— Пан полковник, вероятно, полагает, я думаю иначе, что говорит мне все это? Или пан полковник…
— Я, пан майор, просто нынче тоже выпил немного вина — вот и разговорился. Молчать и хмуриться здесь, как то делали вы, — гораздо хуже. Скорее обратите на себя внимание. А видите, я болтаю с вами о таких милых вещах, смеюсь, даже громко хохочу при этом — и никто не обращает внимания на нашу беседу. А у меня есть кое-что сообщить… по делу…
Он подчеркнул последние слова. Лукасиньский весь насторожился:
— Слушаю, полковник. Вы правы: здесь можно… Все ушли в свое…
— Уж верьте опытному человеку, пан Валериане. Мы могли бы совершенно спокойно собрать здесь всех товарищей, которые сейчас ждут у капитана Маевского, и с таким же удобством обсуждали бы свои маленькие дела… Где много народу шумит, пирует, веселится, там и можно без опаски собираться на тайную беседу, вести самый опасный заговор — без всякого опасения. Но слушайте: во дворце я беседовал со многими людьми… Есть и среди этой раззолоченной банды, среди этих прихвостней и продажных холопов — люди с душой, с умом и отвагой. Положим, и тут двигает иными лукавство или жажда власти, честолюбие, даже чувство мести… Как, например, нашего великолепного, величавого ясновельможного…
— Князя Адама Чарторыского?
— Угадали, дорогой пан майор. Как будто там были.
— Что говорил он?
— О, ничего особенного. Легкая, светская болтовня… Вы знаете, он состоит попечителем виленского учебного округа… И вдруг к нему посыпались доносы, что будто среди учащейся молодежи завелись преступные политические кружки… Мечтают об отторжении от России, при слиянии с Великой Польшей… Он, князь Адам, конечно, по долгу службы, приказал произвести самое строгое дознание, и, конечно, все оказалось вздором…
— Как?!.. Вздором?!
— Слушайте до конца. Он, князь Адам, даже знает пароль главной партии… "Литва и круль!" Его открыли доносчики-шпионы… Но мало того, есть, по словам князя, другой пароль… для самых близких участников. "Если только заговор существует", — заметил князь с улыбкой. И он… сказал этот лозунг…
— И это им донесли?..
— И — сделал знак…
— Знак!.. Так значит, князь Адам тоже?..
— Тише. Спокойствие. На вас смотрят. Ничего пока не значит. Будет успех — и князь запоет с нами в один тон. А пока — он мило беседует, мимоходом сообщая сведения, полезные для нас, если бы мы были в числе заговорщиков. Поняли? Но это еще не все… Князя Адама я понимаю…
— Чего тут не понять! Князь Адам ненавидит… зайчиков, с тех пор, как один, да еще безногий, перебежал дорогу нашему великому патриоту, неудачному кандидату в наместники, почтенному пану сенатору! Все хорошо, что творится в этом лучшем из миров. Змеи пускай грызутся, меньше язв придется на долю простых людей. Теперь, дальше все также, мимоходом, в разговоре князь Адам назвал мне немало господ, которые доносили на "мнимых" литовских конспирантов.
— Да? Верно? Что же вы, полковник?
