Мнение же горожан по поводу гибели молодого мессира Грифоли было весьма причудливо. Живое воображение толпы не желало мириться с банальными причинами этой смерти и нарисовало картину страшную и величественную. Пополаны, в общем-то, с одинаковой неприязнью относившиеся ко всем власть предержащим, ненавидели Марескотти больше других и приписали гибель четырех его людей гневу Божьему и шутовству дьявольскому. Молва уверяла, что за день до того, как погиб Антонио Турамини, под его окнами всю ночь выла бродячая собака, но не как волк на луну, а с опущенной головой - что всегда предвещало смерть в хозяйском доме. А за день до смерти Джулио Миньявелли в палаццо его отца залетела летучая мышь, а в его спальне на вилле - треснуло и раскололось венецианское зеркало. Когда же пропал на болотах Микеле Ланди, утром того же дня его отец встретил торговку Кончетту, несущую пустые ведра. Пьетро же Грифоли, о том поведал пьяный Паоло Сильвестри, ещё за неделю до Вознесения, смеясь, рассказал им, что видел на улочке Могильщиков себя самого, и даже удивился. Двойник мелькнул у лавки гончара Труффо и пропал... Во время же похорон мессира Грифоли глазастые кумушки не преминули заметить, то на могилах Турамини и Миньявелли успели вырасти, заглушив все остальные травы и цветы, только крапива, волчец да чертополох. И это наблюдение тоже злорадно передавалось в городе из уст в уста, из ушей в уши.
Было и ещё одно странное свидетельство, оброненное неким звонарем, синьором Бруно Кьянчано по прозвищу Божья коровка. Тот уверял, что за день до пропажи мессира Ланди на болотах пропал ещё кое-кто. А именно, видел он монсеньора епископа Квирини, который завёл в свой дом проститутку, что весь вечер ошивалась на панели в красном платье. Да вот что странно - черного хода в доме епископа нет, потаскушка же из дома не выходила ни наутро, ни днём... Незадачливого шпиона подняли на смех, заявив, что распутница могла уйти в те минуты, что он отлучался в нужник, но звонарь отбрил всех насмешников веским аргументом. Он специально посетил старую сводню Нинуччу, которая наперечет знает всех потаскух города. Так она уверяет, что никакой шлюхи перед епископским домом отродясь не было, у распутниц города есть боязнь дурных примет, в церковных кварталах они не появляются, даже ошибкой - это для них всегда к беде: или дурную болезнь прихватишь, или пьяный клиент физиономию разобьет. Откуда же тут блудница взялась, а, главное, куда после делась?
Многие слушавшие Кьянчано, что скрывать, не поверили ему, приписав его рассказ лишнему стаканчику горячительного, после чего в уличной песенке, что распевали зеленщики, появились новые куплеты:
У нас один звонарь-чудак
забавно пошутил намедни:
Исправно отзвонил к обедне,
А сам отправился в кабак...
А после видел в винной дрёме
Виденье призрачной блудницы,
Она в кровавой плащанице
растаяла в поповском доме...
Но это наглые шутники, что с них взять? Люди же серьезные задумались. Дурные слухи о епископе Квирини, что и говорить, настораживали, говорили, что в подвале дома он занимается ворожбой. Что, если эта шлюха нужна была ему для его жутковатых игр с Сатаной? Не принёс ли он её в жертву нечистому? Правда, были в Сиене и святые, которые говорили, что епископ - человек чистый и праведный, а все слухи о нём - пустые наговоры.
Но в это тоже никто не верил.
Элиджео же Арминелли тем временем по секрету поведал своим сотрудникам, в числе которых был и Альбино, что склока подеста и мессира Фабио имела продолжение на следующий день, когда мессир Корсиньяно якобы случайно довёл до сведения капитана народа мессира Петруччи, что погибший, как выяснилось, не только пытался обхаживать синьорину Лауру Четону, но, по некоторым достойным, однако, доверия сведениям, делал это далеко не с честными намерениями, а лишь стараясь для мессира Марескотти и действуя по его приказу. Лаура была любимой внучатой племянницей мессира Пандольфо, и он не склонен был поощрять такие шалости, в итоге мессир Марескотти не получил приглашения провести Духов день в палаццо Лучиано Убертини, который решил собрать там всю знать на свадьбу сына.
Однако мессир Марескотти тоже не дремал. На следующий день он приехал к Отцу города и пробыл с ним за закрытыми дверями около получаса. Мессир Венафро, слышавший их разговор, сказал своей сестре, что мессир Фабио клял врага на чём свет стоит и дал слово чести, что никаких поползновений с его стороны на девицу Четону не было вовсе. Кроме того мессир Марескотти обещал взять на себя расходы по ремонту баптистерия, строительству нового храма святой Агнессы, преподнёс мессиру Петруччи в подарок несколько редчайших и баснословно дорогих книг и пожертвовал некую, оставшуюся не оглашенной, сумму в городской бюджет, читай - в карман мессира Петруччи.
