Полковник Пратт стоял в профиль, с упором на правую ногу, скрестив руки, и смотрел на чистый холст. Он находился около раздвижных дверей. Около дюжины женщин стояли в два ряда и водили кисточками по своим холстам. Один только Пратт бездействовал. Кальвино оглядел комнату в поисках Кико. Она работала в углу, зажав одну кисть во рту, а другой наносила на холст красную краску. Большинство женщин были японскими домохозяйками, которые занялись уроками живописи, потому что редко видели своих мужей.
Кальвино постучал в стеклянную дверь. Все головы поднялись, словно кто-то дернул за веревочку, соединяющую их вместе. Он заметил, что учитель, с поредевшими волосами на голове и выцветшими голубыми глазами, сердито смотрит на него. Пара японок захихикала, прикрывая рты застенчивым, скромным жестом. Всеобщее смущение вплелось в шелковистую мелодию флейты. Пратт положил свою кисть и поймал взгляд Кальвино. У него на мольберте была фотография квиана в саду – его жена Мани и двое их детей стояли рядом с колесом. С легкой улыбкой он посмотрел на гостя, спокойный и уверенный в себе, и слегка сжал губы. Стоящая в десяти шагах позади него Кико подняла большие пальцы рук, глядя на Кальвино. Она склонила голову набок и отбросила с глаз прядку черных волос. От этого Кико сразу же стала казаться знакомой. У нее было радостное, довольное выражение лица, как будто она чего-то добилась. Кальвино понял, что это она нарушила сосредоточенность Пратта.
Учитель, взъерошенный и невыспавшийся мужчина лет шестидесяти, подошел к двери и поправил фартук. Нахмурив лоб так, что глубокая морщина разделила его на две морщинистые половинки, он отодвинул створку двери.
– Чем я могу вам помочь? – спросил он с акцентом жителя восточного Лондона.
– Это друг, – сказал полковник Пратт, положил свою кисть и подошел к учителю. – И он только выглядит опасным, когда бывает трезвым.
– Приятель, не следует носить пиджак в такую жару, – произнес учитель. – Вас убьет тепловой удар.
– В Бангкоке многое может убить, – ответил Кальвино. Затем придвинулся к Пратту и шепнул: – Есть минутка, Пратт?
– Винсент, это мистер Люфтон, – ответил тот, поворачиваясь к учителю.
– Неужели тот самый Люфтон, художник? – спросил Кальвино, с его носа непрерывной струйкой стекал пот.
Его вопрос возымел нужный эффект. Вовремя поднятый воображаемый камень прогонит прочь злую собаку, а поглаживание самолюбия подозрительного художника укротит его. Психодрама личного знакомства Кальвино разделилась на две главы: глава первая – угроза бросить камень, а глава вторая – фальшивая лесть.
Если бы была глава третья, то она заключалась бы в попытке выиграть время и получить сведения, чтобы решить, не лучше ли человеческое существо вписывается в главу первую и реагирует на страх, чем в главу вторую – и реагирует на тщеславие.
– Мне нравится ваша работа. В вашей картине белого лотоса есть некоторая сенситивность. Никто, даже тайцы, не пишут лотос лучше вас. – Кальвино продолжал болтать на быстром нью-йоркском жаргоне, бросая взгляды на Пратта, который понял, что эта болтовня основана на изображении белого лотоса в офисе Кальвино. Винсент предположил, что мистер Люфтон помешан на лотосе. Каждый художник, который организовал мастерскую в Таиланде и стоил своей ежедневной вечерней порции вареного риса, пробовал свои силы в изображении идеального цветущего лотоса.
– Значит, вы знаете мои работы? – Блеск в старых голубых глазах, в глазницах с обвисшей кожей, сморщенной, как старые носки.
– Мистер Кальвино – коллекционер произведений искусства, в своем роде, – сказал Пратт в защиту Винсента. «Почему, – подумал он, – я всегда бросаюсь защищать Кальвино? Что в этом фаранге подталкивает меня вмешаться и давать объяснения?» Прошло уже двадцать лет, а он все еще не нашел ответа на этот вопрос.
