— А-а… — протянул председатель и, скидывая куртку, деловито, как у себя дома, прошел к вешалке. Потом скромненько уселся на краешек скамейки у стола и прогудел:
— Так… Значит, живешь. Домишко-то того… Надо бы новый ставить… А я к тебе, понимаешь ли, за советом. Рыбаки задумали работать по-новому, новыми неводами с использованием новейших, так сказать, достижений в этой самой области. Да-а…
Председатель вытащил из внутреннего кармана пиджака пачку каких-то бумаг с колонками цифр и чертежами, ударил по ним тыльной стороной ладони.
— Арифметика, язви тя, высшая, — и начал разглаживать листы на столе.
«Хитер, хитер», — подумал про себя Аралов, наблюдая за острыми бегающими глазами Карагозова.
— Видишь ли, дело тут связано с морем, хотя мы и живем на реке. Ну, а ты, как моряк, можешь нам подсказать…
— Я не рыбак, а военный моряк, боцман, — недружелюбно сказал Аралов, понимая, к чему клонит председатель.
— Вот-вот, — подхватил Карагозов. — Тут совет боцмана нам и нужен. Понимаешь ли, новая оснастка требует пересмотра, так сказать, способа постановки и уборки невода. Ведь у нас с этим, язви тя. ерунда получается, по-дедовски, по-дедовски. А я и подумал, нельзя ли что-нибудь перенять из опыта военных моряков по оснастке и уборке тралов. Понимаешь ли, приспособления и все такое прочее… В кратчайшее время! Как на военном корабле. Ведь путина — это тот же морской бой: быстрота, слаженность в работе обеспечивают победу. А мы сколько тратим времени на эти самые операции, язви их.
За дверью кто-то снова затопал ногами, очищая обувь от грязи. Затем раздался стук, и, не ожидая ответа, в дом вошел здоровенный детина в брезентовом куцем плаще и морской фуражке.
Он молча подошел к боцману, тряхнул руку, проговорил невнятно: «Привет. Я — Багровец». Затем повернулся к председателю и, словно пораженный, удивленно раскрыл рот.
— И председатель здесь?! — сказал он таким искусственным шепотом, что Карагозов нахмурился.
— Ну-ну… — прогудел председатель и бровями показал свое неодобрение. Рыбак сразу сбросил со своего лица выражение глупого изумления и, облегченно вздохнув, опустился на скамейку.
В дверь снова застучали, и через порог переступили еще два рыбака. Они чинно поздоровались, пробормотав: «На огонек, на огонек…» — и тоже немало удивились, увидев в гостях у боцмана председателя и Багровца.
Между тем в дом Аралова входили все новые и новые люди, и через несколько минут в комнате стало тесно и душно. Острый рыбный запах наполнил дом. Рыбаки шумно рассаживались вокруг стола и у печки, отменно сердечно здоровались друг с другом, словно виделись впервые.
Пришла мать Аралова, всплеснула руками, поклонилась сборищу и скоренько забегала по дому, собирая на стол.
— Мы на минутку, — остановил ее Карагозов. — Не надо ничего, Марья Потаповна. Да на такую артель у тебя и запасов не хватит.
Марья Потаповна оскорбленно подняла подбородок.
— Да как же так… Чай не нищие. Ты уж, Семен, помолчи.
— Ну-ну, — прогудел председатель. — Я к примеру. Случайно собрались, так зачем…
— Сиди, сиди себе… — махнула рукой старуха и многозначительно сощурила повеселевшие глаза. — Знай свое дело.
Карагозов сел и сразу же приступил к делу, прикрыв маленькой рукой бумаги.
— Раз уж собралась вся артель, так… Понимаете ли, я зашел к Петру Петровичу по делам. А вы? — обратился он к рыбакам. Те переглянулись, заговорили:
— Да мы так…
— Просто навестить.
— Познакомиться с земляком.
— Поговорить.
— Ну да… Реки-то в моря вливаются — все одно, есть о чем поговорить.
Аралов смущенно посматривал на нежданных гостей, растерянно улыбался. Мать поставила на стол зажженную лампу, шепнула сыну, ткнув костлявым кулаком в бок.
— Не сиди байбаком, гости ведь…
Аралов еще больше смутился, поерзал на месте и, пытаясь придать голосу заинтересованность, сказал:
— Ну так, что вы задумали, Семен Семенович?
— Да тут, язви тя, огромное дело. Если развернем — это будет масштаб!
