Он хотел прожить в Париже неделю или около того — просто погулять, ориентируясь по карте, посмотреть на город, может быть, сходить в кино, если подвернутся хорошие фильмы… И в первый же день удрал. Он не видел никаких фильмов, да практически не видел и города. То, что он все же успел увидеть — до бегства, — показалось ему прекрасным, но в самом этом очаровании была растворена отрава. Все, чем он восхищался, только усиливало гнетущее чувство одиночества, перераставшее в панический страх перед полной и, как ему казалось, пожизненной духовной изоляцией; он ощущал, что каждый час, проведенный в Париже, лишь ухудшает его состояние.
Он уже забыл название той маленькой гостиницы, в которой поселился; да и не хотел его вспоминать. Оттуда было несколько минут ходьбы — мимо крошечных кафе, казавшихся вдвое больше из-за зеркальных стен, — до Марсова поля. Там в мелководных прудах с грязными бумажками на дне плавали, отражаясь в бликующей на солнце воде, красные, белые и голубые игрушечные кораблики — электрические или парусные. Над корабликами возвышалась бронзовая фигура какого-то военного героя, застывшего в победном ликовании. Впереди громоздилась побуревшая от ржавчины конструкция Эйфелевой башни, но Баако не захотелось взбираться на нее. Пройдя мимо толпы туристов с поднятыми вверх лицами и нацеленными на башню фотоаппаратами, он дождался, когда зажжется зеленый глаз светофора, пересек набережную и поднялся на мост. С моста была видна плоская махина заржавевшей баржи, навеки пришвартованной к противоположному берегу. В отдалении, по верхнему ярусу следующего моста, струился поток машин, обгоняющих медленные поезда подземки — два ярко-зеленых вагона впереди, красный в середине и два блекло-зеленых сзади, — тянущиеся по нижнему ярусу. Ближе к Баако, у левого берега, стояла прогулочная лодка с синим тентом и трехцветным французским флагом, трепыхавшимся над кормой и иногда приоткрывавшим название лодки — «Ленивый дельфин».
За «Ленивым дельфином» в зеленоватых от водорослей волнах покачивалась патрульная военная лодка, и на ее бортах, рискуя свалиться в воду, сидели три солдата. Молоденькая девушка в ярко-желтой мини-юбке что-то говорила им с берега, а солдаты весело хохотали и манили ее к себе. Но когда она попыталась ступить на борт, лодка, задрав нос, с громким ревом, заглушившим смех солдат, рванулась прочь. Она описала стремительный полукруг и умчалась к двухъярусному мосту. Девушка засмеялась и, помахав рукой вслед солдатам, начала подниматься по лестнице к набережной. Но потом присела на бетонные перила и принялась рассматривать застывшего в молитвенном оцепенении человека — он стоял на причале, отвернувшись к парапету набережной. Теперь, когда лодка скрылась за мостом, все зеваки уставились на молящегося, который ни на кого не обращал внимания и, казалось, даже не замечал устремленных на него взглядов. Он был в блекло-синих рабочих брюках и босой, а его рубашка лежала на причале. Голову его прикрывала красная феска. Внезапно он сорвался с места и двинулся прямо вперед, словно собирался пройти сквозь стену, но, не дойдя до нее, так же внезапно остановился и молитвенным жестом простер руки вверх. Потом, сделав семь шагов вправо и три влево, сел на причал в позе «лотос» и свесил голову на грудь. Баако пристально разглядывал молящегося, стараясь проникнуть в его закрытый Для окружающих мир, но вскоре понял тщетность своих попыток, отвернулся, скользнул взглядом по толпе всех этих искателей удовольствий и вдруг ощутил гнетущую, тоскливую опустошенность. Тоска погнала его вперед, он перешел мост, миновал перекресток со звездно стянувшимися к нему улицами и зашагал туда, где на его карманном плане было зеленое пятно, фигура, обозначающая фонтаны, и черная надпись: «Trocadéro».
