— Наана, — сдерживая раздражение, проговорил Баако, — я понимаю, о чем ты толкуешь. Но пойми же и ты: мир изменился. Теперь дядя — самый обычный родственник. Я не могу распоряжаться судьбой чужого ребенка.
— Мир изменился… — тихо пробормотала старуха и потом, возвысив голос, твердо добавила: — Всегда одни и те же слова… Тошнотные слова! Мир изменился… Этими словами оправдывают каждое новое преступление! Так слушай же, что я скажу тебе…
Старуха замолчала на середине фразы, и, только когда раздался стук в дверь, а потом в комнату вошла его мать, Баако понял, что Наана услышала ее приближающиеся шаги. Увидев Наану, Эфуа нахмурилась и раздраженно спросила:
— Тебе что-нибудь нужно, Наана?
На мгновение старуха замерла, словно страх парализовал ее, а ненависть лишила дара речи. Потом, поднявшись, медленно ответила: «Нет, Эфуа, мне ничего не надо», — и вышла из комнаты, даже не протянув вперед руки, чтобы нащупать дверь.
— Зачем она приходила? — спросила у Баако мать.
— Да просто поговорить, — ответил он. Мать подозрительно посмотрела на него, но вскоре успокоилась.
— Ты хоть помнишь, что ты РР? — сказала она.
— Помнить-то помню. Только не знаю, что я должен делать.
— Кто из нас учился в университетах? — насмешливо спросила Эфуа.
— В университетах этому не учат.
— Успокойся, ничего особенного тебе делать не придется. А все-таки жаль, что ты не привез смокинг… Может быть, наденешь тогда хоть костюм?
— По-твоему, я похож на обезьяну?
— Что за глупости ты говоришь?
— Только тот, кто идиотски обезьянничает с белых, способен напялить смокинг или пиджак в такую жару.
— Но для такого торжественного ритуала…
— Это что, наши священные праотцы завещали нам париться в смокингах на таких ритуалах? Нет уж. Я оденусь так, чтобы хоть от жары не мучиться на этом вашем ритуале.
— Эх, Баако, — в голосе матери прозвучало неподдельное огорчение, — я ведь хочу как лучше. Что с тобой творится последнее время?
— О чем ты? — спросил он, но мать смотрела словно бы сквозь него, как будто старалась разглядеть что-то за его спиной.
— Да нет, я так, — сказала она. — Тебе надо будет встречать гостей и следить, чтобы их рюмки не пустовали. И пожалуйста, сперва наливай почетным гостям.
— Понятно. Что еще?
— Больше ничего, — сказала Эфуа и пошла к двери. — Ах да, еще приглядывай, чтобы все было в порядке с пожертвованиями, — добавила она и, прежде чем он успел ей ответить, вышла из комнаты, бесшумно прикрыв за собой дверь.
Глава пятая
Защитник
Хуане казалось, что пульсик, бьющийся в ее виске, утихнет, как только пациент уйдет, но вместо этого болезненная пульсация распространилась по всему черепу, потом незримо растеклась по телу, словно бы в унисон с едва заметным мерцанием двух люминесцентных ламп над ее столом, и постепенно это чуть жужжащее мерцание, слившись с дрожью ее тела, стало складываться в определенный звук — ты-ты-ты.
Хуане было ясно, что она очень устала, и ей вовсе не хотелось обдумывать сегодняшнее происшествие, но, бросив взгляд на записи в своем рабочем блокноте, она снова принялась убеждать себя, что ее поведение во время недавно закончившегося приема нисколько не отличалось от обычного, как будто ей было необходимо увериться, что она поступила совершенно правильно. И при этом она ясно понимала, что пациент даже не задумывался, какие у них складываются отношения. Больной пришел к врачу, он — мужчина, врач — женщина, они незнакомы, есть вероятность, что им удастся понять друг друга, может быть, они даже станут друзьями… Но все это в будущем, а пока пациент ничего не предрешает, ничего не хочет предполагать. Именно полная неопределенность и взволновала Хуану.
Она с досадой чувствовала, что нисколько не освободилась от «комплекса классифицирования», а сейчас вот сознательно спешит спрятаться в эту покойную врачебную раковинку, чтобы не видеть в пациенте человека, такого же, как она сама.