Председатель, разложив по столу бумаги и вооружившись карандашом, начал излагать суть дела. Рыбаки придвинулись, свесив косматые головы над столом. Председатель долго говорил о новой оснастке рыбачьих лодок, подвесных моторах, неводах, «мордах», районах ловли, цикличности в их эксплуатации, изменении организации и порядка лова, переводя на проценты тонны «живого серебра» и налегая на все возрастающие цифры денежных доходов. Рыбаки слушали председателя внимательно, поддакивали, шумно одобряли, покрякивая и глухо гогоча на особо образных выражениях Карагозова. Марья Потаповна сияла. Она живо уставила стол закусками, выставила посередине огромную четырехгранную бутыль зеленого стекла с вином, ткнула кулачком сына в бок. Аралов поднялся, разлил по стаканам и чашкам прозрачную жидкость, пригласил выпить. Не ожидая повторения просьбы, рыбаки потянулись к стаканам, разобрали и умолкли.
— За здоровье хозяйки, — проговорил Багровец. Рыбаки согласно кивнули головами, молча сосредоточенно выпили, бросили в разинутые рты по груздочку, по пельменю, по кружочку колбасы…
— Эка, паря… — протянул кто-то удовлетворенно, погладив рукой по животу. — Хорошо пошло.
Председатель, выждав приличествующее обстоятельству время, снова заговорил. Теперь уж и рыбаки включились в разговор. Вносили свои предложения, спорили, каждый раз оборачиваясь к Аралову, как бы ища у него подтверждения сказанным словам. Аралов молча кивал головой, посматривал на гостей. Сильные, крепкие, надежные люди сидели вокруг него. Аралов с симпатией разглядывал каждого из них, и хорошее чувство, подобное тому, какое бывало у него в кругу сослуживцев, когда моряки, закончив дело, рассаживались за столом в старшинской кают-компании вокруг своего главного боцмана, заполнило его сердце.
Председатель, слушая рыбаков, остро посматривал на боцмана и отрывисто поддакивал.
Бутыль была быстро опорожнена, и Марья Потаповна убрала ее со стола. Разговор среди рыбаков уже пошел другой. Рассказывали о разных былях-небылицах, ругали «проклятые шиверы», спорили о наибольшем весе тайменей…
За полночь Карагозов поднялся из-за стола. Рыбаки сразу смолкли, потянулись к плащам и фуражкам. Попрощались чинно, без лишних слов. Аралов, провожая гостей, ожидал, что председатель или кто-либо из рыбаков скажет ему то, что он боялся весь вечер услышать, ибо твердо решил возвратиться в Севастополь, но ни Карагозов, ни его артельщики не произнесли об этом ни слова.
Аралов долго стоял на крыльце, прислушиваясь к чавкающим по грязи шагам уходящих и думая о чем-то. Лицо его светлело, и, когда затихли шаги рыбаков, он широко улыбнулся, покачал головой и вошел в дом. Мать стояла посредине комнаты и смотрела на улыбающегося сына. Аралов подошел к старушке, обнял ее и, смеясь, проговорил: «Чудаки они…».
— Ну и с богом, — обрадовалась мать чему-то, удовлетворенно передохнув.
Аралов не понял ее, прошел в свою комнату, разделся и лег в постель. На душе у него было хорошо. Он лежал, глядел в потолок, освещенный желтыми полосами от помигивающей лампы, и улыбался. Потом протянул руку к лампе и несколько раз резко, но легонько ударил ладонью по срезу лампового стекла. Желтый язычок пламени раздвоился, свернулся, как осенний листочек, затрепетал и погас.
Утром чуть свет Аралов поднялся. Мать уже была на ногах. Она молча собрала ему на стол нехитрый завтрак. Боцман поел и вышел на улицу. Мать догнала его, сунула в руки какой-то узелок. Аралов взял его в руки и сквозь платок почувствовал на ладонях крутые и горячие бока свежеиспеченного хлеба.
— Шаньги? — спросил он, усмехнувшись. Мать кивнула головой. Сын хотел вернуть узелок обратно, но, посмотрев на мать, раздумал, сунул его за борт шинели и пошел к реке. Стояло звонкое, прозрачное утро. Белые перья облаков неподвижно висели высоко в светлеющем небе. Восток сиял чистой радугой рассвета.
