— Знаешь, как они поженились? — сказала Лидочка, глядя на Шелестова.
— Нет.
— Это ужасно!.. Он квартировал у них. Помнишь, на лугу палатки стояли?
Я кивнул.
— Ну вот. Он купил корову, будто для себя. Овец завёл. А мать её ухаживала за этой скотиной, он платил ей деньги. Он приехал из Германии, у него были всякие вещи дорогие. Котлярова ничего и не подозревала. А когда она получила паспорт, он стал за ней ухаживать. Представляешь? Ужасно! Он ей и не говорил о своих намерениях. С матерью только шептался. Мать и заставила её. Как ты на это смотришь? Правда, ужасно?
— Ничего ужасного, — сказал я.
— Картавин! — сказал Дэнди.
Я встал.
— А вы о чём нашёптываете соседке?
— Ни о чём.
Дэнди стряхнул пальцем с плеча пушинку.
— Садитесь.
Лидочка взяла лист бумаги. Написала: «Неужели не ужасно? Вы, ребята, ничего не понимаете».
Я придвинул к себе лист и взял карандаш. «Если б это было ужасно, ты бы кричала, визжала и плакала. И кто узнал бы об этом, делал бы то же самое. А мы с тобой шепчемся на уроке и боимся не этого ужасного, а Дэнди. Значит, это не ужасно, а вполне нормально, обыкновенно. — Я подумал и добавил: — Ужасно от слова «ужас». Ты знаешь, что такое ужас?»
Я отодвинул лист. Шелестов всё заикается у доски. Лидочка написала:
«Ты придираешься к словам. Я бы повесилась, если бы мама заставляла меня выйти так замуж. Этого тебе мало? Разве не ужасно?»
Я написал: «Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь. Я знаю твоё будущее: ты выйдешь замуж за столетнего старика и у тебя будет десять человек детей. С утра до вечера они будут кричать: «Мама, каши!»
Лидочка прыснула в стол. Дэнди сказал:
— Сивотина, покажите, пожалуйста, мне эту бумажку. Я хочу тоже посмеяться. Весь класс желает посмеяться. Сивотина?
Лидочка встала, сунув лист под парту. Я забираю его. Витька сзади меня. Его рука выглядывает из-под парты. Исчезает вместе с листком.
— У меня ничего нет, — говорит она.
— А что же вы читали?
— Ничего.
— Что ж я, слепой? — Он поднялся на носки, покачиваясь. — Картавин.
Я встаю.
— Вы писали только что?
— Писал.
— Кому?
— Сам для себя. Я веду дневник. Мелькнула интересная мысль. И я записал.
— М-да… Садитесь. И вы садитесь. Дневник… И вы давно ведёте дневник, Картавин?
— Давно, Георгий Иванович. С детства.
Класс оживляется, ожидая дальнейшего разговора. Дэнди, я это знаю, горит желанием поострить. Но, взглянув на часы, удивлённо вскидывает брови, стучит указкой по столу. Урок продолжается.
От наших девчонок я узнал, что Дэнди приехал сюда из Курска. Здесь сошёлся с учительницей Махровой, ведущей младшие классы. Живёт у неё. Дэнди не кричит никогда на учеников. Ведёт себя так, будто ему безразлично, приготовил ты урок, нет ли. Но он наделён чутьём подмечать смешные, корявые чёрточки в человеке. И если недоволен учеником, запросто заставит хохотать над ним весь класс. Это хуже криков и ругани.
Я заметил, что девчонки чаще ребят попадают под его остроты. И особенно наши классные красавицы. У нас их три. Сивотина, Ира Байкова и Неля Сухорукова. Сивотиной достаются от Дэнди снисходительные остроты за её непоседливость. Она ведь отличница. Так как она пришла из семилетки, мне кажется, первое время к ней придирались учителя. Должно быть, им не верилось, что такая вертлявая и красивая девочка может хорошо учиться. Часто вызывали её к доске. Спрашивали из прошлого. Очутившись у доски или стоя за партой, Лидочка мигом меняется. Чёрные бровки её сходятся. В голове будто что-то включается, и она говорит без запинки. Забудет, посмотрит в пол, вскинет голову и опять говорит. Я всегда любуюсь и горжусь ею, когда она отвечает.