Когда Баако подошел к фонтану, его остановила девушка с бесстыжими глазами, одетая в узкую черную кофту и зеленые, расклешенные внизу, но тесные вверху брючки, из которых неудержимо выпирали ее ягодицы. Она предложила Баако сфотографировать его на фоне радуги, изогнувшейся в брызгах фонтана. Баако молча прошел мимо и, поднявшись по широким ступеням, вдруг оказался в толпе ребятишек — они вычерчивали замысловатые узоры, катаясь на роликах по просторной каменной террасе. Баако не смог сдержать улыбки, когда среди детворы увидел старика, седого, с изжелта-коричневыми от старости и никотина зубами, который энергично выписывал круги вокруг катающихся в центре террасы детишек и, казалось, нисколько не смущался тем, что он здесь единственный взрослый, да еще и такой древний. В отличие от детей, явно считавших свое занятие очень серьезным, старик держался удивительно свободно: с легкой улыбкой, предназначенной только самому себе, он то подымал руки вверх, то держал их за спиной, то расставлял в стороны, чтобы сохранить равновесие, — словом, вел себя так, как ему хотелось. Проезжая мимо Баако, он глянул в его сторону, и, хотя Баако, смутившись, сразу отвел глаза, ему показалось, что старик подмигнул. Баако сделал вид, что смотрит вверх, и, подняв голову, увидел надпись, которая действительно его заинтересовала, так что ему уже больше не надо было притворяться:
TOUT HOMME CRÉE SANS LE SAVOIR
COMME IL RESPIRE
MAIS L’ARTISTE SE SENT CRÉER
SON ACTE ENGAGE TOUT SON ÊTRE
SA PEINE BIEN-ALMEE LE FORTIFIE.
Пробежав глазами надпись, Баако поднялся на центральную террасу и там прочитал еще какое-то объявление, но сразу же его забыл. И вдруг почувствовал беспокойство. Нет, его не угнетал Париж. Беспокойство гнездилось в нем самом. Тошное, но поначалу лишь смутное ощущение, что вот уже полгода он постоянно откладывает, отталкивает от себя какое-то самое важное дело.
В гостиницу Баако возвращался другой дорогой — не доходя до Эйфелевой башни, он свернул направо, а потом налево, в тенистую улицу, которая называлась Авеню де Софран. Машин на ней было мало, а прохожих не было вовсе; Баако заметил только дворника-алжирца, гнавшего метлой бумажный сор вдоль кромки тротуара. Когда Баако вошел в гостиницу, портье, посмотрев на него, сказал, что он выглядит совсем больным. Баако кивнул, спросил, нельзя ли соединить его с авиационным агентством, поднялся к себе в номер и лег. Вскоре зазвонил телефон. Баако взял трубку.
— Parlez, monsieur, — сказал портье.
— Агентство? — спросил Баако.
— Oui, j’écoute, — ответил женский голос.
— Мадам, вы говорите по-английски?
— Да.
— Видите ли, у меня транзитный билет Нью-Йорк — Аккра с недельной остановкой в Париже. Могу я улететь раньше?
— Когда вы должны были улететь?
— В следующий вторник.
— А хотите?
— Чем скорей, тем лучше.
— Сегодня?
— Это возможно?
— Да. Но вам следует поторопиться. Самолет отбывает в шестнадцать сорок пять. В пятнадцать пятнадцать от агентства отходит автобус.
— Благодарю вас, мадам.
— Будьте любезны, назовите вашу фамилию.
— Ах да, конечно, конечно…
Примерно через час после обеда Бремпонг снова подсел к Баако. До этого он с хозяйским видом прогуливался по самолету, так что проходящей стюардессе приходилось уступать ему дорогу, просил принести журналы или рекламные проспекты, покупал безналоговые сигареты и спиртные напитки.
— Люблю летать, — без предисловия начал он разговор. — Только вот жалко, что в самолет не берут тяжелые грузы. Приходится отсылать их морем. У меня, конечно, страховка, а все-таки… Вы знаете, я купил матери полный морозильник.
— А что это такое?
— Морозильную установку, промышленную. Ее должны доставить к рождеству. Это сюрприз. Моя мать всегда мечтала, чтобы для рождественских праздников ей забили целого быка, прямо у нее во дворе. Ну и теперь я куплю ей быка, а то, что останется после праздников, положу в морозильник.
— Понятно.
— Глупо возвращаться с пустыми руками. Ведь иногда потом долго не удается вырваться за границу. Надо ценить такую возможность, да и родных не мешает поддержать. Это просто бессмысленно — возвращаться ни с чем. У вас-то, положим, не было опыта.