Перед спуском к рыбачьему становищу Аралов постоял, поглядывая на неторопливо готовящихся к работе рыбаков. Лодки были уже вытолкнуты на воду и покачивались, уткнувшись острыми носами в прибрежную гальку. Карагозов бегал от лодки к лодке, размахивая руками. Его густой бас отдавался многократным протяжным эхом по реке.
Громко прокашлявшись, Аралов начал спускаться вниз. Рыбаки повернули к нему головы, оторвались на минуту от дела.
Неожиданно за спиной Аралова послышалось шуршанье гальки, и к его ногам подкатился живой комок. Это был Леня. Он встал, отряхнулся и посмотрел на боцмана.
— А я догадался, что вы рыбак, — сказал мальчик хитро и весело.
— Рыбак? — переспросил Аралов и покосился на председателя. Рыбаки молча смотрели на него и мальчика. Аралов помедлил с ответом.
— Ты куда это в такую рань? — сердито спросил он у Лени. — Мать ругаться будет.
— Не будет. Я оставил записку, как папа. А то вы уедете, а я… Возьмите меня с собой, дядя. Я не буду раскачивать лодку и пугать рыбу. Я буду тихо сидеть, помогать… Что скажете — сделаю. Я все могу.
Аралов неожиданно смягчился, положил руку на голову мальчика, посмотрел на рыбаков. Те стояли, выжидая, дружелюбно улыбались. Аралов, словно сбросив с себя какой-то груз, неожиданно весело и громко спросил:
— Возьмем мальчонку?
— Возьмем, возьмем. Пущай проветрится. Оберегем, — загудели в ответ рыбаки.
Председатель оживился, хлопнул в ладоши и оглушительно скомандовал, молодецки закрутив усы:
— По лодкам!..
Боцман подхватил мальчика под мышку и подбежал к лодке. Передав Леню в руки рыбакам, он вытащил из-за борта шинели узелок, подкинул его и крикнул мальчику:
— Лови харч!
Леня восторженно растопырил руки, и боцман точным броском ударил его узелком прямо в грудь. Мальчик крепко прижал к груди «харч», оцепенев от тревожного счастья.
— Садись, Семен Семенович, — сказал председателю боцман, цепкими жилистыми руками приподняв нос лодки.
— Да мне сегодня здесь надо бы… — проговорил неуверенно Карагозов, но вдруг, рубанув воздух рукой, решительно добавил — Ради такого случая. Ладно!
Он ловко взобрался в лодку. Аралов озорными глазами посмотрел на Карагозова и проговорил с веселой угрозой:
— Я тебе покажу… «кишка тонка»!
Председатель гоготнул: «Язви тя», — и хлопнул руками по бокам. Боцман сильным толчком послал лодку от берега, в последний миг прыгнув на нос. Рыбаки разобрали весла.
Председатель положил руку на плечо боцману, сказал:
— Давай…
Боцман понял его и, набрав в грудь воздуха, голосом, полным отваги и задора, скомандовал:
— Весла-а… на воду!
«А-а-а-у-у»— заметалось эхо между берегами, и, будто догоняя его, лодка рванулась вперед, на быстроток.
Бессмертная
Путешествуя по Молдавии, я внезапно почувствовал себя плохо: простудился и вынужден был на долгое время остановиться в Сороках.
Сороки — древний, зеленый от садов и серый от пыли городок, ныне районный центр, расположенный на правом берегу Днестра в северной нагорной части Молдавии.
Дом, в котором я снял комнату, стоял на горе. Отсюда хорошо видна была нижняя центральная часть города с рынком, административными зданиями и учебными заведениями, которых в Сороках оказалось много.
Река, делающая в этом месте десятикилометровую петлю, круто огибала пологий левый берег, усеянный серыми крышами хат просторного села Цекиновки, окруженного кукурузными полями. Там начиналась украинская земля.
Целые дни просиживал я в плетеном кресле на веранде, — любуясь красивыми изгибами реки, отороченной зеленью садов, покатыми холмами, волнообразно убегающими за горизонт, древней пятисотлетней крепостью, возвышающейся неусыпным стражем над рекой, неподалеку от оживленного пляжа с голубыми легкими постройками.
Мысли мои, сменяя друг друга, как бы плыли по течению реки…
Извилист Днестр. Торопливо бежит он на юг, доискиваясь ласкового Черного моря. На пути его встают холмы и взгорья, а он, бросаясь то вправо, то влево, упрямо несет свои серые-серые воды вперед. На севере, обогнув Черновицкую область, Днестр подходит к границе Молдавии. Но долго еще не расстается он с Украиной, отдавая ей весь левый берег, почти до самой Немировки. И только оттуда уже безраздельно вступает в пределы Молдавии. На юге же он снова, прежде чем броситься в объятия Днестровского лимана, милуется с украинской землей.