— Постарался хорошенько запомнить, а после — даже записал имен с десяток… Это, очевидно, добрые "патриоты"… Надо теперь…
— Послать их имена в Литву, чтобы их знали наши друзья…
— Конечно, и чтобы удивлялись милости небес, которая еще хранит отчизну… старанием доносчиков!.. Еще не все. Вы знаете профессора Ширма и его юного коллегу, любимца молодежи, Лелевеля? С ними тоже пришлось мне столкнуться и побеседовать о разных вопросах… чисто теоретического свойства. Молодой ученый рассказал мне следующий казус. Австрийские солдаты пришли в хату к мазуру, земля которого лежит на самой границе. Напугали челядь, грозят штыками, взвели курки у пистолей и говорят: "Не бойся, мы тебя не застрелим и не приколем. А только докажи, что ты нам друг, дай клятву, что состоишь в подданстве у нашего цесаря… Присягни, как верный подданный. Потом угости нас хорошенько, мы пойдем с миром. И ты будешь безопасен под нашей защитой!" Присягнул мазур ради спасения себя, своей семьи и всего маентка… Покормил шайку и денег на дорогу дал… Ушли австрияки. Через неделю пришли швабы от прусской границы. Снова — здорово… Такая же завируха. Опять присягнул мазур… Пруссаком стал. А начал было он швабам о первой присяге толковать, ему фельдфебель только засмеялся в лицо. ("Силой тебя заставили присягать, не доброй волей? Какая же тут клятва… Да покажи нам: где твой цесарь и его голоштанцы? Нет их. А мы — тут. Видишь наши багнеты ? Вот вся твоя присяга. Ну! Живей…" Опять присягнул мазур швабам. Там — саксонцы пришли, а за ними — и четвертые соседи… Все присягать заставляли. Рассердился мазур, запер ворота, достал дедовскую пищаль, стал ждать. Как пришел снова другой обход, пальнул через окно, отогнал незванных, непрошенных гостей. Двое-трое повалились, остальные — наутек пошли. А он им вслед: "Вот вам моя вольная присяга, от дедов, прадедов завещанная!" И зажил потом мирно. Патрули обходили эту мызу. По пословице, что и петух на своем шесте — хозяин. И пес чужих в конуру не пускает, хоть ему сто раз о присяге говори, которую из-под палки давать приходится. Хороша история, пан майор?
— Быть лучше не может. Как раз об этом и толковать придется нам нынче с товарищами у капитана Маевского… Пора собираться, пожалуй! — поглядев на свои часы, прибавил майор.
— Поспеем. А, правда, история кстати пришлась. Молодой ученый немало их, таких же, нам пригодных, рассказать может…
— А что, пане полковник, если бы того профессора ближе к нашему делу привязать?
— Для чего? Мы — свои люди, военный народ. Знаем друг друга…. А скворца среди воробьев скоро приметят, следить станут. И ему голову свернут прежде всех. А там такая голова, что любому отцу иезуиту сто очков форы даст! И будет помогать нам усердно… Это — настоящий поляк, без фальши. Не то что эти, гробы повапленные… которым, воистину, все едино, кому ни служить, только бы сладко было жить!
— Вы правы, пан полковник, — сказал майор и окинул сидящих в игорной комнате взглядом, в котором видно было открытое презрение. Потом, как будто новая внезапная мысль или воспоминание пришло ему в голову. Спокойный румянец сбежал с его щек, он побледнел, нахмурился, стал сразу старше и суровее, чем за миг перед тем, когда Крыжановский с холодным высокомерием сыпал своими сарказмами перед приятелем майором.
Крыжановский словно угадал, что делается в душе его друга и, помолчав, осторожно спросил:
— А давно ли был пан у Бронницов? Или видел их нынче днем у князя наместника? Как панна Жанета? Она же недавно вернулась из Парижа. Я до сегодня и не видал панну еще в Варшаве, после ее приезда. Выросла, подровнялась очень. Еще больше похорошела! Как скажете, пан майор?
— Похорошела, да. Совсем принцесса. Товару — цены нет.
— Товару? Что значит, я не понимаю, пан Валериан? Ах, впрочем, да. Каждая девушка — товар. Купец бы хороший нашелся, муженек богоданный… А панна Жанета не засидится в девицах, как думаете, пан майор?
— О, наверно купец найдется, если уже не подыскали его почтенные отчим и мамаша. Вы графа Бронница знаете?
— Кто его не знает в Варшаве? Веселый пан!
— Продажная каналья, лизоблюд и москальский прихвостень! Да, да, это я говорю, не смотрите так на меня! Если бы вы знали… Да что таить. Скоро на рынках будут ляскать языками об этом. Отчим и мамаша панны Жанеты пустились в широкую авантюру. Хотят подставить дочку… нашему "старушку" . Благо, тот любит свежее мясцо! Сто тысяч дьяблов! Вот в какой луже приходится дышать и жить!
— Угу! — только протяжно вырвалось у озадаченного полковника. Он больше не сказал ни слова.
