Пауза.
Эман. Она ждала меня двенадцать лет. А я-то считал ее легкомысленной девчонкой. Двенадцать лет я странствовал по свету в надежде отыскать истину на чужбине. Каким же я оказался слепцом!
Священник. Мы все оказались слепцами, Эман.
Эман. Но к чему? К чему все эти годы ожидания, если она была обречена на гибель? (Пауза.) Уходя, я не понимал, чего же я хочу, за какой истиной отправляюсь. Больше того, возвращаясь, я не знал, нашел ли я что-нибудь там, на чужбине. И только дома, встретившись с нею, увидел, что скитался совершенно напрасно. Все, что мне было нужно, я нашел дома. И тогда я вышвырнул приобретенный опыт. Убил в себе чужака. И обрел родину.
Священник. Так и должно было случиться, Эман.
Эман. Но потом жестокая мимолетность ее счастья снова — и навеки — все убила во мне.
Священник (подняв глаза и увидев Старика). Взгляни, Эман, — там твой отец.
Эман. Я знал, что он придет. И ребенок с ним?
Священник. Да.
Эман. Старикам утешение нужнее, Священник. Иди к нему. Он по-отцовски относился к Омае, да и Омае любила его, как родная дочь. Да, воистину мы сильный род. Постарайся утешить его, Священник.
Старик все так же недвижимо стоит в отдалении. Его лицо печально, но спокойно. Взгляд устремлен на могилу. Священник подходит к нему, но, поняв, что слова утешения тут не помогут, молча удаляется. Эман-Уносчик подходит к могильному холму и, став на колени, посыпает себе голову пеплом.
Затемнение.
* * *
Появляются Ягуна и Ороге.
Ороге. Полночь приближается.
Ягуна. Он должен прийти. Все источники и колодцы надежно охраняются. Жажда погонит его к реке.
Ороге. А ты уверен, что ловушка сработает?
Ягуна. Когда Ягуна устраивает ловушку, даже слону не удается из нее вырваться. (Оба уходят.)
Через некоторое время на сцене появляется Эман-Уносчик. Он осматривается и замечает в отдалении одинокую фигуру. Это Старик с миниатюрной лодкой на голове.
Эман (радостно). Отец!
Старик не оборачивается.
Это я, Эман! (Подходит ближе.) Отец!
Старик. Не приближайся. Ты видишь, что у меня на голове?
Эман. Но я же твой сын!
Старик. Тем более не приближайся.
Эман. Я хотел только спросить, куда ты идешь?
Старик. Ты видишь эту лодку? Разумеется, к реке.
Эман (облегченно). Я хотел увериться. Меня измучила жажда. Я всю ночь не могу добраться до реки.
Старик. Нам не по пути.
Эман. Но ты же сказал…
Старик. Мой путь долог, ты сам это знаешь. Тебе надо искать свою собственную дорогу.
Эман. Я боюсь заблудиться. Не гони меня, отец.
Старик. Нет, мой сын. Ты должен вернуться.
Эман. Но почему?
Старик. Так надо. Возвращайся.
Эман. Отец!..
Эман протягивает к Старику руки, но тот вдруг пускается бежать. Эман, мгновение поколебавшись, бежит следом, но его силы явно на исходе.
Подожди меня, отец! Отец!.. Отец!..
Старик и вслед за ним Эман скрываются, и через секунду слышится треск ломающихся сучьев — ловушка сработала.
* * *
Домик Эмана, на ближайшем к нему дереве висит кукла. Появляется Сунма, ее поддерживает Ифада. Увидев куклу, Сунма на мгновение застывает в полной неподвижности, а потом, словно потеряв последние силы, опускается на землю и сидит, опершись на стенку домика. Ифада, как безумный, бросается к дереву и стаскивает куклу на землю. Ни Ифада, ни Сунма не замечают стоящую в отдалении Девочку — она бесстрастно наблюдает за ними. Вскоре из лесу начинают выходить жители деревни, у них испуганные и виноватые лица. Они стараются не приближаться к домику; никто не произносит ни слова. Самыми последними из лесу выходят Ягуна и Ороге. Увидев Сунму, Ягуна останавливается и пятится назад.
Ороге (очень тихо, почти шепотом). Кто там?
Ягуна. Тс-с! Она. Гадюка.