Красив древний Днестр — седой, как старик, и резвый, как ребенок. Тысячелетиями катит он свои воды в Черное море. Стальная по цвету и упругости струя его, точно острый клинок, вложенный в драгоценные ножны, не раз привлекала алчных захватчиков. Их манил сюда благодатный климат, плодородные земли, трудолюбие и мастерство песенного народа. Отсюда, с берегов Днестра, жадному взору искателей поживы открывалась на северо-восток изумрудная, полная сокровищ и тайны девственная даль огромной Руси.
Издревле обрабатывал землю Приднестровья славянский плуг, защищал славянский меч. Более чем тысячелетие нашествия кочевых орд разбивались о могучую грудь коренных поднестровских славянских племен— уличей и тиверцев. Защищая Киевскую Русь с юго-запада, они строили здесь мощные оборонительные валы и городища. Время и войны стерли их с лица земли. Только в последние годы советским ученым-археологам удалось найти следы и останки многих славянских поселений на Днестре.
Днестр был также свидетелем героического трехсотлетнего сопротивления молдавского народа кровавому турецкому игу, от которого лишь в 1812 году окончательно избавил его русский народ.
Еще до сего времени на крутых берегах Днестра можно видеть полуразвалившиеся, некогда грозные каменные крепости чужой, не здешней архитектуры — печальные и поучительные памятники стародавних волчьих устремлений западных и средиземноморских племен и государств.
Одной из таких крепостей и была Генуэзская крепость города Сороки. Ее круглые башни с черными глазницами амбразур и циркульные стены с зубцами наверху воскрешали в памяти историю далекого прошлого.
Думая о прошлом и видя перед собой сегодняшнюю жизнь бодрого растущего городка, заполненного шумливым студенчеством, я искал слово, которым можно было бы полно и кратко назвать героический путь неутомимого, умного народа к счастью, к светлой жизни.
Я знал это слово, но почувствовать сердцем и понять умом безмерную глубину его мне помогла маленькая женщина — согбенная, с высохшими руками и белыми как снег, волосами на трясущейся голове.
Ей было девяносто с лишним лет. Она неподвижно лежала на койке в маленькой проходной комнатке нашего дома. Квартиранты, проходя мимо старухи, отворачивались, старались не замечать ее. Настоящего имени старухи никто не знал. Все называли ее Бессмертной.
Домом управляла вдова, внучка Бессмертной — Мария Соломоновна, пышная, сонливая женщина с двойным подбородком и затуманенными тоскливыми глазами. Она нигде не работала, довольствуясь доходами с фруктового сада и квартиронанимателей.
Мария Соломоновна вставала с постели днем, когда солнце поднималось в зенит, готовила поесть себе и бабушке, кое-как прибирала комнаты и выходила на веранду. Сладко и томно потягиваясь, Мария Соломоновна начинала длинные, со вздохами, воспоминания о молодости, ушедшей безвозвратно, о муже, ушедшем с другой женщиной, жаловалась на скуку и серость будничной однообразной жизни. Казалось, ее ничто уже не интересовало, не радовало в жизни.
После обеда Мария Соломоновна уходила спать, чтобы вечером, благоухая духами, исчезнуть из дома до поздней ночи.
Она очень заботилась о бабушке: не разрешала ей ничего делать и даже ходить: кричала, если та пробовала взяться за домашнюю работу, и почти насильно укладывала старуху в постель.
— Лежи, отдыхай… Тебе вредно ходить, а тем более работать. Боже упаси! — кричала она на ухо Бессмертной, и старуха, покачивая головой, послушно затихала.
Не нравилась мне жизнь Марии Соломоновны, не нравилась ее забота о старухе. Но я молчал.
Чувствовал я себя все еще плохо. Сил еле-еле хватало на то, чтобы сходить поесть в столовую и посетить поликлинику. Я оброс бородой, страдал бессонницей, но в больницу ни за что не хотел ложиться. Трехлетнее пребывание в госпитале после тяжелого ранения во время войны оставило во мне непреодолимое отвращение к больничной обстановке: чистым, белым, как саван, палатам, лекарственным запахам, гнетущей тишине. Строгому больничному режиму я предпочитал строгую свободу в домашней обстановке.