Сестра мессира Венафро была не из болтливых и рассказала об этом всего только своей лучшей подруге, жене мессира Джанмарко Косолани, местного судьи, а та всего-то и поведала об этом, что кузену Паоло, собутыльнику самого мессира Арминелли. Таким образом, к вечеру всему городу было уже известно, что мессир Марескотти приедет в палаццо Убертини в свите Пандольфо Петруччи. Более того, к Петруччи был снова вызван мессир Корсиньяно, которому было приказано обеспечить полную безопасность мессира Марескотти в палаццо Убертини, и подеста, скрипя зубами, кивнул, горестно пожаловавшись по возвращении в подестат прокурору, что его ещё вдобавок заставили обняться с ненавистным мерзавцем.
Вот такие были дела.
Тут, однако, Альбино неожиданно вызвали к самому Пандольфо Петруччи. Воображение нарисовало ему новый допрос о гибели Грифоли, но - ничего подобного. Оказалось, что ему предстояло сделать тщательный перевод одного еврейского манускрипта, Арминелли же было велено следить, чтобы ценнейшая рукопись не выносилась дальше его кабинета.
С нервным трепетом Альбино раскрыл её и начал с трудом разбирать. Вскоре понял, что речь идет о "соке скал", смолоподобном веществе тёмно-коричневого или чёрного цвета. "Сок скал" легко растворялся в воде, однако не растворялся вином, подлинность "этого сока", которое автор трактата звал "мумийа", легко проверялась. После смазывания области перелома смесью "сока скал" с розовым маслом, перелом заживал примерно через неделю. Аристотель лечил им больных только после пробы на его качество: разрезанные части печени свежезарезанного барана смазывались им и соединялись. Если "мумийа" было чистое и качественное, то куски печени тут же слипались...
Появившийся Петруччи проверил его работу и спросил, содержит ли манускрипт способ лечения экземы? Альбино действительно обнаружил, что "сок скал" заживляет воспаления кожи. Утром и вечером, натощак, три недели подряд, пояснил он Петруччи, нужно принимать по одной унции, растворяя его в соке облепихи или смородины. Одновременно с этим поражённые участки кожи следует парить в слабом растворе "мумийа" или натирать их облепиховым его раствором. Рекомендовались и компрессы сроком до четверти часа из смеси трёх унций подогретого растительного масла и трети унции сока скал. Пандольфо выслушал со вниманием и кивнул, после сего приказал ему тщательно записать это все на латыни и тосканском наречии. Когда он ушел, Альбино тихо поинтересовался у Арминелли, что, мессир Петруччи страдает от экземы? Да, так и оказалось. Но где он в Тоскане возьмет "сок скал"? Мессир Элиджео шепотом поведал ему, что это замечательное средство уже привезли ему из Палестины, недоставало только правильного приготовления и знания дозировки.
Внимательно приглядываясь к Пандольфо Петруччи, Альбино заметил, что это был, бесспорно, человек сильной воли, с большим самомнением, в оценках полагавшийся больше на себя, нежели на чужие мнения, и если слушал советы Венафро - только потому, что ценил объективность его взгляда. Но даже с Венафро он беседовал сухо и холодно, и Альбино вскоре понял, что такова вообще его манера говорить с людьми. Умный и властный, он становился упрямым, бесчувственным и даже тупым, когда дело доходило до чувств и людских нужд. Пандольфо был и несколько противоречив: боялся и избегал скоплений народа и общественных сборищ, но одновременно был горд, любил восторги толпы, нуждался в обожании и поклонении. Ему нравились шествия и торжества. Самую глубокую рану ему наносили те, кто не замечал его, и за пренебрежение он был готов мстить больше, нежели за прямую обиду. В сущности, выскочка, он очень ценил лесть и преклонение - не по сути, ибо ничуть не верил расточаемым льстецами хвалам, но как доказательству достигнутого статуса.
Трудясь в книгохранилище, Альбино почти не делал перерывов в работе, но не потому, что не уставал или не хотел отдохнуть. На него свалилась мерзкая напасть: Филиппо Баркальи неожиданно проникся к нему доверием и изрядно досаждал пустыми разговорами. Этого мало. После произошедшего в Ашано Филиппо то и дело возвращался к гибели Пьетро Грифоли, осторожно выспрашивая его о случившемся. Альбино отделывался короткими ответами, давая понять, что ему, в принципе, вовсе нет дела до Пьетро Грифоли, которого он не знал. Баркальи умолкал, возвращался на своё место у окна, но вскоре снова подходил, выспрашивал, мог ли быть в гибели Грифоли чей-то злой умысел, пытался выяснить, почему Камилло Тонди пошёл искать кота к колодцу и не заметил ли он, Альбино, во всем этом чего-то странного? Навязчивость мессира Баркальи в глазах монаха стоила его трусости и подлости.
Свободные часы Альбино коротал в кафедральном соборе или сидел на виа ди Читта, глядя на стены ненавистного палаццо Марескотти. Он был в городе уже третью неделю, но даже не приблизился к цели. "Глупец, из тебя мститель, как кинжал из навоза, зло повторял он себе, что ты можешь? Ведь тебе даже приблизиться к нему ещё ни разу не удалось..." Воображение рисовало ему бесчисленные возможности мести, но все они были пустой мечтой.