Ороге с тревогой смотрит на Сунму.
Ороге. По-моему, она тебя не видела.
Ягуна. Ты уверен? Мне вовсе не хочется с ней разговаривать.
Ороге. Все ведь уже кончено, Ягуна.
Ягуна. Да. Но как мерзко видеть человеческую трусость.
Ороге. Ничего не поделаешь. Таковы люди.
Ягуна. И ведь мы старались для них. Трусы! Никто не вымолвил ни единого слова.
Ороге. Зрелище было не из приятных, Ягуна.
Ягуна. Ты подумай — разбежались, как побитые собачонки. Ни один не произнес проклятия. Ни один!
Ороге. А теперь они и нас сторонятся — ты заметил?
Ягуна. Они еще заплатят за эту ночь!
Ороге. A-а, пойдем-ка по домам, Ягуна.
Уходят. На сцене остаются три неподвижные фигуры: Сунма, Ифада и Девочка. Свет постепенно меркнет.
Конец
Рассказы
Чинуа Ачебе — нигерийский писатель. (Род. в 1930 г.) Учился в миссионерских школах и государственном колледже города Умвахиа. Получил степень бакалавра в университете Ибадана. В настоящее время является главным редактором серии «Африканские писатели» в лондонском издательстве «Хайнеман». Автор романов «И пришло разрушение…» (1958, рус. перев. 1964), «Покоя больше нет» (1960, рус. перев. 1965), «Человек из народа» (1966, рус. перев. 1969) и других. В СССР опубликован также сборник рассказов Ч. Ачебе «Девушки на войне» и избранные произведения в серии «Мастера современной прозы» (М., «Прогресс», 1979).
Впервые их пути скрестились в суматошные предвоенные дни, когда молодежь (и девушки тоже) тысячами ринулась записываться в ополчение — охотников сложить голову за новую, удивительную родину было более чем достаточно.
Второй раз они встретились на контрольно-пропускном пункте в Ауке. Война уже началась и медленно сползала с далекого севера на юг. Он ехал по спешному делу из Онитши в Энуту. Умом он понимал необходимость тщательного досмотра на дорогах, но всякий раз, когда подвергался обыску, не мог подавить обиду, хотя никогда бы в этом не признался. Что люди подумают! Не такая уж ты важная птица, коли тебя обыскивают. Обычно его пропускали без проверки, стоило ему произнести солидно, низким голосом: «Реджинальд Нванкво, министерство юстиции». Это почти всегда срабатывало. Но изредка — то ли по невежеству, то ли из простого упрямства — часовые у шлагбаума и ухом не вели. Так было и в тот раз в Ауке. Двое полицейских с крупнокалиберными винтовками «Марк-4» красовались на обочине, предоставив обыскивать проезжих местным ополченцам.
— Я тороплюсь, — сказал он девушке, подошедшей к машине. — Меня зовут Реджинальд Нванкво, я из министерства юстиции.
— Добрый день, сэр. Нельзя ли заглянуть в багажник?
— О господи! Что, по-вашему, там может быть?
— Откуда мне знать, сэр?
Он вылетел из машины, задыхаясь от ярости, метнулся к багажнику, открыл замок и, подняв левой рукой крышку, правой сделал широкий жест: «Милости прошу!»
— Ну, вы довольны? — буркнул он.
— Да, сэр. Теперь, пожалуйста, ящичек для перчаток.
— Боже всемогущий!
— Извините за задержку, сэр. Мы ведь выполняем указания людей вроде вас.
— Черт возьми, вы совершенно правы. Просто я тороплюсь. Но не обращайте внимания. Вот ящичек для перчаток. В нем, как видите, пусто.
— Спасибо, сэр.
Потом она приоткрыла заднюю дверцу и нагнулась, чтобы заглянуть под сиденье. Поостыв, он смотрел на нее: хорошенькая, в тугой синей блузке, в джинсах цвета хаки и парусиновых туфлях, волосы стянуты в косу по последней моде, что придает лицу воинственный, задорный вид. Почему-то эту прическу окрестили «авиабазой».
Вроде бы он ее где-то видел…
— Все в порядке, сэр, — сказала она. — Не узнали меня?
— Нет, а разве мы знакомы?
— Вы меня подвозили до Энугу, когда я бросила школу, чтобы вступить в ополчение.