В общем, она старалась не думать, как сложатся их отношения, — и все время думала об этом. У нее было два пути. Она вполне могла считать этого человека только пациентом, могла не интересоваться его духовным одиночеством, наглухо замкнувшись в своем, могла прятаться от тоски по человеческому общению за призрачной ширмой равнодушного спокойствия. У нее была возможность надеть маску внимательного, но холодного профессионала и не замечать его безмолвной просьбы о человеческом участии, хотя она уже понимала, что эта просьба рождает в ее душе радостный отклик. Да, она могла спрятаться от всего этого, и, вероятно, без особых усилий. Но ведь она могла и принять его дружбу, могла сблизиться с незнакомцем, которому угрожало безумие именно из-за его проницательного и острого ума; Хуана знала, что единственным спасением для него было бы убийство собственного интеллекта — так ведь и случилось однажды с ее знакомым, молодым ганским врачом.
Но, по правде-то говоря, она вовсе не была уверена, что их будущие отношения зависят от нее. Когда молодой человек вошел в кабинет, вид у него был спокойный, отчужденный, до обидного безразличный. Он пожал ей руку и стоял возле стола, пока она не предложила ему сесть. Потом ей пришлось спросить его, что с ним случилось: он безучастно сидел на стуле, не смотрел на нее и молчал, а на ее вопрос ответил, что хотел бы пройти профилактический осмотр. Хуана чуть не расхохоталась. Взяв медицинскую карточку, которую он принес, она прочитала его имя, возраст и место работы — телекорпорация; потом улыбнулась и спросила:
— У вас такое передовое начальство, что посылает каждого нового работника на профилактический осмотр?
— Нет, — ответил он без улыбки. — Меня никто к — вам не посылал. Я пришел сам. — Она уже открыла рот, чтобы спросить зачем, но вовремя увидела, что он показывает на второй лист медицинской карточки, и стала внимательно читать запись — ее сделал нью-йоркский врач, предлагающий в случае нужды связаться с ним. Хуана записала что-то в своем блокноте, а потом, поколебавшись, переписала адрес нью-йоркского коллеги. Глянув на пациента, она машинально произнесла его имя; он не отозвался, но теперь их глаза встретились, и она поняла, что ему просто скучно и что он не надеется услышать от нее ничего нового.
— Тут написано, что вы принимали торазин.
— Да, принимал.
— Беда с ЛСД?
Он отрицательно покачал головой:
— Некоторые из моих друзей пробовали это дело, но я — ни разу. А почему вы так подумали?
— Торазин нейтрализует расширение ассоциативных связей в сознании, вызываемое наркотиками.
— Вот как? Я не знал. Впрочем, однажды, помнится, он упомянул — я говорю про доктора, — что мой организм сам вырабатывает галлюциногены.
— Что ж, вполне возможно, хотя это довольно редкий случай. Выходит, вы и сами… — она попыталась сдержаться, но не смогла, — довольно редкое явление — счастливчик.
— Я бы не назвал себя счастливчиком, — бесцветным голосом выговорил он; его тон был настолько враждебен, что в нем не ощущалось даже злости; Хуане захотелось извиниться, но, посмотрев на пациента, она поняла, что это бесполезно.
— Мне кажется, только постоянная и мучительная тревога может дать такой эффект, — сказала она после паузы. — Что вас тревожило?
— Многое.
— Я понимаю. Но больше всего?
— Больше всего — страх перед возвращением.
— Чего именно вы боялись?
— Я не был уверен, что смогу делать какое-нибудь важное и серьезное дело.
— А после возвращения ваши страхи уменьшились?
— Я не знаю. Не думаю. Нет. — Теперь он говорил без враждебности, и в его взгляде читалась настойчивая просьба выслушать то, о чем он собирается рассказать. — Просто все стало гораздо определенней.
Начав говорить, он очень точно, словно врач, исследующий пораженный орган, обрисовал свое состояние; это был рассказ об одиночестве, из которого невозможно вырваться, и о социальной среде, обрекающей человека на постоянное одиночество. Хуана завела разговор о семье, но сразу поняла, что его семья — лишь уменьшенная, но зато теснее сплоченная, а поэтому и более опасная копия общества в целом, зеркальная линза, как он назвал ее, и Хуане стало ясно, что семья мучает его еще сильней, чем социальная среда.