Ира Байкова «холодная красавица», так я назвал её мысленно. Весной и осенью она ходит в туфельках на каблучках и выглядит взрослой девушкой. У неё тонкая талия, длинные вьющиеся тёмные волосы. Иногда она стягивает их в пучок на затылке. Тогда отчётливо выделяются её гладкий выпуклый лоб, сросшиеся брови и прямой нос. Вид у неё делается особенно надменный. Сивотина представляется мне княжной Мэри. А Байкова — какой-то молодой, чрезвычайно гордой графиней. С ребятами почти не разговаривает. Из девочек она дружит, вернее беседует на переменках, с одной Надей Лебедевой, некрасивой и тихой ученицей, уступающей ей во всём.
Когда Байкову вызывают к доске, я смотрю на её махровые ресницы. Но у доски всё очарование её пропадает. Учится она посредственно. Кусает губы, вертит в руках ручку. И молчит. В такие минуты жалко её. Почему она не учит? Ей больше всего достаётся от Дэнди.
— Ирэна Байкова! — произносит он торжественно.
Она встаёт.
— Прошу вас к доске, — говорит он, глядя на неё пристально.
Она закусывает губу, мельком смотрит в учебник. Плывёт к доске, гордо откидывает волосы от щёк. Все тридцать пар глаз смотрят на неё. Молчание.
— Простите, вы приготовили урок? — Дэнди склоняет свою голову немного набок.
— Да. Я готовила.
— Прекрасно. Расскажите нам о климате Франции. О земледелии в этой стране. Прошу вас.
Байкова смотрит в окно. Длинные пальцы ломают карандаш.
— Франция — развитая капиталистическая страна, — начинает Байкова.
Сказав ещё несколько фраз, умолкает.
— Ну и что же? — говорит Дэнди, оглядывая её с ног до головы. — Дальше?
И ему, и всем ясно, что она не учила урока. Может, и учила, но плохо, и теперь всё забыла. Пава, Японка или немка Эмма Васильевна поставили бы ей двойку. Поворчали бы. Дэнди так просто её не отпустит. Сядет к столу, сидит молча, нагнетая тишину.
— Скажите, Ирэна, — произносит он чётко, вскидывая брови, упираясь левой рукой в бок и глядя куда-то поверх моей головы. Никто не зовёт её Ирэной, зовут просто Ирой. — Скажите, Ирэна Байкова, — повторяет он, — вы что, не любите эту страну и потому не пожелали прочесть о ней сорок строчек? Всего сорок строчек!
Молчание.
— Не нравится она вам? Странно… Говорят, молчание — знак согласия.
Он резко встаёт, начинает ходить.
— Не понимаю. Франция дала человечеству столько великих людей. Вы читаете литературу? Мопассан вам знаком?
Шумок прокатывается по классу. Мопассана читали, читают тайком.
Пол-урока Дэнди мучает её. На место она идёт пошатываясь, вся красная. И таким образом он заставил её учить. Она, злая, возненавидела Дэнди. И когда теперь отвечает ему, смотрит на него с такой ненавистью, что кажется, будь у неё в руке что-нибудь тяжёлое, ударила б его.
Неля Сухорукова учится средне, потому что взбалмошна. У неё огромные голубые глаза, которые никогда спокойно не смотрят. Стрижётся коротко. Постоянно дразнится, показывает язык, гримасничает. Руки и ноги у неё худые как палки. Вечно она носится по коридору как угорелая. Я её целовал во время переменки однажды. Лягва сочинил какой-то стишок про неё. Я хотел было прочесть вслух, она выхватила тетрадь, бросилась бежать. Поймал её под лестницей, ведущей на второй этаж.
— Дай сюда!
— Не дам!
Глаза её оказались прямо перед моими. Я чмокнул её в губы.
— Дашь?
— Не дам!
Я поцеловал ещё.
— Не дам, не дам!
Я поцеловал её в обе щеки, опять в губы.
Она выронила бумажку и убежала. Довольный, я вернулся в класс. Она показала мне язык и погрозила кулачком. По успеваемости она похожа на меня, на Лягву: периодами учится на одни пятёрки. Потом съезжает на четвёрки, тройки. Может сказать учителю, улыбаясь:
— Я сегодня не знаю урока.
— Что случилось?
— Не выучила.
— Почему, Сухорукова?
— Просто так.
И ей всё сходит с рук.
Конечно, Паве она такого не скажет. Но географу говорит. Дэнди начинает её мучить. Но Сухорукову он мучает без злобы, я бы сказал — любуясь ею, что всем нам заметно. И мы пользуемся этим.
— Нелька, — крикнет кто-нибудь из не приготовивших урок. А Дэнди обязательно должен его вызвать. — Откажись сегодня. Миленькая, откажись!