Все стало ему понятно: и взвинченное настроение майора, всегда такого сдержанного, уравновешенного, непроницаемого для самых близких друзей, и перемена в лице, и эта ненависть, которая теперь горела холодным блеском в темных, сверкающих глазах холодного на вид Лукасиньского.
Майор уже года три как ухаживал за панной Жанетой Грудзинской, говорили, что и он пользовался ее вниманием. И вдруг…
"Да, любовь порою может пришпорить и замыслы патриота-заговорщика" — подумал про себя хитрый, сообразительный полковник и громко заметил:
— А уж, сдается, пора и в путь!
Майор только молча кивнул головой. Болтая о пустяках, прошли они ряд покоев и, по-английски, не прощаясь с хозяевами, оставили дом.
Легкие сани майора быстро несли обоих приятелей по улицам города, где жизнь начинала понемногу затихать.
Успокоение это пришло не по доброй воле ликующих варшавян. Погода сразу изменилась после десяти часов. Подул порывистый ветер с севера, "от москалей", как говорили в народе. Тучи быстро затянули все небо. Звезды погасли, луны не стало. Только освещенные окна прорезали внезапную темноту, упавшую на город, своими тонкими снопами лучей; мерцали редкие фонари на более людных улицах, раскачивались другие фонари, висящие над дверьми кофеен, ресторанов, клубов, аптек и разных увеселительных мест низшего разбора.
Посыпались первые хлопья снега, как бы предвещая настоящую метель.
Эти первые белые мухи заставили веселые толпы искать убежища в домах.
Быстро миновали приятели улицу Нового Света, ряд других улиц и переулков, пока после одного поворота не кинулась им в глаза темная громада Королевского дворца, нависшая над застывшей ложбиной, какую представляла из себя покрытая льдом Висла, извилистые берега которой сторожили густые темные сады и леса, еще не тронутые топорами для потребностей новой цивилизации.
Под темными небесами, на просторе снежных площадей и садов, окружающих замок, он выглядел черным силуэтом, высоким, загадочным, мрачным, несмотря на сотни огоньков, мерцавших сквозь освещенные окна дворца, иллюминованного по обычаю, ради Новогодья, подобно всем частным домам.
Как бы желая видеть сквозь стены, поднял кверху взгляд майор. Но, должно быть, он увидал там что-то очень неприятное, потому что проклятие сорвалось у него с губ, он крепко стиснул кулаки и, отвернувшись, ушел головой в воротник своего зимнего плаща.
Через четверть часа сани, миновав казармы пешей гвардии на Смочьей улице, остановились у крыльца, ведущего в квартиру капитана Маевского.
Когда приятели вошли в квартиру, в передней их встретили два вестовых, играющих от скуки в носки и в "хлапа" засаленными картами, унесенными из покоев после панской игры.
Как люди свои и добрые приятели хозяина дома, оба гостя без доклада появились в первой горнице, где сидело несколько человек, затягиваясь трубками, пили пиво, старый мед и о чем-то оживленно толковали.
Обменявшись быстро приветствиями со всеми, как со знакомыми давно людьми, оба друга прошли дальше.
Соседняя большая комната тоже была наполнена клубами дыма. Не помогали и печи, дверцы которых для тяги были раскрыты весь вечер. Стол после ужина был отставлен к стороне, все размещались, кто где хотел: верхом на стульях, развалясь на двух диванах, вроде турецких, у стены, против входа, приютившись на подоконниках или просто прислонясь к стенам, на которых висели ковры, украшенные различным оружием, по тогдашней моде, среди военных особенно бывшей в ходу.
Капитан Маевский, с тонким орлиным носом, с усами, закрученными в стрелку, худощавый высокий, напоминал фигуру Дон Кихота. Только вместо скорбно-трагического удивления, каким отмечено лицо Рыцаря Печального Образа, легкой саркастической усмешкой тонких губ, лукавым взглядом прищуренных, глубоко сидящих серых глаз капитан проявлял выражение чего-то тонко-насмешливого, затаенно-глумливого, что сквозило через маску постоянной серьезности, присущей Маевскому. Как будто он вечер наблюдал не только за другими, но и на самого себя глядел как-то со стороны, подмечая нечто забавное в самых сильных, драматических порывах чужой и своей души.
