Австрийский посол в секретном донесении графу Кауницу дал ему характеристику весьма выразительную: «Признан всеми за коварнейшего обманщика целого государства, впрочем, очень ловкий, вкрадчивый, корыстолюбивый, гибкий, из-за денег на все дела себя употреблять позволяющий...»
От него всегда можно ждать любой гадости, совершенно внезапного удара в спину. Такая уж у него натура. Когда Кирилла Разумовского назначат президентом Академии наук, Теплов станет от его имени вершить все дела и немало попортит крови великому Ломоносову и другим ученым. И тут же затеет сложные интриги против могущественного канцлера Бестужева и близкого к нему Елагина, поссорит их с Елизаветой. А потом, когда его прижмут к стене, будет изворачиваться и пойдет на любую подлость, чтобы оправдаться.
Петр III не выдержит и за «нескромные слова» посадит Теплова в крепость. Но тот вскоре ему отплатит: именно Теплов сочинит текст отречения и вручит его для подписи свергнутому императору. Можно представить, что они оба будут при этом испытывать!
Теплову поручат сочинить и куда более важный документ — манифест о воцарении Екатерины. Вот где блеснет он лицемерием и демагогией. Но награду Григорий Николаевич; к своему сожалению, получит не слишком большую — всего двадцать тысяч рублей. Пустяки по сравнению с тем, что отхватила семейка Орловых. Он рассчитывал на большее.
«Служить, не имея доверенности государя, все равно что умереть от сухотки», — трогательно сетует он в одном из писем. И Теплов станет искать нового удобного случая выслужиться с помощью какой-нибудь очередной подлости, а пока потихоньку интриговать против Екатерины.
И Панин тем временем вел сложную дипломатическую игру, стараясь ограничить самовластие Екатерины по милым его сердцу западным образцам. Несколько раз он уже вроде почти уговаривал ее подписать указ о создании Императорского совета, в котором, разумеется, сам был должен играть главную роль, но в последний момент Екатерина такие попытки решительно отклоняла.
Так что и Панин и Теплов были весьма заинтересованы в том, чтобы заслужить признательность императрицы, наконец освободив ее от «к несчастью рожденного», что сидит в секретном каземате вот уже двадцать три года — и никак не хочет добровольно покинуть сей грешный свет!
3
Не спится узнику без свежего воздуха в постоянной серой полутьме.
Не спится по ночам Екатерине, ломают головы над трудной задачей Теплов и Панин. А где-то совсем рядом бродит вокруг еще не достроенного, стоящего в заляпанных известкой лесах Зимнего дворца молодой, пока еще никому не известный подпоручик Василий Яковлевич Мирович — и тоже ломает голову, как ему быть, мучительно думает, думает, гадает...
Правда, думает он совсем о другом — где бы достать денег? Но очень скоро эти мысли, как они ни далеки на первый взгляд от забот, донимающих императрицу и ее ближайших советников, внезапно сведут скромного подпоручика с этими важными персонами...
Впрочем, с Тепловым они уже знакомы. Недавно Григория Николаевича назначили статс-секретарем. Именно он докладывал императрице о надоедливых прошениях Мировича.
Мировичу не повезло с предками. Его дед, переяславский полковник, связался с Мазепой и после разгрома Карла XII бежал в Польшу, за что Петр приказал забрать в казну все его имение.
Отец Василия выпросил вроде прощение. Но, будучи уже женат на московской купчихе Акишевой, ездил, как выяснилось, тайно в Польшу, и его сослали в Сибирь, где и родился Василий — «сын и внук бунтовщиков», как его потом назовет Екатерина в манифесте.
Много любопытных сведений о Василии Мировиче собрал Данилевский, когда писал свой известный роман, имея доступ к семейным архивам, для нас, видимо, уже утраченным. Роман написан занимательно, живо. У него, пожалуй, лишь один недостаток, но весьма существенный: к сожалению, в действительности все происходило совсем не так, как рассказал Данилевский. (Поэтому, кстати, мне захотелось напомнить об этой давней темной истории.)
Чистейшая выдумка — в духе романтических шаблонов того времени, когда Данилевский писал роман — занимающая в нем главное место история знакомства и влюбленности Мировича в прекрасную и жаждущую справедливости Поликсену Пчелкину, которая якобы и вдохновила благородного подпоручика на дерзкий заговор.
Никакой Поликсены не было. И совсем не таким был Василий Яковлевич Мирович, чтобы решиться на столь отчаянное предприятие ради женских чар или восстановления справедливости. Если его кто-то и уговорил, в самом деле подбил на заговор, то совсем другие люди...
Поэтому и характер Мировича у Данилевского невыдержан. Он как-то расплывается, двоится. Поначалу Мирович в романе — жаждущий справедливости, благородный патриот, масон, ведущий философские беседы с Ломоносовым. А в третьей части романа он вдруг резко и непонятно почему меняется — только теперь действительно становится похож на реального обнищавшего подпоручика, каким Мирович был на самом деле.
