Мбарка всматривался в лицо своего клиента.
— Этот самый рис ты ел нынче за обедом. Ну, что скажешь? Он полезен для желудка. А когда его варят, он не склеивается, как рис европейцев. Не выпускает из себя крахмал. А погляди, какие у него грани! Так уж его природа устроила. Ну что ты задумался? Я тебе отложу пятнадцать кило, больше не могу, — сказал он в заключение, снова свертывая свою тряпку.
— А почем кило?
— Да по той же цене! Аллах свидетель, что я кое-кого «подмазал», чтобы получить этот рис. Качество-то какое… А? Для вас стараюсь, друзья мои. Ты думаешь, я сколько-нибудь наживусь на тебе? Да если б я тебе сказал, сколько людей должны мне, ты бы понял, что мне от вас нет никакой прибыли. Я только хочу вернуть свои деньги. Я лучше согласен потерять на этих пятнадцати кило, чем лишиться твоего уважения.
Мбарка убедил Дьенга. Что касается счета, беспокоиться нечего — пусть Дьенг зайдет в лавку, возвращаясь с почты. Чтобы доказать свое дружеское расположение к нему, Мбарка отведал вместе с ним колы и сказал полушутя-полусерьезно:
— Забирай поскорее свой рис, а не то отдам другому, кто заплатит наличными.
Дьенг не заставил упрашивать себя. Окликнув проходившего мимо лавки мальчугана, он сказал:
— Сбегай-ка домой за матерью, за Мети.
И не теряя сознания своего превосходства, он занял у Мбарки пятьдесят франков на проезд до почты.
Едва он вышел из лавки и пересек улицу, его окликнул «этот разбойник» Горги Маиса, сосед и невозможный попрошайка:
— Эй, Ибраима!.. Дьенг!
— Маиса… Откуда ты? Как поживаешь?
— Альхамду лилла!.. А как твои домочадцы?
— Слава аллаху, все хорошо.
Голова у Горги Маиса круглая, на нее надета была домотканая феска, надвинутая на выпуклый лоб; полы его кафтана развевались.
Прошли вместе несколько метров, и навстречу им показался почтальон Ба на велосипеде; рубашка его, надетая на голое тело, была расстегнута, огромный живот колыхался из стороны в сторону. Обменявшись обычными приветствиями, все трое остановились.
— Ты видел письмо и…
Почтальон умолк. Выразительный взгляд Ибраимы Дьенга напомнил ему, что «на улице о деньгах не говорят». Но несмотря на это, Дьенг ответил:
— Ага.
— От кого весточка?
— От племянника.
— Приятно все-таки, что молодые люди думают о нас, — заметил Маиса. — Пришел их черед позаботиться о стариках! А вот мои племянники знать меня не желают. Я ничего и ни от кого не получаю.
— Я уж тут ни при чем. Мне что дают, то я и приношу. По всей округе с почтой разъезжаю, — сказал Ба, чувствуя, что Маиса метит в него.
— Да я не о тебе говорю.
— Ну, мне пора! И то уж немного запоздал, — сказал Ба и оседлал свой велосипед.
Ибраима Дьенг тревожился, зачем возле него вьется Горги Маиса: «Знает он, что я иду на почтамт? А как ему не знать? Ведь в Мбаркиной лавке все равно что на площади. Ничего в тайне не удержится».
— Ты знаешь, что Мбарка получил очень хороший рис? Из Индокитая привезен.
— Нет, не знаю, — ответил Дьенг.
— Неужели?.. А я из-за этого риса и не подошел, не хотел вам мешать. Мбарка любит все по секрету делать, даже когда совсем и не надо секретничать.
— Я заглянул в лавку, чтобы проверить свой счет, — сказал Дьенг самым естественным тоном. «Пусть подумает, что у меня есть деньги. Но куда же он все-таки гнет?»
— Так я тебя научу. Мне Мбарка отказал — не хочет в долг отпускать. А ты на обратном пути зайди к нему. Он продает этот рис из-под прилавка. Мбарка сущий жулик! Ты ему, скажем, задолжаешь сто франков, отойди на два шага от порога — и, оказывается, ты уже должен вдвое. Дерет, мошенник, и с живого и с мертвого.
Завязался разговор. Оба собеседника признавали, что и сами они и их домашние живут только благодаря тому, что лавочник отпускает им провизию в долг; но цены он взвинчивает безбожно.