— Ведь от семьи и ее требований, — рассказывал он, — совсем уж никуда не спрячешься.
— И ее требования противоречат требованиям общества? — спросила Хуана.
— Да, но не прямо и в очень сложном взаимодействии, — ответил он, однако не стал развивать свою мысль и только безнадежно махнул рукой.
— Вы считаете, что заботы о семье не могут принести удовлетворения? — Хуане очень не хотелось, чтобы нить его рассуждений оборвалась.
— Они необходимы, — сказал он, — я понимаю. Но все это превратилось теперь в мертвый, раз и навсегда установившийся ритуал. Член семьи, побывавший за границей, представляется родственникам волшебным добытчиком. Все считают, что, возвратившись, он должен принести с собой мгновенные и чудесные перемены.
— Вы думаете, это совершенно новое явление, — спросила Хуана, — или оно уходит корнями в прошлое?
— Если и новое, то только по форме. Поездка за границу и связанные с нею надежды, конечно же, детище колониальных времен. Однако идея волшебных перемен уходит в глубочайшую древность. Наши мифологические герои неизменно спасали целые общины от страшных бедствий и лютых врагов. Но община распалась на отдельные семьи, и нынешние герои просто приносят в семью богатство. Раньше герои спасали общину от врагов, а теперь избавляют семью от бедности — главным образом за счет общества.
— Значит, вы жалеете, что учились за границей?
— Разумеется, нет, — сказал он со смехом. — Те же трудности возникают у людей, которые учились здесь — в Легоне, Кумаси или Кейп-Косте. Кое-кого из них я знаю — все то же самое… Ну, может быть, в ослабленной форме. Болтают и пьют горькую, лишь бы не видеть того, что им страшно увидеть. Трата денег как способ самоубийства.
— И вы не знаете, что вам делать?
— Почему не знаю? Мне совершенно ясно, чего от меня хотят. — Он умолк, и она не торопила его. — Но я-то хочу другого.
Хуана думала, что он будет продолжать, и ошиблась; в наступившем молчании ей трудно было скрыть свое замешательство.
— Что ж, это ведь прекрасно, — сказала она после паузы, — знать, чего хочешь. У вас свой собственный путь.
— Не уверен, — сказал он.
— Вы идете против течения, — проговорила она, и он утвердительно кивнул, но лицо его оставалось непроницаемым. — На это тратится много сил.
Он как-то странно закашлялся, словно хотел сдержать смех и не мог. Потом справился с собой и улыбнулся — так измученно, что она невольно отвела взгляд.
— Течение… — начал он. И опять не закончил.
— Вы не уверены в этом? — спросила она.
— Да нет, уверен, — ответил он, успокаиваясь. — Я бы даже сказал: стремнина.
Это слово так удивило ее, что она машинально записала его в блокнот, прочертив хвостик у «а» до самого края страницы и завершив аккуратной спиралью с точкой в центре.
— Странное определение, — проговорила она вслух. — Почему стремнина?
— Да просто это слово пришло мне в голову, — сказал он. — А что в нем странного?
— Какое-то оно не очень подходящее. — Хуана положила карандаш, и он покатился по столу. — Я бы уж тогда сказала: потоп.
Он опять рассмеялся, на этот раз легко и весело.
— Ну, какой там потоп, — возразил он, энергично тряхнув головой. — Я вовсе не склонен драматизировать свою жизнь.
Хуана промолчала, хотя слово «стремнина» вызвало в ее душе множество ассоциаций. Она задумалась о пациенте и, погрузившись в свои мысли, как бы потеряла представление о его физической сущности, потому что он вдруг превратился в сверкающий купол, прикрывающий сверху неясный туман ее дум, и мысленным взором она явственно видела темную щербину, изъян на его внутренней поверхности, но в то же время ей было совершенно очевидно, что этот-то изъян и не дает всему куполу рухнуть… Впрочем, через несколько секунд живой, реальный человек, сидящий перед Хуаной, напомнил ей о своем существовании. Оказалось, что он протягивает ей через стол небольшую карточку с ритуальной маской и печатным текстом, который, когда Хуана окончательно опомнилась, сложился в слова приглашения на вечер.