Василий и три его сестры прозябают в бедности. Подавал он прошения о том, чтобы выдали ему из «описанных предков его имениев сколько из милостей ея императорского величества пожаловано будет». Теплов, откровенно усмехаясь, вернул ему челобитную с решительной резолюцией Екатерины: «По прописанному здесь просители никакого права не имеют, и для того надлежит Сенату отказать им».
Собственно, подпоручик Мирович имеет неплохую должность. Ему многие завидуют. Он служит флигель-адъютантом у генерала Петра Панина, родного брата Никиты Ивановича. Да вот беда: терзают Мировича две разорительные страсти. Обе требуют много денег: карты и любовь к вину. Сам генерал уже сколько раз по-отечески срамил и стыдил его, ничего не помогало. Чуть заведется у Василия немного денег, тут же их проиграет или пропьет.
А каждый день разговоры в доме желчного генерала он слышит такие, что только пуще терзают его душу. О том, что такой-то монаршей милостью сделан князем, а давно ли был простым ефрейтором. Или взять хотя бы семейку Орловых. Вот кому повезло! Все пятеро братьев стали графами. Кроме того, Алексею и Григорию пожаловано по тысяче душ крестьян да по пятьдесят тысяч рублей деньгами. Даже какой-то камер-лакей Шкурин вдруг в одночасье стал дворянином и обладателем тысячи крепостных душ!
Каково слышать все это молодому двадцатитрехлетнему офицеру, которому вечно не хватает денег?
«Если царствовать — значит знать слабости души человеческой и ею пользоваться, то в сем отношении Екатерина заслуживает удивления потомства. Ее великолепие ослепляло, приветливость привлекала, щедроты привязывали. Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало ее владычество. Производя слабый ропот в народе, привыкшем уважать пороки своих властителей, оно возбуждало гнусное соревнование в высших состояниях, ибо не нужно было ни ума, ни заслуг, ни талантов для достижения второго места в государстве. Много было званых и много избранных...
Екатерина знала плутни и грабежи своих любовников, но молчала. Ободренные таковою слабостию, они не знали меры своему корыстолюбию, и самые отдаленные родственники временщика с жадностию пользовались кратким его царствованием. Отселе произошли сии огромные имения вовсе неизвестных фамилий и совершенное отсутствие чести и честности в высшем классе народа. От канцлера до последнего протоколиста все крало и все было продажно. Таким образом развратная государыня развратила и свое государство» (Пушкин).
Мучительно завидует счастливчикам Мирович. Выпив, изливает душу единственному закадычному другу — поручику Аполлону Ушакову, дальнему обедневшему родственнику всесильного при Елизавете начальника страшной Тайной канцелярии. Тот прекрасно его понимает, потому что и сам беден, и подружились они, как потом скажет на допросах Мирович «по случаю картежной игры и по сходствию нравов...».
Аполлон человек разбитной, ловелас и щеголь, хотя и старше Мировича — ему уже за тридцать. У него много приятельниц среди дворцовой прислуги. Они тоже требуют денег и своими рассказами о придворных амурах еще больше разжигают в приятелях зависть.
Аполлон еще с помощью приятельниц может пробраться в придворный зал, устроиться как-нибудь на карачках где-то за ширмочкой на антресолях или за сваленными в углу декорациями и любоваться в щелочку, слушать, как поют иностранные дивы.
А для Мировича и это недоступно. Пускают его в театр за большие деньги только на старые, заигранные спектакли. А вот попасть на премьеру, когда в театре бывает сама императрица со всей столичной знатью, и мечтать нечего.
Потом, на допросах, он совершенно серьезно назовет эту обиду одной, из основных причин, побудивших его к заговору:
«Во-первых, несвободный везде в высочайшем дворе, в тех комнатах, где ея императорское величество присутствовать изволит и в кои только штаб-офицерского ранга люди допускаются, впуск; во-вторых, в тех операх, в которых ея императорское величество сама присутствовать изволила, равномерно ж допущаем не был...» — с канцелярским косноязычием, уже впитавшимся в кровь, запишут его показания протоколисты.
В операх и маскерадах как-то знакомится Мирович с неким «князем из грузин» Чефаридзевым, потом он его увидит в канцелярии Теплова, придя туда с очередным прошением и получив очередной унизительный отказ. Они еще встретятся позже при обстоятельствах весьма примечательных...
Где же достать денег? Как разбогатеть? Пробился Мирович к своему земляку, графу Кириллу Разумовскому, прося содействия или хотя бы умного отеческого совета... Тот, похохатывая, сказал:
— Чудак, ты, братец! Разве мертвого из гроба ворочают? Ты человек молодой, сам себе дорогу прокладывай. Смотри, как другие действуют. Хватай фортуну за чуб — и станешь таким же паном.
Ах как неосторожно пошутил сиятельнейший граф! Припомнит ему Мирович сей игривый совет...