— Надоел он мне! — скажет Неля.
— Ну прошу тебя.
— Американку за это. Идёт?
— Идёт!
И едва учитель проверит по списку присутствующих, Сухорукова тянет руку. Теперь уж почему-то робким голосом говорит, что урок не приготовила.
Тут Дэнди расцветает в улыбке, вызывает её. Минут двадцать изощряется в остроумии. Посадив её на место, приступает к объяснению следующего урока.
Среди других девочек есть просто красивые, хорошенькие, некрасивые, все они на виду. Каждая из них чем-то выделяется. С каждой может что-нибудь да случиться. С незаметными ничего не случается. В нашем классе учится Ховалева Катя. Маленькая, кругленькая, краснощёкая, сидит себе тихонько в третьем ряду у стенки вместе с отличницей Баранкиной. На переменках не бегает, не разговаривает ни на уроках, ни после них. У доски отвечает тихим, ровным голоском. Она так скромна, что даже Дэнди, проверяя присутствующих и назвав её фамилию, не отрывает глаз от журнала, не смотрит, здесь она или нет. Однажды Ховалева заболела. Не показывается в школу день, второй. Лишь на третий день соседка её, сутулая пухлая и вредная отличница Баранкина, сказала удивлённо:
— Девочки, а ведь Ховалевой нет в классе. Она и вчера, кажется, не была…
Среди ребят у нас нет таких незаметных. Есть один тихий мальчик — Лёша Соколов. Так Лёша и знаменит своей кротостью. Даже учителя невольно подшучивают над ним за это.
Учитель физики Вадим Семёнович, оглядев класс перед уроком, улыбнётся и скажет:
— Лёша здесь, — значит, полный порядок. Можно начинать урок.
Лёша слаб, хил. Меньше всех ростом. Обидит кто его, он уткнётся в парту, глаза его нальются слезами. Удивлённо оглядывается. Конечно, специально его никто не обижает. Я бы первый дал взбучку тому, кто тронул бы его. Но нечаянно всё можно сделать.
9
На уроке немецкого языка получаю записочку от Лягвы: «Пойдёшь или нет? Тебя будут ждать. Сегодня там веч-ка». Слово «будут» жирно подчёркнуто. Сижу, думаю, смотрю на подкрашенные брови учительницы, на её вывернутые губы, которые она, объясняя что-нибудь, ещё больше выворачивает. Либо, наоборот, делает так, что они на секунду исчезают во рту. И тотчас, с каким-то хлопающим звуком, рот её раскрывается и губы снова появляются. Говорит она подёргивая головой, стараясь зачем-то откинуть её как можно больше назад. В глаза никому никогда не глядит, как это любит делать Дэнди. Взгляд немки устремлён всегда поверх голов. Она чистокровная немка, как говорит Лягва. Родилась и выросла в Поволжье. Во время войны работала переводчицей.
Эмма Васильевна не любит девочек. Когда они отвечают, она смотрит в окно либо в журнал. Или с равнодушным видом прохаживается между партами. Никогда не задаёт им дополнительных вопросов.
— Вы кончили? — скажет.
— Да.
— Садитесь.
Отвечает ей парень, Эмма Васильевна слушает внимательно. Смотрит в глаза, задавая вопрос. Ждёт ответа и, кажется, мысленно просит: «Ну ответь. Господи, неужели ты этого не знаешь? Хотела поставить тебе пятёрку, а ты еле на четвёрку тянешь». Резко отвернётся, произнесёт этот свой хлопающий звук губами.
— Что ж, садитесь. Сегодня вам «четыре».
Понаблюдав за немкой, я пишу на Лягвиной записке: «Не пойду». Передаю ему. Он приглашает меня вечером в пригород к каким-то девушкам. По его словам, они весёлые и покладистые. Не то что наши школьные гордячки! Собираются там девчата у какой-то Вали. Взрослых не бывает во время вечеринок. И одна девушка, Маруся, знает меня, и я ей якобы нравлюсь.
Я говорил Лягве:
— Покажи мне её.
Он водил меня за город, мы толкались возле чайной у Дома крестьянина. Эта Маруся работает официанткой в чайной. Она рослая, лицо у неё смуглое, как у цыганки. Она показалась мне красивой. Но я сказал Лягве, что Маруся не то. Что именно «не то», я сам не знаю. Сказал это с глубокомысленным видом, думая, зачем я пойду. О чём буду говорить? Допустим, я заявлюсь к ним в компанию, буду казаться весёлым. Лягва говорит, они там выпивают. А когда выпьешь, делаешься развязней. А потом что? Надо будет гулять с ней, с этой Марусей? О чём с ней толковать, я же не знаю её!
