– Да что угодно. Все подряд. Я теперь до самого Фолкстона на сухом пайке.
Минут десять он набивал живот, не проронив ни слова. А потом, все так же молча, внезапно упал лицом на стол рядом с тарелкой. Священник, ничуть не удивившись, поднял его за ослабевшую левую руку и отвел на кушетку, где солдат немедленно развалился и захрапел. Никто и не обернулся.
– Вы к этому тоже привыкли? – спросил я.
– Ну а почему нет? – ответил священник. – Сегодня моя очередь будить их всех на поезд. У нас строго, в сутане ты, не в сутане – а будь добр неси дежурство.
После этого он снова повернулся ко мне своей широкой спиной и вернулся к обсуждению с братом из Абердина какого-то положения из работ Митилена, позволившего ему развить совершенно новый взгляд на Откровение Святого Иоанна на Патмосе.
А я попал в лапы старшего сержанта пулеметной роты, дамского портного по профессии. Он сообщил мне между делом, что «английские дамы столько же теряют на корсетах, сколько приобретают на других деталях туалета» и что «сам сатана не спасет женщину, которая носит тридцатишиллинговый корсет под сорокафунтовое платье». Но тут, к моему огорчению, его взял за пуговицу и отвел в сторонку лейтенант его же собственной роты, и он в одно мгновение снова превратился в сержанта.
Я немного походил по преддверию, разглядывая репродукции на стенах и реликвии в застекленных витринах, вполуха прислушиваясь к гулу беседы за столом. Компания мало-помалу редела, пока не осталось всего с дюжину братьев. Мы сдвинули стол и пересели к камину, пока наша фландрская птичка свистела на кушетке в дыру в своей каске, упавшей на лицо.
– Ну как тебе? – спросил доктор.
– Целый новый мир, – честно ответил я.
– Так и есть. – Брат Берджес убрал золотое пенсне в футляр и снова водрузил на нос серебряные очки. – То есть если немного поднапрячься, именно так и получается. Когда подумаешь, какие возможности открываются здесь перед Цехом, уму непостижимо… – Он уставился на огонь.
– Это точно, – согласился старший сержант задумчиво, – я, в целом, наверное, соглашусь. Масонство может очень многое.
– Как вспомогательное учреждение, но не как замена религии, – вмешался священник.
– Да Господи! Оставь религию в покое на минутку, – пробормотал врач. – Она-то как раз ничем не помогла. Ну извини, извини, извини.
Священник надулся.
– Камрад! – воздел руки мудрый старший сержант. – Конечно, это не замена религии, но ведь это настоящий план на жизнь. Поглядев на то, что творится на фронте, я теперь в этом убежден.
Брат Берджес отвлекся от своих размышлений:
– В Лондоне нужно открыть еще дюжину… даже двадцать лож, чтобы работали каждый вечер, и не только лож наставления, но и чтобы проводили посвящения. Ведь столько молодежи стремится вступить. Почему же они не могут этого сделать? Они делают всё то, чему мы все время учим. Так-так-так, ну а почему бы нам не сделать то, что мы можем? Какая польза от старого масона, если он не помогает молодым?
– Точно! – сказал старший сержант и повернулся к доктору. – А какая, к черту, польза от брата, если ему не дают помочь?
– Ой, ну пусть будет по-твоему, – устало кивнул доктор. Судя по всему, тот уже несколько раз подходил к нему. Он взял что-то из рук старшего сержанта и положил в карман, снова кивнув. Потом он шепнул мне: – Я был неправ, хвастаясь тебе нашей независимостью. Иногда им удается настоять на своем. Вот на это, – он хлопнул себя по карману, – мы поедим в четверг. Хотя обычно на дневных работах мы никого не кормим. Сюрприз будет. Ты не стесняйся, главное – попробуй вон тот сэндвич, с ветчиной, они самые вкусные. – И он подвинул ко мне тарелку.
– Согласен, – ответил я. – Я уже попробовал, штук пять или шесть съел. А потом упустил их из виду, спасибо.
– Рад, что тебе нравится, – раздался голос брата Лемминга. – Я ж их сам кормил, сам лечил… они росли у меня на ферме в Беркшире. Вот этого, например, звали Шарлемань. Кстати, док, мне на следующий месяц привезти еще одного такого же?