Голос бортпроводницы, усиленный и смягченный динамиком, вытеснил тенористое бормотание Бремпонга:
«Дамы и господа, через две минуты мы будем пролетать над оазисом Эль-Оуэд. Наша высота — двадцать две тысячи футов над уровнем моря. Скорость — шестьсот восемьдесят две мили в час…»
Баако посмотрел в иллюминатор, пытаясь разглядеть оазис, закрытый пеленой облаков. Когда он приблизил голову к стеклу, вой турбин стал слышнее. Оглянувшись, Баако увидел, что Бремпонг встает: впереди снова маячил огромный парик.
— Мне пора, — сказал Бремпонг. Баако кивнул ему и снова посмотрел вниз. Оазис давно уплыл назад, и в разрывах облаков мелькали островки пустыни — равномерно бурые, почти без желтых вкраплений, потому что песчаная равнина осталась северней. Потом Баако увидел, как одна из секций крыла опустилась, а соседняя приподнялась, и самолет слегка изменил курс. В салон брызнули оранжевые лучи предзакатного солнца, но самолет снова выровнялся, и свет приугас. Баако прислонился к иллюминатору, но тут же резко отдернул голову — стекло было льдисто-холодным и влажным. Тогда он задернул серо-коричневую шторку, выключил лампочку над головой и, снова склонившись к иллюминатору, медленно закрыл глаза; но ему никак не удавалось устроиться удобно. Не открывая глаз, он нащупал на подлокотнике рычажок и вместе со спинкой кресла откинулся назад. В черной тьме вой турбин начал распадаться на отдельные гулы с различным тоном и ритмом, потом опять стал слитно-однообразным, и Баако забылся.
«…ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО МИНУТ САМОЛЕТ СОВЕРШИТ ПОСАДКУ В МЕЖДУНАРОДНОМ АЭРОПОРТУ АККРА. ТЕМПЕРАТУРА ВОЗДУХА У ПОВЕРХНОСТИ ЗЕМЛИ — СЕМЬДЕСЯТ ПЯТЬ ГРАДУСОВ ПО ФАРЕНГЕЙТУ. ПАССАЖИРОВ ПРОСЯТ ВЕРНУТЬ СПИНКИ КРЕСЕЛ В ВЕРТИКАЛЬНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ, ЗАСТЕГНУТЬ РЕМНИ И ВОЗДЕРЖАТЬСЯ ВО ВРЕМЯ ПОСАДКИ ОТ КУРЕНИЯ».
Профессиональную мягкость голоса еще смягчали бархатисто-мощные динамики, но пробуждение Баако было тревожным, и тревога не проходила. Он попытался успокоиться и, не вставая с кресла, повернулся к иллюминатору. Поначалу стекло было совершенно черным, но вскоре по нему поплыли светлые подрагивающие точки, которые делались все ярче. Промелькнул красный огонек, отмечающий, вероятно, какую-нибудь высокую башню, потом два голубых, а потом вспыхнул яркий, медленно пульсирующий зеленый луч, и самолет пошел на посадку.
Баако опять дождался, когда выйдут самые нетерпеливые пассажиры, и, взяв с полки пишущую машинку, двинулся к трапу. Немного впереди, за спинами пробиравшихся к выходу людей, мелькала спина Бремпонга, а парик его жены был виден все время. Стюардесса, стоявшая у нижних ступеней трапа, спросила, летит ли он дальше, и, узнав, что нет, попросила у него билет, оторвала талон, прощально улыбнулась и пожелала ему счастливого пути. В нескольких ярдах от самолета остановился аэропортовский автобус, и первые пассажиры уже садились в него. Баако немного удивился, заметив, что Бремпонг, прежде чем влезть в автобус, победно поднял над головой руки, — вокруг никого, кроме пассажиров, не было видно. Но когда автобус остановился у здания аэропорта, Баако все понял: за забором, огораживающим летное поле, Бремпонга ждала большая толпа, и, едва он ступил на землю, раздались крики: «Приехал, вот он!», а чей-то пронзительный голос завопил: «Да здравствует дядюшка ГРХ!» Бремпонг помахал встречающим и скрылся в таможенном зале.
Поджидая, когда привезут багаж, Баако обратил внимание на трех ганцев в добротных костюмах — они держали какие-то бумаги и важно поглядывали на толпу пассажиров. Один из них, увидев Бремпонга, на минуту утратил свою чопорность и приветливо улыбнулся.
— С приездом, акора! — крикнул он. — Тебя встречают?
— Конечно, акора, конечно, — ответил тот.
— А я должен встретить иностранных специалистов.
— Да сопутствует тебе удача, акора.