Оба они вышли из студии, и Пратт прислонился к одному из больших колес квиана. Он провел воображаемую линию вниз по одной из спиц. Пару минут Кальвино и Пратт ничего не говорили. Действительно, жарко так, что можно схватить тепловой удар, подумал Винсент. И почти нет тени, чтобы укрыться от прямых лучей солнца. Пратт оглянулся через плечо на студию. Он инстинктивно чувствовал, что за ними наблюдают. Кико стояла у стеклянных дверей вместе с Люфтоном. Остальные ученицы возобновили свои занятия, как будто ничего не произошло.
– В котором часу сегодня ты собираешься отпустить Лека под надзор Кико? – спросил Кальвино, когда Пратт медленно отвел глаза от зрителей, наблюдавших за ними из окна.
Справа от него стоял второй мольберт с пустым холстом. Винсент смотрел, как полковник снова посмотрел на сверкающую белизну холста. Он гадал, является ли холст эквивалентом запасного пистолета.
– И еще одно. Почему твой холст белый? Разве ты не должен наносить на него краски? Что я знаю об искусстве? – Кальвино быстро выпаливал вопросы один за другим, и Пратт не успевал ответить ни на один из них. Полковник знал, что фаранги часто имеют привычку задавать вопросы, на которые не ждут ответа.
Пратт представил себе Мани, свою жену, Сучина, своего сына, и Сутхорн, свою дочь, прислонившихся к колесу квиана. Все утро его мысли убегали от них. Он не мог сосредоточиться ни на одном лице, руке, ноге достаточно долго, чтобы перенести их изображение на холст. Его сосредоточенность исчезла с того момента, когда Кико вошла в дверь и отвела его в уголок.
– Я пытаюсь вспомнить. Это была твоя идея, чтобы она поступила в эту школу рисования? – спросил Пратт, желая получить ответ.
– Что ты от меня хочешь? – спросил Кальвино, пожимая плечами, и вытянул вперед руки ладонями вверх, словно клоун на сцене. – Женщина любит рисовать. Вспомни, это я ее с тобой познакомил. Я привез того парня обратно из Бурирама вместе с шестнадцатью тысячами батов. Ты рассказал ей о школе рисования, полной японок. Этот токсикоман, которого я схватил, сидел в углу ее офиса, глядя в пол, и ты спросил ее, не хочет ли она поступить в школу рисования. Тайское гостеприимство. А теперь ты спрашиваешь меня, кто предложил Кико заняться раскрашиванием по номерам вместе с тобой?
Улыбка Пратта стала шире.
– Она опять заставила тебя выйти из себя.
– Выйти из себя? Кто вышел из себя? Разве похоже, что я вышел из себя? Ладно, я вышел из себя. Она мне позвонила и попросила об одолжении.
– Ты не сказал «нет», – с понимающим вздохом произнес Пратт.
– Не сказал «нет»? Что ты имеешь в виду? Она – лиса. Я люблю эту женщину. Я хочу отвести эту женщину в лес, свить гнездо и больше не давать о себе знать. Только…
Пратт перебил Кальвино, когда тот понесся на всех парах.
– Есть эта небольшая проблема с одним токсикоманом, который укокошил фаранга.
– Она говорит, что его пришил не он, – возразил Винсент, вытирая пот со лба.
– Этот парень его укокошил. – Пратт говорил твердо.
– Кико говорит, что Лек и близко не подходил к месту преступления. Как он мог его пришить? – спросил Кальвино, хлопая себя по липкому от пота лбу и отходя подальше от отравленного клонга. – Хочешь услышать еще хорошую новость?
– Не хочу больше слышать хороших новостей, – ответил Пратт.
– Звонил его старик из Англии.
– Чей старик?
– Как это – чей старик? Старик Бена Хоудли. Того парня, которого Лек не убивал.
– Он его укокошил.
– Ладно. Нам звонил отец убитого фаранга.
– Кому это «нам», белый человек?
– Ладно, мне. Слышишь? У меня два мертвых фаранга. Джефф Логан, которого прикончила шлюха, и Бен Хоудли, которого не прикончил токсикоман. И старик Бена нанял меня найти убийцу.
– Легкие деньги.
Пратт отвернулся от квиана.
– Погоди. Кико права? Лек был в другом месте? Токсикоманы всегда в другом месте. Растворитель делает их безумными, склонными к насилию. Я говорю – это он укокошил фаранга.