– Само собой, – с набитым ртом ответил доктор. – И пожалуйста, немного пожирнее этого. И еще не забудь, что обещал привезти каперсов. Они идут просто нарасхват.
Брат Лемминг кивнул сквозь клубы дыма своей трубки и не спеша приступил ко второму ужину. Между тем священник бросил взгляд на часы, мгновенно выхватил у меня прямо из-под носа с полдюжины сэндвичей, завернул их в промасленную бумагу и осторожно подкрался к спящему на кушетке.
– С ними нужно быть настороже каждый раз, – пояснил доктор. – Кто ж знает, как он будет просыпаться. Нервы, знаешь ли…
Священник на цыпочках пробрался к кушетке и встал за головой солдата, вытянул руку и постучал костяшками пальцев по каске, закрывавшей его лицо. Спящий подскочил, как на пружинах, и начал спросонья шарить вокруг руками в поисках винтовки, а священник отпрянул назад.
– У тебя полчаса до поезда. – Священник передал ему сэндвичи. – Давай, шагай.
– Вы все так добры, большое спасибо, – говорил солдат, затягивая негнущуюся портупею. Он отдал честь и пропал во тьме.
– Он кто такой? – спросил Лемминг.
– Да какая разница. Ну не знаю, – равнодушно протянул доктор. – Он тут уже бывал. Какой-то Бывший Досточтимый откуда-то там.
– Так-так-так, – сказал брат Берджес, клюя носом. – Все сделали что могли. Закрывать не пора?
– Интересно, – сказал я, застегивая пальто, – а что будет, если Великая Ложа прознает, что у вас тут творится?
– А что? – поинтересовался Лемминг.
– Ложа наставления открывается три раза в неделю по вечерам и два раза по утрам в ту же неделю, а также в ней едят и спят. Неплохо, конечно, но что-то не припомню такого у нас в регламенте.
– А никто просто не обсуждал еще, – ответил Лемминг, подумав. – После войны обсудим и утрясем. А пока пусть все идет как идет.
– Их же сотни и сотни, – продолжал брат Берджес по дороге домой. – Лондон просто кишит масонами, и им совершенно некуда идти, негде собираться. Ты только подумай, какие открываются возможности! Подумай только, как само масонство могло бы что-то делать для развития масонства по всему миру! Не подумай, что я брюзжу, но мне иногда кажется, что Великая Ложа проворонила свой шанс, появившийся во время войны, точь-в-точь как и Церковь.
– К счастью для нас всех, брат Тамворт отведет того парня на Кингс-кросс, – сказал брат Лемминг. – А то бы тебе пришлось. Тамворту тоже непросто, он же все время обязан думать, соответствуем ли мы масонским законам. Думается мне, он со дня на день на нас настучит. – Доктор и Лемминг обернулись. – Ну, спокойной ночи.
– Да-да, спокойной ночи. – Брат Берджес взял меня под руку: – На чем я остановился? Ах да, точь-в-точь как Церковь. Но может быть, это просто я такой прожженный ритуалист…
Я ничего не ответил. Я размышлял, как бы мне опередить брата Тамворта и тщательно, обстоятельно настучать на ложу «Вера и Труд» №5837.
Джейниты
В палате наставления, работавшей при ложе «Вера и Труд» №5837, о которой я уже писал, вечер субботы отводился уборке, на которую приглашались все братья-посетители, и там они работали под руководством дежурного офицера ложи, получая в награду легкий полдник и общение с соратниками.
В тот вечер осенью двадцатого года дежурил Бывший Досточтимый Мастер брат Берджес. Видя, что команда подобралась сильная, он воспользовался этим случаем, чтобы поснимать и выколотить все занавеси, вручную вычистить каждый квадратный сантиметр мозаичного пола (каменного, а не тряпочного), а также начистить колонны, клейноды, орудия труда и орган. Мне выдали на чистку офицерские клейноды – чудные образчики георгианской серебряной ковки, подрастерявшие имперский лоск от постоянного трения об одежду. С ними мне пришлось забраться на возвышение для органа, потому что мозаичный пол напоминал квартердек линкора вечером перед офицерским балом. С полдюжины братьев уже успели отполировать его до зеркального блеска, свойственного нефам Гринвичской часовни, бронзовые литые капители блистали как золотые, и им отвечали отблесками медные эмблемы на креслах; угрюмый одноногий брат подновлял символы бренности бытия человеческого, как мне показалось, при помощи румян.