И другое. Мне кажется, если я проведу вечер в той компании и наши девчата узнают об этом, они оскорбятся. Да, да. Они же ни в какие компании не ходят. Допустим, узнает Неля Сухорукова, она обязательно обидится и разговаривать не будет со мной.
К Сухоруковой у меня никаких серьёзных чувств нет. Правда, иногда любуюсь ею, как, скажем, любуются картиной, цветком. После того раза, когда целовал её под лестницей, делал это ещё несколько раз. Однажды мы с ней дежурили, после уроков убирали класс. По обыкновению, она смеялась, строила мне рожи. Класс уже заполняли сумерки.
— Ещё хочешь, кривляка? — спросил я.
Она показала язык.
Я крепко обхватил её голову. Раз десять поцеловал в губы.
— Будешь знать, — сказал я, отпуская Нелю. И потом при случае целовал её, будто в отместку за кривляния.
— Господи, Борька, а что, если б увидел кто-нибудь? — сказала она однажды, поправляя волосы. — Что бы подумали?
Я предложил ей: сдадим последний экзамен на аттестат зрелости, уйдём в какое-нибудь укромное местечко и нацелуемся там вдоволь.
— Но и ты будешь меня целовать, — сказал я.
— Договорились! Ха-ха-ха! Договорились!
Вот и всё, что между нами. Это наша глупая и милая тайна.
10
Кроме Лягвы и Витьки навещают меня и другие ребята — одноклассники. Юра Игушин, сын прокурора, Славка Казаченко, его отец работает редактором местной газетки. Казаченко, как Лягва и Витька, может прийти без всякого дела. Возьмёт книжку, усядется на стул под фикусом, просматривает её. Зачитается, спохватится, вспомнив о чем-нибудь. «Эх, — скажет, — ладно!» Махнёт рукой и читает снова. Играем в шахматы с ним. Он лучше меня играет. Но, задумав какую-то комбинацию, не может спокойно сидеть. Закусывает нижнюю губу, исподлобья поглядывает на меня насторожённо.
Я замечаю это и разглядываю его замысел. Он нервничает, грызёт ногти. Если комбинация Славкина увенчается успехом, он громко вскрикивает и заливается торжествующим хохотом.
Нас охватил спортивный азарт. Играем в волейбол, в баскет, упражняемся на турнике, на брусьях. Я среднего роста, Славка выше меня. Он отлично играет в волейбол. И мы с ним всегда пасуемся. После шахмат выйдем во двор. Я устроил во дворе турник. Есть у меня две двухпудовые гири. И одна пудовая. Двухпудовые я притащил в мешке от кирпичного завода, они валялись там под забором. Конечно, я не сразу две притащил. Но кто из ребят пробовал пронести такую гирю в мешке километров шесть, тот поймёт, каково это. Гиря давит в одну точку спины всем своим весом. А ты не идёшь, а бежишь, согнувшись в три погибели. А солнце печёт, пот заливает глаза. Люди смотрят на тебя с удивлением: вот, мол, малый несёт что-то маленькое, но уж больно тяжёлое. Старательный, видно, парень. А увидели б, что у меня в мешке, подумали бы, что я дурачок. Ясное дело, гири были чьи-то. Чьи именно, я думал-думал и не додумался. Унёс одну. Пришёл за второй — спокойно вокруг, забрал и её. Вначале только обеими руками мог выжать двухпудовку. Теперь выжимаю обе сразу левой и правой рукой. От турника, на котором и учусь крутить солнце, от брусьев, гирь, волейбола мускулы вздулись. И я горжусь ими.
Кряхтим со Славкой над гирями. Отец у крыльца качает головой.
— Ох, балбесы, — скажет и вздохнёт.
Умаявшись с гирями, отправляемся к Славке слушать приёмник. Днём обычно родителей его нет дома, и чувствуем мы себя свободно.
Я настраиваю приёмник на маяк. В основном слушаем марши.
…Славка внимательно осмотрел потолок, свои длинные ноги. Усмехнулся задумчиво.
— Да, жизнь — сложная штука, — произносит он. — Есть покурить?
— Ты же не куришь.
— Ладно. Давай.
— Сложная штука, — продолжает он, окутываясь дымом, — твои родители как поженились?