Приятель Бремпонга направился к группе белых, заранее растягивая губы в дежурной улыбке. Двое других чиновников тоже пошли искать своих подопечных.
Высокий молодой человек в белой рубашке с распахнутым воротом торопливо приблизился к Бремпонгу и его жене.
— А, это ты, Менса, — сказал Бремпонг.
— Простите, сэр, — сказал молодой человек, не вытирая испарины на носу, — я немного опоздал, но меня не пускал полицейский.
— Разве тебе не выписали пропуск? Ты показал ему?
— Так он дорожник, сэр. «Ты, — говорит, — кого встречаешь? Белого?» — «Да нет, — говорю, — ганца». Тогда он презрительно скривился и не пустил.
— Болваны они, эти дорожники. А тебе надо было сказать, что ты встречаешь иностранца.
— Да вот, не сообразил. А потом к нам подошел постовой полицейский, и я показал ему пропуск, и он сказал, что я встречаю большого, очень большого человека. Ну, и меня сразу пропустили.
Бремпонг ухмыльнулся и глянул на жену.
— Остолопы, — процедила она.
— Я распорядился насчет вашего багажа, сэр, — сказал молодой человек. — Вам надо только немного подождать. В зале для прибывающих. Там все ваши родные.
— Ну конечно! — Бремпонг радостно засмеялся. — Пойдем, Джинни. — Миссис Бремпонг отдала пакеты с подарками молодому человеку, и все трое двинулись к выходу. У дверей Бремпонг оглянулся, увидел Баако и покровительственно спросил: — Вас не подвезти?
— Да нет, спасибо, — ответил Баако.
Его багаж прибыл быстрее, чем он ожидал. Когда он подошел к длинному ряду таможенных столов, инспектор заглянул в его раскрытый чемодан и недоуменно спросил:
— У вас что же — одни бумаги?
— Выходит, что так, — ответил Баако, взял свои вещи и вышел из таможни.
Вступив в зал для прибывающих пассажиров, он увидел странную сцену. Трое крепких мужчин в белых джемперах и накидках несли Бремпонга на вытянутых вверх руках. Родственники, окружившие носильщиков плотной толпой, старались пробиться поближе к своему кумиру и выкрикивали радостные приветствия, а самые неистовые даже пели:
— Слава нашему белому человеку! Мы видели, как ты махал нам, белый человек!
— Он опять с нами, наш великий человек!
— Он у нас теперь в точности как белый!
— Совсем как белый!
— И все же он вернулся к нам! Слава богу!
— Слава!
Очень толстая, но моложавая и весьма бойкая женщина врезалась в толпу встречающих и с сатанинской энергией стала пробиваться к Бремпонгу, заглушая своими криками общий ликующий гомон:
— Опустите его! Дайте мне на него посмотреть! Дайте мне обнять моего драгоценного брата! Эй, эй, разойдитесь, пусть он увидит любимую сестру! — Встречающие без сопротивления отступали перед этим бешеным натиском, оглушенные воплями толстухи и ослепленные сиянием многочисленных драгоценностей на ее одежде.
Бремпонга поставили на пол, и толстуха, совершив гигантский скачок, прильнула к долгожданному брату с такой силой, что он пошатнулся и отступил к своим крепышам носильщикам.
— О-о-о, брат мой, — вопила женщина, дергаясь в сладострастных конвульсиях, — ты пришел, ты опять со мной, о любимый брат!
— Ну, успокойся, успокойся, сестричка, — проговорил Бремпонг. Женщина закружилась в слоновьем танце — многоцветное кенте и широченные рукава ее кофты трепыхались, зубы сверкали, ягодицы подрагивали, как две гигантские медузы, из глаз, ненасытно вперявшихся во вновь обретенного брата, текли радостные слезы, и, вытирая их, толстуха вслед за братом выплыла в ночь с криками: «Шампанского! Принесите шампанского!»
Баако нестерпимо хотелось в уборную, и, попросив постового полицейского посмотреть за багажом, он поспешно нырнул в дверь, на которой было написано: «Для мужчин». Полицейский посмотрел на него со злобной досадой, когда он, просто поблагодарив его, взял свой багаж и выбрался через ближайшую дверь на улицу. В поисках стоянки такси он зашагал к люминесцентному мареву, пульсирующему впереди. Но оказалось, что это вовсе не стоянка такси, а светящаяся реклама, вспыхивающая каждые несколько секунд.