Правда, Альбино заметил, что душа его не поражена унынием. Смерти присных Марескотти, как он окончательно понял, случайные и нелепые, всё же складываясь в какой-то неотчетливый и смутный рисунок, в них проступал замысел, узор судьбы...
...Видимо, "сок скал" оказал на мессира Петруччи самое благоприятное действие. Альбино сделал такой вывод потому, что мессир Арминелли вскоре сообщил ему, что он - в числе приглашенных в палаццо Убертини. Это было не решением мессира Элизео, а личным распоряжением самого главы синьории, велевшего библиотекарю взять с собой того "толкового мальчика, что перевёл еврейский манускрипт".
Глава IX. Брак в палаццо Убертини.
"Честью жениться - не грех, да бремя забот непомерных
взвалишь на плечи себе ты по глупости вздорной".
Это глубокомысленное суждение, принадлежащее какому-то античному поэту, проронил через два часа после начала пиршества в палаццо Убертини Франческо Фантони. Приглашенных гостей издалека встречал чад раскаленных сковород и запах скворчащего жира. Откормленные в стойлах тучные быки и упитанные овечки в приправах из гвоздики, перца, имбиря и корицы, десятки гусей, уток, индеек, рябчиков, тетеревов, зайцев, косуль и оленей украшали праздничные столы вперемежку с винами, анисом, аквавитой, вермутом и тминной водкой, аликанте, медом и светло-прозачным момма. Горами громоздились финики, фиги, миндаль, персики и свежие лимоны. Вымытое до блеска стекло драгоценных бокалов и кубков искрилось в свете толстых восковых свадебных свечей, подкрашенных кошенилью.
Мелькали кольца, браслеты, индийский жемчуг, чистого злата запястья с кораллами и сердоликом, платья модных портных из парчи, бархата, плюша, атласа, миланской узорчатой ткани, с пряжками из серебра, с золотыми пуговками, с французским кружевом и шитьем, с галунами, шелком, тафтой, бомбазином, тесьмой и другой дребеденью, с плойкой, с подбойкой, с тугими крючками и ловкой шнуровкой.
Франческо сегодня был с гитарой и веселил гостей незатейливыми мелодиями. Альбино сидел возле него и только тихо охнул, постаравшись пониже опустить голову, когда в центр бокового стола усадили молодых: невесте, крупной и даже грузной некрасивой девице, было под сорок, жениху же, белокурому красавцу с томными глазами, он не дал бы и двадцати. Нахал Франческо, перебирая струны, тихо замурлыкал:
Красавице стал мил урод,
И жабу полюбил красавец,
Юнец, стыда не опасаясь,
Старуху за себя берёт
С набитою тугой мошною.
Ведь сердце - это всё пустое....
Исток любовного недуга
В наш век - кошель, набитый туго...
По счастью, в шуме застолья его никто не услышал. Везде царила сутолока, сновали слуги с подносами, особо обслуживая стол в центре зала, где Лучиано, глава дома Убертини, с теплотой и любовью приветствовал главу синьории и прибывших с ним почетных гостей, отметив в своей приветственной речи преданность дома Убертини капитану народа и командующему вооруженных сил Сиены мессиру Пандольфо и проводимой им мудрой политике. Немалая честь речи была посвящена похвалам искусству, расцветшему под покровительством Пандольфо Петруччи.
-Неужто это правда? - шепотом спросил Альбино Франческо Фантони. Ему самому капитан народа отнюдь не показался утончённым ценителем прекрасного.
-Почему нет? - пожал плечами Сверчок, - в наше время благотворительностью занимаются, в основном, для приобретения хорошей репутации или людских похвал. Меценатство и патриотизм - главные качества сиенца, когда ему нужно прослыть патриотом и меценатом. Что до истинных склонностей... Ну, добрый человек, понятное дело, не занимается благотворительностью: доходы не позволяют. Однако в публичной благотворительности так много от болезненной мизантропии, что благотворителю поневоле .... хочется все простить, - паяц снова нагло кривлялся.
Петруччи был с сыном Боргезе, молодым человеком со следами порочности на лице и абсолютно пустым взглядом. С женой, красивой особой с властным лицом, приехал и Фабио Марескотти. Рядом с ним сидели Паоло Сильвестри, Никколо Монтичано, Карло Донати и двое новых охранников. В строгом епископском облачении справа от капитана народа уселся монсеньор епископ Гаэтано Квирини, рядом расположился и Антонио да Венафро.
И тут-то вышел небольшой скандал. Едва они расселись, как из бокового входа появились подеста и прокурор, возглавлявшие отряд из пяти бравых молодчиков, одетых в алые плащи и синие шляпы с черно-белыми кокардами, гербом Сиены. Они окружили мессира Марескотти, став позади его охраны. В ответ на удивлённый взгляд капитана народа, Корсиньяно, разведя руками, заявил, что только так он может обеспечить охрану мессира Фабио.