— Горька наша участь на этом свете, — заключил Горги Маиса.
Подошли к остановке автобуса «по требованию». Дьенг спросил:
— Тебе куда, Маиса?
— С тобой поеду, — ответил Маиса, первым взбираясь в автобус.
Раскаленный воздух пропитывали противные запахи выхлопных газов и нечистот — было трудно дышать. На перекрестке кишмя кишели оборванные жалкие существа, калеки, прокаженные, ребятишки в лохмотьях, затерявшиеся в людском океане. Скрипели немазаные колеса телег, раздавались оглушительные гудки автомобилей. Хитрый старик нищий протягивал руку, показывая седокам лимузинов, остановленных красным светом семафора, свои пальцы, изъеденные проказой; прямо на асфальте сидела слепая женщина с маленькой дочуркой и пронзительным тоненьким голоском взывала о милосердии.
Дьенг и Горги Маиса вместе вошли в здание почтамта; перед каждым окошечком стояла очередь. Горги Маиса навел справки и повел Дьенга к окошечку, над которым значилось: «Денежные переводы». Там тоже выстроилась очередь, и последней в ней была какая-то толстуха. Вероятно, она устала стоять и, потеряв терпение, села прямо на каменный пол, равнодушная ко всему окружающему. Неподвижная, грузная, с расплывшимися чертами, она походила на бесформенный пень. Прислонившись к барьеру, Горги Маиса алчным взглядом следил, как чиновник за окошечком почтовых переводов пересчитывал банковские билеты.
Время шло.
— Постереги мою очередь — я пойду попрошу, чтобы мне прочитали письмо.
Примостившись рядом с почтовым ящиком, сидел писец. Он сначала отказался читать распечатанное письмо, но Дьенг уверил грамотея, что письмо по ошибке вскрыла его жена, подумав, что оно адресовано ей. Писец надел на свой толстый нос очки в металлической оправе, сползавшие с переносицы, и по-стариковски поглядел на клиента поверх очков.
— Письмо из Парижа, от твоего племянника Абду.
И он прочел:
«Париж, 19 июля 196…
Дорогой дядя!
Пишу тебе, чтобы узнать, как ты поживаешь, как здоровье твоих домашних. А у меня, слава богу, все хорошо, чего и вам желаю, и молю бога, чтобы у вас все было благополучно. Письмо пишет за меня по моей просьбе мой друг Диалло, сын Моду.
Как ты, вероятно, уже знаешь, я нахожусь в Париже. Я, слава богу, здоров. День и ночь все думаю о вас. Я приехал во Францию не для того, чтобы стать бродягой или бандитом, а для того, чтобы устроиться на работу, зарабатывать понемножку, и для того также, чтобы научиться какому-нибудь хорошему ремеслу. В Дакаре работы не найдешь. А я не могу целыми днями и даже годами сидеть сложа руки. В молодости это совсем не годится. На дорогу я занял денег. Конечно, нехорошо, что я ничего не сказал ни тебе, ни матери, но, право, я не мог остаться и ждать неизвестно чего, а кормиться воздухом. Я уже вошел в возраст, и мне пора жениться, обзавестись семьей. Деньги, которые я задолжал, я уже отдал. Из-за этого долга я ничего вам из Франции не писал и никому не посылал денег. Но теперь, слава богу, я вышел на дорогу. Не надо слушать всякие россказни. Если кто пропадет во Франции, значит, сам виноват.
После работы, когда возвращаюсь домой, я обязательно читаю все пять молитв. Если будет на то воля аллаха и Мухаммеда, пророка его, никогда я не выпью ни капли спиртного.
Посылаю тебе почтовым переводом 25 000 франков. Сбереги из них 20 000 франков для меня, 3 000 франков отдай моей матери, 2 000 франков возьми себе. Я знаю, что ты все еще сидишь без работы. Я напишу письмо и матери. Скажи ей, что я совсем здоров.
Кланяюсь тетушке Мети, тетушке Арам и детям. Сбереги для меня деньги. Даст бог, я скоро вернусь на родину. Не забывай меня в своих молитвах.
Шлю тебе поклон,
твой племянник Абду».
Читая письмо, написанное по-французски, писец с листа переводил его на язык волоф.
Мальчишка-поводырь подвел к ним слепого нищего с гноящимися глазами. Слепец монотонно и неустанно твердил: «Ради аллаха. Ради аллаха».