— Тут сказано — писателей…
— …И художников, и их друзей, — насмешливо дочитал он надпись на билете. — Почему бы вам не стать моим другом? — Последнюю фразу он произнес совершенно серьезно.
Предложение было до того неожиданным, что Хуана удивленно подняла глаза и внимательно посмотрела на своего пациента. Он явно не шутил. Его взгляд был спокойным и открытым, без униженной мольбы, но и без нахальной требовательности. Взгляд мужчины, готового спокойно принять и отказ, и согласие, словно между этими двумя исходами не было никакой разницы. Или в его взгляде застыла такая неуверенная безнадежность, что она уже как бы и не отличалась от надежды…
В ее собственном взгляде, наверно, отразилось прежде всего изумление, тотчас же сменившееся удовольствием и согласием, потому что он улыбнулся, повторил еще раз: значит, в следующую субботу — и предложил встретиться у входа в здание Любительской студии. Настроение у него явно исправилось — видимо, от мысли о предстоящем вечере.
— Вы думаете что-нибудь понять там. — Она произнесла свой вопрос утвердительно и не была уверена, что получит ответ.
— Посмотрим, — сказал он.
— Однажды я побывала на подобном вечере, — начала она. — Приглашение выглядело в точности так же, только вместо маски — жреческий жезл… — Но, решив не расхолаживать его, осеклась, и через минуту он пожал ей руку, задержав в своей немного дольше, чем следовало, попрощался и ушел.
Хуана приехала к зданию Любительской студии, когда приглашенные еще даже не начали собираться. Она миновала просторную автостоянку перед входом в студию и остановилась чуть дальше, у большого дерева со свисающими вниз ветвями. Сквозь лобовое стекло ей были видны вереницы машин на проспекте, который вел в аэропорт, и зеленая светящаяся вывеска отеля «Амбассадор» на другой стороне проспекта. Когда поток транспорта ненадолго прерывался, Хуана видела изогнутые, подсвеченные прожектором струи фонтана перед входом в отель, издали казавшиеся отлитыми из стекла. Вскоре начали приезжать машины приглашенных на вечер, и поднятая ими пыль завесила фонтан серой сухой пеленой. Почти всех этих людей Хуана много раз видела и сейчас, глядя на знакомые фигуры, с досадой почувствовала, что ее охватывает гнетущее ощущение постоянства, неизменности собственной жизни, — ощущение, которому она вовсе не хотела поддаваться. Потом мимо нее с ревом промчалась спортивная машина, и почти сразу же послышался визг тормозов: машина, вероятно, остановилась с другой стороны от входа в студию. А через минуту показался и хозяин машины — необычайно энергичный, резкий в движениях молодой человек.
— Неужели это вы, доктор? — заорал он, просовывая руку в окно машины. — Ведь тыщу лет не виделись! Ну здравствуйте, здравствуйте, доктор. Где вы пропадали?
— Да все дела, — ответила Хуана.
— Вечно у вас дела, — проговорил молодой человек, не выпуская руку Хуаны и время от времени потряхивая ее с радостным неистовством. — Вечно дела.
— Послушайте, Лоренс, — сказала Хуана, рассмеявшись. — Отпустите же наконец мою руку. Вы ее, того гляди, оторвете.
— Виноват, доктор! — воскликнул молодой человек. Потом расхохотался и добавил: — Нет, вам так просто руку не оторвешь, вы ведь у нас стальная женщина. Наш стальной доктор.
— Ну-ну. — Хуана отвернулась и посмотрела сквозь лобовое стекло на огни отеля.
— Мотаетесь по провинциям? — спросил молодой человек.
— Приходится.
— И где же вы были?
— Чуть ли не везде, Лоренс. Почти всю страну объездила.
— А в провинции Бронг-Ахафо были?
— Я проезжала через нее, — сказала Хуана, — по дороге на север. — Ей хотелось поскорее закончить разговор, но неожиданно молодой человек пригнулся к окошку машины, и в его громком голосе послышались напряженные, шипящие нотки:
— Да не теряйте вы понапрасну времени, доктор! Не мучайте себя — вам не одолеть этих дураков из министерства. Что бы вы ни сделали, они обязательно все испортят.