— Так это вы! Помнится, я еще не советовал вам ехать, потому что женщин на фронт не берут. Чем тогда все кончилось?
— Мне предложили вернуться в школу либо записаться в Красный Крест.
— Видите, я был прав. Ну а что вы делаете теперь?
— Состою в резерве гражданской обороны.
— Вот как! Желаю удачи. Честное слово, вы молодчина.
В тот день он наконец поверил в лозунги, о которых столько толковали вокруг. Он и раньше видел марширующих девушек и женщин, но не придавал этому особого значения, хотя сами женщины относились к военной подготовке очень серьезно. Серьезность эта даже смешила его — с таким же видом вышагивали взад и вперед по мостовой детишки с палками наперевес, нацепив кастрюли вместо касок. Большим успехом пользовался анекдот об отряде школьниц, вышивших на своем знамени: «Нам не быть под бременем!»
После этой встречи в Ауке у него больше язык не поворачивался подтрунивать над девушками-ополченками, над рассуждениями о революции. Она воочию предстала перед ним в облике этой молоденькой женщины, чья преданность делу без громких слов и показной праведности укоряла его в недостойном цинизме.
«Мы ведь выполняем указания людей вроде вас». Она не сделала исключения и для того, кто оказал ей услугу. Будьте уверены, и отцу родному от нее не дождаться поблажки!
В третий раз судьба свела их года через полтора, когда дела шли уже из рук вон плохо.
Смерть и голод давно похоронили воодушевление первых дней, породив в одних тупое смирение, в других — фанатизм смертников. Большинство же хотело одного — урвать побольше пока еще доступных удовольствий, забыться в неистовом веселье. Для этих мир снова обрел равновесие, хоть и призрачное: исчезли проклятые заставы, девушки снова стали девушками, мужчины — мужчинами. Жизнь текла своим чередом — напряженная, затравленная, отчаянная, но все-таки жизнь! Всего в ней хватало — и плохого, и хорошего, а уж трагизма — сверх всякой меры. Впрочем, трагическое было далеко — в убогих лагерях для беженцев, в отсыревших, загаженных, голодных и безоружных окопах переднего края.
Реджинальд Нванкво жил в Оверри. В тот день он надумал съездить в Нкверри — раздобыть чего-нибудь получше пайка. В ватиканской миссии «Каритас» в Оверри ему в последний раз выдали пару вяленых рыбешек да несколько банок мясных консервов и жуткой американской смеси под названием «Формула-2» — наверняка она предназначалась на корм животным! Ему давно казалось, что протестантов в католических раздаточных пунктах беспардонно обделяют. Вот он и отправился к старому приятелю, который теперь заведовал складом Всемирного совета христиан в Нкверри, чтобы выпросить у него риса, бобов и превосходного габонского гари.
Он выехал из Оверри в шесть утра, чтобы застать дружка на складе, тот никогда не задерживался там позднее половины девятого, чтобы не попасть под бомбежку. Нванкво повезло — склад ломился от продовольствия. В ту ночь все рейсы транспортных самолетов — они летали только по ночам — оказались удачными. Шофер Нванкво набивал багажник консервными банками, мешочками и пакетами, а голодная толпа, вечно околачивающаяся у склада, провожала каждый кулек злобными комментариями. «Война до победного конца», — съехидничал кто-то.
Нванкво поежился. Нет, выкрики этих людей, похожих на пугала, с торчащими из-под тряпья ребрами, не обижали его. Один вид изможденных лиц, ввалившихся глаз служил ему красноречивым укором. И было бы хуже, если б толпа не проронила ни слова, а лишь глазела молча, как таскают к его машине сгущенное молоко, яичный порошок, овсянку, консервы, треску. Настоящий пир во время чумы. Но что поделаешь? У него семья — жена и четверо детей, которые в дальней деревушке Огбу живут его пайком. Достаточно того, что он делится продуктами с шофером, Джонсоном, — у того то ли шестеро, то ли семеро детей, получает он десять фунтов в месяц, а плошка крупы на рынке стоит почти фунт. Всем не поможешь, делай что-нибудь для того, кто рядом, и на том спасибо!
На обратном пути им помахала с обочины молодая женщина. Он приказал водителю остановиться. Полчища пропыленных, усталых людей — военных и штатских — тут же обступили машину.