Писец вернул Дьенгу письмо и сказал:
— Пятьдесят франков.
Дьенг пошарил в карманах. Нашел только десять франков. Поездка в автобусе вместе с Горги Маисой уменьшила его наличность на сорок франков.
— Я сейчас получу по переводу и заплачу тебе.
— Как ты думаешь, чем я кормлюсь? — язвительно спросил писец, уставившись на него недоверчивым взглядом.
Дьенг показал ему уведомление.
— Хорошо, я подожду, — милостиво сказал писец.
Толстуха, стоявшая в очереди, направилась домой и, хотя получила деньги, сердито ворчала, что потеряла много времени. Дьенг подошел к окошечку, чиновник вытащил из пачки бланк перевода и сверил его с уведомлением.
— Ибраима Дьенг? Так… Дай удостоверение личности.
— А у меня нет удостоверения. Есть квитанция об уплате налога, есть карточка избирателя…
— А наклеена на нее фотография?
— Нет… Нет.
— Ну, дай какую-нибудь справку, чтобы на ней было твое фото. Например, водительские права, военный билет.
— Ничего этого нет у меня.
— Тогда поди выправи себе удостоверение личности.
— Где?
В окошечке Дьенгу видна была только черноволосая большая голова чиновника, не вязавшаяся с его узкими плечами. Чиновник поднял холодное, замкнутое лицо. Изогнутые линии его губ были жестоки. Все его черты были воплощением суровости. Он внушал Дьенгу почтительную боязнь.
— Вот у меня есть удостоверение личности, — вмешался Горги Маиса и, глядя в упор на чиновника, протянул руку, в которой было зажато удостоверение.
— А разве перевод на твое имя?
Горги Маиса не ответил и, помедлив секунду, убрал руку.
— Отойди от окошка, — заорал чиновник. — Ибраима Дьенг, ты мне дашь удостоверение или нет?
— Друг, нет у меня удостоверения, — ответил Дьенг дрогнувшим голосом.
— Ступай достань.
— Где?
Они пристально смотрели друг на друга. Дьенгу казалось, что у чиновника глаза насмешливо прищурились. Дьенг страдал. Его терзало чувство унижения. На лбу у него выступил холодный пот. Он молчал, и тут ему вспомнилась поговорка, ходившая среди мелкоты по всему Дакару: «Чиновников не серди, не то горя от них жди».
— Сходи в полицейский участок своего квартала, — в конце концов дал совет чиновник. И, возвращая Дьенгу уведомление, добавил: — Перевод будет лежать на почте две недели.
Горги Маиса и Дьенг еще некоторое время топтались у окошечка, потом двинулись к выходу.
— Вон как ты заплатил мне! — крикнул писец, схватив Дьенга за шиворот.
— За что?
— Как «за что»? За работу.
— А чего же ты кричишь и всю одежду на мне измял! — сказал Дьенг, вырываясь из его цепких рук.
— Приятель, мы еще не получили денег по переводу. У моего друга нет удостоверения личности, — добавил Горги Маиса, стараясь утихомирить писца.
— Это меня не касается.
— Да не кричи ты, — надменно оборвал его Дьенг. — Аллах знает, что нет у меня пятидесяти франков. Сейчас я пойду в полицию, а когда вернусь, заплачу тебе. Я чужим добром никогда не пользуюсь. Я правоверный мусульманин.
— Правоверный! Мошенник ты — вот ты кто! Шел бы лучше работы поискал, чем строить из себя марабута, — язвил писец, возвращаясь на свое место.
Что же такое делается? Дьенг не мог понять, но, спускаясь по ступенькам крыльца, чувствовал себя глубоко униженным. У почты, выстроившись в ряд, словно увядшие растения в горшках, стояли нищие, подставляя кто руку, кто деревянную чашку, и все жалобно клянчили подаяние. Дьенг, отряхиваясь, попросил своего спутника посмотреть, не измята ли, не запачкана ли у него сзади одежда.
— Если побыстрее двинуть в полицию, может, еще успеем до закрытия вернуться на почту?
Горги Маиса испытующе взглянул на небо, на тени платанов, на циферблат своих карманных часов и изрек:
— Может, и успеем.
— Идти-то придется пешком.
— Ну, это все меняет.