Стоя у стола, на край которого он даже опустился и присел слегка, хозяин что-то говорил гостям, которые, в числе 13–14 человек, находились у него перед глазами. Большинство их было в чине не выше поручика, один носил полковничьи эполеты и двое — майорские звездочки.
Новые гости остановились за порогом, чтобы появлением не помешать оратору, и стали слушать.
Маевский заметил их, дружески кивнул головой, в то же время не прерывая ровной, плавной речи, не повышая или понижая своего звонкого, почти юношеского голоса, мало идущего к общему мужественному облику капитана.
— Итак, панове товарищи, Новый год несет новое счастье… под старым соусом, с позволения сказать. Длинный список наград по войскам польским от наияснейшего круля нашего Александра, который в далеком северном дворце, среди более важных дел нашел время, урвал минуточку вспомнить и о своем крулевстве на берегах Вислы и — так далее… Среди сотни имен немецких, российских, французских, греческих, даже турецких и итальянских найдем несколько родных польских фамилий, награжденных за особые услуги… "Старушку" — генерал-инспектору и главнокомандующему польской армией, цесаревичу, а также — и родной земле. Если девицы и дамы, рекомендованные их близкими этой высокой особе для разных целей и надобностей, дадут улучшенное потомство, — это же польза краю. Не так ли, товарищи? Сегодняшний торжественный вахт-парад удался превосходно. Никого не ругали бранными словами, не посылали за фронт или к ружью от команды… Конечно, маленькая "жучка" была, да уж без этого нельзя. Мы досконально знаем, панове товарищи, что только строгостью достигается успех, если дрессируешь безгласных животных… В том убежден наш вождь. Комментарии излишни, как говорил мой покойный профессор пан Квасинский… Перейдем к бюджетной части вопроса. И тут все так хорошо, как лучше быть не может. От всех военных до последнего кавалерийского конюха — требуется чистота и щегольство в амуниции и оружий. Мелу дается много, денег — мало. Положим, кто умеет блеять заодно с нашим барашком, для того он делается дойной козой, деньги сыплет не считая. Но увы! Не каждый шляхтич носит в себе таланты побирухи. Есть еще люди, уважающие себя, свой полк, свою отчизну. Они не вымаливают на задних лапках подачек цесаревича. Ну, такие дурни поневоле должны жить поскромнее, лишать родных последних грошей, перелицовывать мундиры и входить в неоплатные долги к благодетелям-иудеям, благо, те еще верят, что векселя, выданные военным, стоят хотя бы четвертую долю своей стоимости…
— Верно, правда, пан капитан: вчетверо пишут векселя, проклятые псяухи!
— Я ж то и говорю… Когда теперешний поручик станет генералом, он может быть заранее уверен, что от генеральского жалования немного ему будет оставаться по вычете погашений этим благодетельным кредиторам, выручающим всех теперь… Но дальше… Политическое положение страны. Оно превосходно! Лучше желать нельзя!..
— Как? Что? Почему?..
— Разве же вы сами не видите, дорогие приятели мои? Милость Божия почиет над нами и отчизной. Она сугубо выполнила обряд, соединивший некогда Израиль с самим Господом Богом: у нее обрезали обе крайние плоти — Познань и Галицию с Тереспольским воеводством, обкарнали пышный хвост конституции, вместе с которой даровали нам грозного стража свободы, великого князя из Московии, дали нам и своего князя-наместника, но тоже с обрезанными конечностями, с ампутированными ногами. Трижды благословен союз наш с новой короной. У обрезанной Польши — куцая конституция, безногий наместник. Что же вы не кричите "виват"? Или вам мало?.. Ну, так вы очень требовательны, дети мои! Не бывать вам даже капитанами, мальчики, не только генералами польской крулевской армии, одетой в сукно из московских кладовых… Впрочем, нет, пардон, теперь у нас будет свое сукно: хитрый Френкель около гвардейских казарм возвел свою новую фабрику… Урра за родную промышленность и торговлю! За кровь польских сынов нашей отчизне платят наличными рублями, чтобы никто не умер с голоду.
— Так как же быть иначе? Что надо делать? Выкладывайте, капитан.