— Нет, нет, нет, — решительно твердил Нванкво. — Я остановился ради этой дамы. Колесо спускает, могу взять лишь одного человека. Извините!
— Сжалься, сынок! — завыла в отчаянии старуха, повиснув на дверце.
— Старая, жить надоело? — гаркнул водитель и рванул с места. Старуха упала в пыль. Нванкво раскрыл книгу и погрузился в чтение. Они проехали почти милю, а он даже не взглянул на попутчицу, пока та не решилась нарушить удручавшее ее молчание.
— Ох, как вы меня выручили! Спасибо.
— Не стоит. Куда вам нужно?
— В Оверри. Вы меня не узнали?
— Да, конечно. Ну и осел же я… Вы…
— Глэдис.
— Правильно, ополченка. Как вы изменились, Глэдис! И раньше были хоть куда, а теперь так просто королева красоты. Что поделываете?
— Работаю в Нефтяном управлении.
— Прекрасно!
«Не столько прекрасно, — подумал он про себя, — сколько прискорбно». На ней был высокий рыжий парик, роскошная юбка, блузка с глубоким вырезом. «Туфельки из Габона, должно быть, стоят уйму денег. Короче говоря, она на содержании у высокопоставленного господина, наживающегося на войне».
— Не в моих правилах кого-то подвозить, но ради вас я нарушил их.
— Вот как!
— Всех не увезешь. Лучше вообще никого не сажать, чтобы другим не было обидно. Несчастная старуха…
— Я думала, вы не откажете ей.
Он промолчал, отвернулся к окну, и Глэдис, решив, что он обиделся, сказала:
— Спасибо, что сделали исключение для меня.
— Он улыбнулся девушке, похлопал ее по колену.
— Что за дела у вас в Оверри?
— Еду в гости к подруге.
— Так-таки к подруге?
— Не верите? Подвезите меня к ее дому, и я вас познакомлю. Лишь бы она не уехала на уик-энд, тогда я пропала.
— Да ну?
— Если не застану ее, придется спать на мостовой.
— Молю бога, чтобы она уехала.
— Зачем же?
— Затем, чтобы предложить свое скромное пристанище. В чем дело?.. — Вопрос относился к водителю, который резко затормозил. Но ответа не требовалось — люди на дороге, задрав головы, глядели в небо. Все трое выскочили из машины и бросились к кустам. Но тревога оказалась ложной. В ясном, безоблачном небе ничего не было, кроме двух высоко парящих ястребов.
— Истребитель с бомбардировщиком, — сострил кто-то, и все с облегчением рассмеялись. Снова сели в машину, двинулись дальше.
— Для налетов еще слишком рано, — сказал Нванкво. Глэдис сидела, прижав руки к груди, будто удерживая готовое выпрыгнуть сердце. — Бомбят обычно часов с десяти.
Она как воды в рот набрала — еще не пришла в себя от недавнего испуга. Он решил этим воспользоваться.
— Где живет ваша подруга?
— Дуглас-роуд, двести пятьдесят.
— Ужасное место — самый центр города. Никаких убежищ. Не советую вам туда являться раньше шести вечера. Поедемте ко мне, у меня хороший бункер, а к вечеру отвезу вас к подруге. Идет?
— Идет, — бесстрастно согласилась она. — Я так всего этого боюсь, что даже отказалась от работы в Оверри. Черт меня дернул туда сегодня ехать!
— Все будет в порядке, мы давно уже привыкли.
— Семья-то ваша, наверное, не с вами?
— Нет, — ответил он. — Все семьи эвакуированы якобы из-за налетов, но, уверяю вас, это не единственная причина. Оверри — веселый город, сущий рай для холостяков.
— Я об этом слышала.
— Мало слышать — надо самой в этом убедиться. У моего приятеля, подполковника, сегодня день рождения. Он нанял джаз «Звуковой барьер». Уверен, вам у него понравится.
И тут его обуял жгучий стыд. Что это он несет! Разгульные сборища нужны его приятелям как воздух, а сам-то он ненавидит их и кривит душой ради того только, чтобы залучить ее к себе. Недостойно лгать девушке, еще недавно свято верившей в правоту их дела. Ясно как божий день — эту веру отнял у нее какой-то мерзавец, вроде него самого. Обманул просто так, от скуки…