Кальвино сжал зубы, играя мускулами на щеках, будто жевал кусок стейка, и посмотрел прямо Пратту в глаза, как смотрят в глаза человеку, который тебе почти родственник.
– Тысяча батов, что он этого не делал.
Пратт протянул ему руку.
– По рукам!
– Идет, – сказал Винсент.
Он убрал руку.
– Разве мы не поспорили на тысячу насчет убийства Логана? Ты держал пари, что сможешь за три недели доказать, что его убили из-за какой-то истории с наркотиками в Патпонге.
– Я не сумел это доказать. И что? Это не значит, что я не прав. И все равно, я тебе заплатил тысячу.
– Ты опять ошибаешься.
Воцарилось долгое молчание. Тишину нарушало только жужжание мух и москитов, роящихся вокруг клонга. Кальвино прихлопнул москита, который покинул болото, чтобы закусить итальянцем.
– Отец и мать Бена Хоудли прилетают на похороны в субботу. Буддийские похороны.
Пратт выслушал эту новость, приподняв брови. Тайцам казалось странным, когда фаранг объявлял себя буддистом. Немного перепивший таец мог даже выпалить, что нетаец не может быть буддистом с расовой точки зрения. Пратт не принадлежал к лагерю таких экстремистов. Тем не менее он считал, что для многих так называемых фарангов-буддистов это лишь религиозная причуда. Многие из них подцепили буддизм в духовном торговом центре и рано или поздно отбросят его в сторону ради следующего популярного пути спасения.
– Кико хочет, чтобы я ей помог. Ты хочешь, чтобы я помог Кико. И ты хочешь, чтобы я помог тебе. Вся эта помощь врывается в мой урок рисования, Винсент, – сказал Пратт и присел на корточки, обнаружив крохотный квадратик тени.
Он был одним из немногих людей, которые называли Кальвино «Винсент», и единственным, кто мог произнести это имя так же, как и адвокат его бывшей жены. Такая интонация заставляла Кальвино хвататься за бумажник и морщиться, как будто его ограбили и ударили одновременно. Пратт это знал. Ему нравилось иметь это преимущество, иметь власть над Винсентом.
– Никогда раньше не занимался организацией буддийских похорон, – сказал Кальвино.
– Это может стать новым шагом в твоей карьере, Вини.
– Ты мне выдашь тысячу сейчас или хочешь, чтобы я подождал до конца недели?
Пратт рассмеялся.
– У нас есть признание парня. Он поссорился с Хоудли в ночь перед убийством. Охранник сказал, что фаранг поймал Лека в тот момент, когда тот нюхал растворитель. Хоудли пнул его в задницу. Лек потерял лицо. Ты знаешь, как тайцы не любят терять лицо, Винсент. Особенно если нога фаранга пинает нашу задницу. Поэтому он сделал то, что веками делали наши предки в Таиланде, – он убил человека, который его унизил. Мы нашли у Лека цепочку в два бата, которую носил Хоудли. Простейшее дело.
В Таиланде дело об убийстве редко бывает простым, когда убивают фаранга. На самом деле Пратт не считал его простым. Он изложил Кальвино официальную версию этого дела. Теперь полковник ждал, испытывая его; Пратт достаточно давно знал Кальвино и знал, что получит честный ответ.
– Ты хочешь сказать, ты веришь в то, что это сделал мальчишка? – тихо спросил Винсент, дергая травинки.
– Не имеет значения, во что я верю. Во что ты веришь. Во что Кико верит. Зачем парень сознался? Ты думаешь, мы его били, или что?
– Не ты, Пратт. Я видел снимок лица парня в газете. Его колотили до тех пор, пока он не решил, что пора признаться в том, чего хотят копы. Я не говорю, что Кико права.
Пратт кивнул.
– Она никогда не встречала токсикомана, который бы не был невиновным.
Кальвино провел пальцами по припухлости на щеке, оставшейся от укуса москита. Она чесалась. Полковник выглядел сухим, прохладным; на него не действовали ни москиты, ни солнце.
– Кико иногда переходит все границы. Ты это знаешь, и я тоже. Скажу одно, Пратт: на этот раз она, возможно, права. Кто-то потрудился над парнем. Так ты мне поможешь или нет?
