепчал, что человек не выходил за порог избушки; оставалось только одно — сидеть дома и бесцельно глядеть на огонь в очаге да прислушиваться… А прислушиваться было к чему, и он вовсе не был уже так уверен в том, что ему желают только добра. Но он не боялся. Хуже всего было то, что он запас слишком мало кормов скотине в каменной пристройке. Нет, зимовать еще раз он не останется. Людям здесь жить не годится. А те, здешние, мирно проживут и без него. В первый же день, лишь только можно будет проехать в горах, он снова отправится в селение. Он проиграл, и ничего позорного в том не было.
Зиме, казалось, никогда не будет конца. Он видел, что солнце стоит высоко в небе, стало быть, в селении уже весна и скоро настанет лето. А здесь озеро было покрыто льдом, но совсем непрочным и пропитанным водой, так что проехать по нему было пока невозможно. Стоило солнцу вытопить днем какую-нибудь проталину, как ночью ее снова засыпало снегом. Человек мог часами стоять в лучах заката и смотреть, а в воздухе веяло оттепелью, пахло порывами ветра, талым снегом и перегноем, дождливым небом. Вот и пришла весна! А на следующее утро вся долина снова была окутана снежной дымкой, в горах стоял сплошной протяжный вой. Теперь голод настиг и людей и животных. Нет, здесь он не останется, вскоре наступит последний его день в долине, а потом он тронется в путь.
Но тут грянула весна, и такая буйная, что ей невозможно было противиться. Лед растаял за два дня, а реки и ручьи так разлились, что их невозможно было перейти вброд. Однажды утром он увидел, что долина очистилась от снега и стала какой-то серой и жалкой, горы были по-прежнему белыми. Серые поля, серые, поросшие березняком склоны, ни травинки меж камнями. Но уже вечером, куда бы он ни бросил взгляд, все чуть-чуть позеленело. Но это не была еще настоящая зелень, а словно намек на нее; лишь легкий налет. Человек даже обессилел и обезумел от всего этого, и не успел он опомниться, как уже начал мастерить себе лодку. Ему надо было сделать сотни дел, вокруг него все буйно росло, так что он не знал, куда ему двинуться. И вдруг он вскочил и начал громко вопить и орать, а быть может, это вовсе и не он кричал, потому что вокруг него повсюду стоял крик и гомон. И вот настало наконец лето; вечер стоял светлый и холодный, но все равно это было лето. На ольхе появились мелкие листочки, березы благоухали, ручьи и реки больше не шумели, а лишь журчали, будто мурлыкали в тишине; молчаливая гладь озера словно вбирала в себя бледное, светлое небо. А над головой человека раздался этот звук, далекий, напряженный звук; человек не понимал, что это такое, но звук словно бы чего-то желал от него, И человек остался.