Хотя присутствие Маисы было для Дьенга моральной поддержкой, он думал об истраченных сорока франках. Одному-то ему хватило бы на поездку в автобусе в оба конца.
— Ты пойдешь со мной?
— Да, — ответил Маиса, удивляясь такому вопросу.
«Я прибавлю шагу, — думал Дьенг, — он рассчитывает на мой перевод. Вот прилипала!»
Горги Маиса трусил за ним рысцой.
Он услышал в лавке, что его приятель Дьенг получил денежный перевод, и теперь действительно прилип к нему, надеясь «нагреть» его по меньшей мере на пять тысяч франков. Уходя утром из дому, он сказал одной из своих жен:
— Подожди меня, я скоро вернусь и принесу денег на сегодняшние расходы.
Измученные, мокрые от пота, они вошли во двор полицейского участка, и Горги Маиса тотчас рухнул на широкую ступеньку крыльца, которое шло вокруг всего здания — старой виллы колониальной архитектуры, отданной в распоряжение полиции. На крыльце в разных местах кучками устроились люди и разговаривали между собой; у входной двери сидели, вытянув ноги, двое небрежно одетых полицейских.
Один сказал скучающим тоном:
— Удостоверение личности? Вон туда.
Дьенг пошел по коридору.
— Эй! Ты куда?
Ибраима вздрогнул от испуга. Голос, окликнувший его, звучал так странно, совсем был не похож на человеческий. Дьенг обернулся… Никого. Он осторожно сделал еще несколько шагов.
— Эй! Кому говорят? Куда лезешь?
Значит, этот замогильный, глухой голос обращался именно к нему? И вдруг кто-то грубо встряхнул его за плечо.
— Сюда входить запрещается. Разве не знаешь?
От негодования, от сдержанного гнева у Дьенга на мгновение перехватило дыхание; он остолбенел. В глотке все горело от жажды. Он с трудом проглотил слюну. Около себя он увидел повернувшееся к нему страшное лицо, как будто вырезанное из обуглившегося дерева, толстогубое темное лицо с топорными чертами.
— Дежурный сказал — сюда идти. Удостоверение личности, — испуганно ответил Дьенг.
— Вон отсюда!
В полном расстройстве чувств, покусывая нижнюю губу, одергивая одежду, поправляя на голове феску, Дьенг медленным шагом двинулся обратно.
— Дай-ка на колу! — встретил его появление Горги Маиса.
Дьенг окинул его презрительным взглядом и, дав ему монетку, занял место в очереди.
— Пора молитву совершить, — напомнил ему Горги Маиса.
Маиса умел творить молитву совсем как мулла. Он был мастер на все руки. Дьенг вернулся на свое место в очереди, захватив с собою дольку ореха колы.
Очередь совсем не двигалась. Люди роптали на медлительность служащих.
Вдруг все шумы и разговоры перекрыл пронзительный голос Горги Маисы. Он внезапно превратился в гриота и принялся восхвалять старинный, высокий род какого-то молодого человека, одетого в европейское платье, воспевать красоту женщин этой знатной фамилии, безмерное великодушие, щедрость и храбрость мужчин, благородство их поведения, сказывавшееся и в поступках столь прекрасного юноши, чистейшего из самых чистокровных отпрысков родовитой семьи. Надтреснутым фальцетом он отпускал комплимент за комплиментом на языке волоф, был неистощим в своем славословии и наконец победил сопротивление молодого человека, по-видимому падкого на традиционные похвалы.
Окружающие внимательно слушали. Молодой человек, явно смущенный, неловкими жестами пытался остановить это нежданное песнопение.
— Я никогда не пою за деньги, — надрывался Маиса. — Но если встретишь в подобном месте своего благодетеля, полезное дело — рассказать о нем простым людям, таким же, как и я. За деньги я не пою, я хочу лишь, чтоб не забывался обычай наших предков.
Молодой человек, побежденный лестью, сунул ему в руку стофранковую кредитку. И голос Маиса пробежал целую гамму вслед уходившему юноше.
— Ты его знаешь? — спросил Дьенг, когда вновь воцарилось спокойствие.
— А на что мне знать? Вот простак! Я услышал отсюда его фамилию и вышил по канве пестрые узоры.
— По-моему, ты что-то путал, перемешал все их родство и свойство.
— А он не заметил, он был доволен, что о нем говорят. Ничего ты не понимаешь в нынешней жизни.