Тоскуя в похмелье в своей комнатенке, Василий Яковлевич изливает душу в наивных «виршах». Их он, вместе с описаниями снов, какие видел, наспех записывает в календаре, а то и просто где попало: на подвернувшемся лоскутке бумаги, на конверте от старого письма, на полях чужой книжки. Чудом они сохранились, благодаря аккуратности дотошных судейских канцеляристов:
Впрочем, иногда он бывает настроен весьма самокритично: «О проклятое мотовство, до чего ты меня доводило? Чрез то и природное счастье мое меня талантом не одарило...»
Такое его невысокое мнение о своих талантах вполне подтверждает другой «стишок», как его пренебрежительно назвал сам Мирович:
И делает характерную приписку: «Писано в 1763 году, октября 12-го дня, в Петербурге, в бедности». Потом на одном из допросов он скажет, будто уж серьезно подумывал «самого себя истребить». Но видимо, именно тогда и возникло другое решение...
Как раз в это время, осенью 1763 года, в судьбе Мировича вдруг происходят важные перемены.
У генерала Панина кончается терпение. Поскольку Мирович, как он сам потом довольно игриво заявит на допросе, «от своих шалостей не покачнулся», генерал лишает его своего покровительства. Мировича переводят служить в обычный полевой Смоленский полк.
Этого мало. Тут же его поражает второй удар. Приходится проститься со столицей, потому что полк посылают нести караульную службу — в Шлиссельбургскую крепость.
Судьбы двух молодых людей, одногодков, начинают сходиться...
В это время происходит и другое важное событие, но знают о нем лишь самое большее четыре человека на свете, а никто другой и вообще никогда о том проведать не должен.
Власьев и Чекин надоели своими просьбами об их замене. И вдруг неожиданно двадцать восьмого декабря того же 1763 года Панин отправляет им весьма многозначительное и примечательное секретнейшее письмо. Оно останется скрытым в архивах до наших дней и публикуется полностью впервые, как и многие другие секретные документы, которые я привожу:
«Благородные господа, капитан Власьев и поручик Чекин!
Ея императорское величество о вашем трудном житии довольно известна, и принимать изволит сие ваше терпение за особливую присяжную к себе верность и службу к отечеству. Вследствие того, награждает вас из своей монаршей к вам милости, каждому по тысяче рублей, обнадеживая при том вас не токмо впредь своею высочайшей милостию, но и скорым разрешением и освобождением от сих ваших долговременных трудов. Я же с моей стороны уповаю, что оное ваше разрешение не далее, как до первых летних месяцев продлиться может...»
Все это письмо — перл. Оно пронизано явным и нескрываемым облегчением и радостью от того, что трудная проблема наконец, кажется, решена. И как трогательно это сочувствие «благородным господам» Власьеву и Чекину! А как щедра награда за их терпение и за «особливую присяжную к себе верность». Тысяча рублей — вы представляете, что это за сумма по тем временам? Можно купить целую деревню с крепостными и стать помещиком. Ничего не пожалеешь от большой радости!
Но последняя фраза особенно примечательна.
Похоже, судьба «к несчастью рожденного» решена и, как показывает последняя неосторожная фраза, уже продумана в деталях и рассчитана чуть не по неделям.
Что же придумали Панин и Теплов? Как ни тщательно они это скрывали, постараемся все же выяснить...
На допросах Мирович станет уверять, будто мысль освободить из заточения Ивана Антоновича, вернуть его на престол и в благодарность за это стать его приближенным и тем самым навсегда поправить свое положение, возникла у него только в апреле 1764 года. Ну что же, поверим ему пока.
Однако на тех же допросах он расскажет, как осенним днем шестьдесят третьего года ехал грустный к месту своей новой службы по грязной дороге вдоль невского берега и у деревни Рыбачье встретил старика, отставного барабанщика. Тот ему пожаловался, что какие-то озорники украли у него лодку. Василий Яковлевич будто бы стал его утешать; дескать, бог все видит и злодеи непременно будут наказаны...
Это Мирович-то вдруг поверил в неизбежное торжество справедливости!
Но барабанщик не утешился и в сердцах сказал:
— Где же правда, когда самого государя под караулом держат в той самой крепости, куда вы нынче с полком следуете?!
Мирович заинтересовался его словами, стал расспрашивать, о каком это государе говорит старик, и так якобы впервые узнал о злосчастной судьбе Ивана Антоновича.
Приехав в Шлиссельбург, он, конечно, с особым интересом стал рассматривать суровую крепость на маленьком островке посреди Невы.
Заступив впервые нести в крепости караул со своими солдатами, Мирович все осматривал с особым вниманием: квадратный холм возле церкви — братскую могилу воинов, погибших при освобождении крепости от шведов в славном 1702 году, дом коменданта, окруженный небольшим садиком.
А главное, старался углядеть: где же тот, кого днем и ночью, сменяя друг друга, стерегут двести двадцать солдат под прикрытием семидесяти восьми всегда заряженных пушек на бастионах!
Вдоль одной из стен, сразу от входа в крепость, тянулась галерея в два этажа с кирпичными арками и деревянными перилами. Вдоль нее был прокопан глубокий ров, залитый водой. Только в нескольких местах через него были перекинуты узенькие мостики. Возле каждого — часовой.