Полицейский смотрел на Кико через раздвижные стеклянные двери: она стояла неподвижно, словно в трансе. И ждала. Может, даже молилась своим богам. Ему нравился смех, который он видел в размытых краях ее картин: по-видимому, только таким образом смех выходил из ее тела, через мазки краски и кисти. Он и сам рисовал при помощи невыраженных эмоций. Он никогда ни с кем этого не обсуждал. Но чувствовал, что она знает.
– Что у тебя с Кико? – спросил Пратт.
– О чем ты меня спрашиваешь? Есть ли что-то между нами? Это старая история. Я выручил ее. Мы несколько раз хорошо провели время. Ты привел ее в эту школу, – ответил Кальвино.
– И теперь ты ее избегаешь. Почему ты ее боишься, Вини?
– Ну вот, теперь ты тоже. Ты делаешь выводы на основании неверной информации. Кроме того, я был занят.
– Эти токсикоманы грабят ее, а она возвращается и просит еще, – сказал Пратт, рассматривая ее фигурку в студии. – Ты когда-нибудь слышал ее смех?
Этот вопрос застал Кальвино врасплох. Он подумал, что это вопрос с подвохом, пока не пошарил в памяти и не смог вспомнить ее смех.
– Она – серьезный человек, – сказал Винсент. – А я – человек несерьезный. Поэтому мы несовместимы.
– Посмотри как-нибудь на ее картины. Они наполнены смехом. – Вот, он это сказал. Разделил ответственность своего открытия с другим человеком.
Кальвино ничего не ответил и своим молчанием сказал все, что могло быть сказано друзьями из разных культур и стран.
– Ладно, мы с ней спали. Теперь ты получил то, что хотел услышать. Я соединил дело и удовольствие. Большая ошибка с женщиной, – сказал Кальвино. – На этот раз – только дело. Точка. Не запятая, не тире, не двоеточие.
Пратт пощупал ту часть квиана, которая касалась земли. Она промокла, как губка, сгнила в земле. Он знал, что Кальвино говорит ему правду.
* * *
Кико была родом из солидной семьи высших слоев среднего класса. Ее отец был известным профессором-нейрохимиком в Токио. Его специальностью были химические усилители интеллекта. Оригинальные исследования гамма-аминомасляной кислоты нейромедиатора были классическим исследованием, и на основании его открытий было запатентовано два лекарства. Он преподавал в Гарвардском и Корнельском университетах. Мать Кико играла на французском рожке и выступала с концертами. Сама Кико получила докторскую степень по биохимии в Корнеле. Она была всесторонне образованной женщиной, когда очутилась в Бангкоке с мужем, который бросил ее ради проститутки, поэтому она ринулась очертя голову в проект по спасению наркоманов из трущоб, спасая саму себя. Она верила, как верил в науку ее отец, что путем применения небольшого нейрохимического изменения ребят из трущоб можно вернуть в общество.
– Она нуждается в небольшом одолжении, – сказал Кальвино.
Пратт поднял руку.
– Тайм-аут, – произнес он. – Ты хочешь сказать, что это ты нуждаешься в небольшом одолжении. – Затем стер с ладони гнилую древесину и полез в карман.
– Откуда ты так много знаешь о Кико? Тебе полагается учиться рисовать у мастера, – сказал Кальвино. – Мани пора начать о тебе волноваться.
Полковник улыбнулся, услышав имя жены. Он знал, что Мани из тех женщин, которым никогда не было нужды держать мужа в ежовых рукавицах.
Пратт вручил Кальвино конверт с адресом полицейского управления в углу. Винсент достал письмо и прочел его. Оно было написано на официальном полицейском бланке, на английском и на тайском языках: Винсенту Кальвино следовало оказывать всяческое содействие в осмотре останков мистера Бена Хоудли, британца по рождению, обеспечить ему доступ в квартиру покойного и к его вещам, ему предоставлено право допросить подозреваемого. Он догадался, что Ратана позвонила в кабинет Пратта и поговорила с его секретаршей, которая передала ее просьбу шефу. Такая цепочка событий была вполне возможной. Личные связи с их взаимоотношениями, переплетающимися паутиной, внешне напоминали кубик Рубика. Но для тех, кто понимал игру, эти детали укладывались в единую схему.
Пратт уже прошел полдороги обратно к студии.
– Тебе нужны еще какие-нибудь небольшие одолжения? – спросил он, оглядываясь на полпути между квианом и раздвижной стеклянной дверью.