– Я вот как думаю, – остановил он проходившего мимо брата Берджеса, – тут по цвету надо что-то между спелым абрикосом и трубочной пенкой. Мы их так красили в моей ложе – любо-дорого посмотреть.
– Признаться, я никогда не видел, чтобы на это наводили блеск, – сказал я.
– Ты еще орган не видел, – откликнулся брат Берджес. – Когда закончат, в него можно будет смотреться, когда бреешься. Я поставил там главным брата Энтони, таксиста, ты его видел месяц назад. А с братом Хамберстоллом ты, по-моему, не знаком, так?
– Не помню… – замялся я.
– Знал бы – запомнил бы. Он парикмахер у нас теперь, работает где-то на задворках Эбери-стрит. А служил в гарнизонной артиллерии. Дважды подрывался.
– И как, по нему это заметно? – спросил я уже с первых ступеней органного возвышения.
– Не-е-ет, не больше, чем по Лазарю – что он лежал когда-то мертвым.
Брат Берджес умчался распоряжаться дальше. Брат Энтони, низкорослый, смуглый и сутулый, насвистывал, как юный пастушок, смазывая толстые акациевые панели, которыми был отделан орган ложи, каким-то священным тайным раствором собственного изготовления. Под его руководством Хамберстолл, огромный плосколицый брат, чьи плечи, ребра и бедра наглядно демонстрировали, что Королевская Гарнизонная Артиллерия способна переносить вручную заряды для трехсотого калибра, а глаза были как у озадаченного сеттера, втирал состав в дерево. Я присел на скамейку перед органом и принялся за свое дело, пока бархатную подушку от моей скамьи пылесосили внизу.
– Так, – подытожил Энтони пять минут ожесточенной деятельности Хамберстолла, – наконец-то у нас получается нечто, что и людям показать не стыдно. Теперь давай передохнем, и ты мне доскажешь, что ты там говорил про этого Маклина.
– Да я… я ничего против него не имею, – ответил Хамберстолл. – Ну разве что у него такие барские замашки с рождения… но они наружу не особо и вылезают, пока он не напьется в стельку. Ну совсем в стельку. Когда он просто пьяный, слегка, ну, просто бывает, что валяет дурака. Но как только напьется до состояния риз – все наружу так и вылазит. А когда трезвый, он очень мне хорошо разъяснял, как и что нужно делать официанту.
– Хорошо, хорошо, это понятно, но кой черт тебя дернул возвращаться в траншеи? Ведь тебя комиссовали вчистую, все по-честному, после того, как тот склад рванул под Этаплем, правда?
– Да ну, комиссовали, не комиссовали, какая разница? Ну не было у меня никаких сил сидеть дома. Мать носится как зайчиха из комнаты в комнату, – а их всего три, – каждый раз, когда «Гота» закладывают вираж над вокзалом Виктории, чтоб отбомбиться, а сестра на следующий день пишет тетушке про это всё страницы на четыре. Я подумал-подумал… это что же, так теперь будет до самого конца войны? Ну уж дудки! Ну и ушел с первой маршевой ротой: в семнадцатом они особо не разбирались, кого брать, главное, чтобы по возрасту подходил, – и я снова оказался на фронте, догнал часть где-то у Лапульёна какого-то. – Хамберстолл помолчал и нахмурился. – А потом я там заболел, ну, плохо стало, мне потом сказали… ну, я доложился, мол, вот, прибыл в расположение, а мой старший сержант на батарее и говорит, что меня уж и не ждали назад, ну и там слово за слово, – короче, послали к майору, а майор… ну вот, отлично, скоро и свою фамилию забуду…
– Да не бери в голову, – перебил Энтони, – давай дальше, по ходу разговора вспомнишь.
– Момент… Ну вот же, на языке вертится…
Хамберстолл отбросил в сторону тряпку и, сдвинув брови, погрузился в глубокие раздумья. Энтони обернулся ко мне и внезапно разразился живым и веселым рассказом, как его такси на днях занесло метра на три по грязи и оно врезалось в парапет Мраморной Арки.
– Машину сильно повредил? – спросил я.
– Да не особо, рама, болты, подвеска – все нормально выдержало, она поскрипела, конечно, но на кузове ни царапины и ничего не отвалилось, ну, ты понимаешь. Ведь тут сразу и не поймешь, пока не началось, едешь себе, а потом – р-р-раз! И понесло башкой вперед. – Он стукнул себя по лбу, показывая, как ударился.
– Итак, твой майор сильно тебя пропесочил? – снова обернулся он к Хамберстоллу, который, медленно покачивая головой, постепенно выходил из ступора.
– Ну, он тоже мне сказал, что меня не ждали и что не мог же он со всей частью ждать меня, пока я вернусь. А еще он мне сказал, что моя «Шкода», гаубица-десятидюймовка, где я был в расчете третьим номером, пока в Этапле склад не взорвался, теперь под завязку забита, а мне места нету. Но, он сказал, как только какие потери – он сразу ко мне. А пока, говорит, побудь официантом.
«Я, конечно, дико извиняюсь, сэр, – говорю, – но я не затем сюда вернулся».
«И я, конечно, дико извиняюсь, Хамберстолл, – говорит, – но уж так вышло, что я тут на батарее начальник. Вы, – говорит, – человек острого ума, а мы в столовой уж и настрадались от официантов-кретинов. С этого момента поступаете под командование Маклина. Кругом, – говорит, – и шагом марш».
Ну так вот, этот парень, о котором я говорил, Маклин, он мне рассказывал и показывал, что делать… Хэммик! Я ж говорил, что вспомню! Хэммик звали нашего майора. А капитана – Мосс. – Воодушевившись победой над собой, Хамберстолл еще яростнее напал на органную панель, которую полировал, положив на колено.
– Ты поаккуратнее там, продавишь, – замахал руками Энтони.
– Извиняюсь. Мне еще мать говорила, что я своей силы не чувствую. Но вот что странно. Этот наш майор, я начал вспоминать, был какой-то знаменитый адвокат по разводам, а Мосс, капитан, был главным в Бюро частных детективов Мосса. Слыхали про такое? Ну там, слежка за женами, пока вы в отъезде, и все такое. Эти двое друг с другом постоянно пересекались по работе, были друг о друге наслышаны, а вот только на войне познакомились. Конечно, в столовой у них только и разговоров было, что про нашумевшие дела, в которых они участвовали. Хэммик, бывало, рассказывает все, что происходило в зале суда, прения сторон там, всякое такое, а потом Мосс рассказывает, как все происходило у сторон до суда на самом деле, по гостиницам всяким и так далее. Сроду ничего интереснее не слышал, чем разговоры у нас в столовой, ни тогда, ни потом. Недаром говорят, что в артиллерии все ученые служат.
– Да черт бы их всех побрал! – сказал Энтони. – Если с ними что-то случается, они сразу пишут книжку. А про то, как у тебя грузовик сдох прямо посреди Святой Земли, – про такое никто и не напишет. Умники…
– Ну ладно, – продолжал Хамберстолл, – давай я расскажу про тайное общество, о котором уже начал тогда говорить. Вот эти двое, Хэммик и Мосс, заканчивали, бывало, говорить о своих семейных делах, а я тебе скажу честно – они почти никогда не повторялись, – и сразу начинали обсуждать свое тайное общество в честь какой-то женщины – Джейн. Это единственная женщина в мире, которую они считали достойной доброго слова. По их словам выходило, что Джейн «не такая». Я и не понимал еще тогда, что она – это такое тайное общество. Я и слушал-то их поначалу вполуха, потому что еще слушал, что мне говорит этот Маклин. А вот когда я ей всерьез заинтересовался, – это когда там появился новый лейтенант. Его называли Гусаком, уж больно он на него в профиль был похож – ну точно как птица. Он на гражданке был страховым статистиком, высчитывал, сколько людям жить осталось. Ни Хэммик, ни Мосс с ним тогда в столовой и словом не перекинулись. Они продолжили разговор, как ни в чем не бывало, и сразу, или не сразу, не помню, но все равно возвратились к этой Джейн. И тут Гусак навострил свое большое обмороженное ухо и даже пальцами прищелкнул.
«Боже мой! – говорит. – Джейн?»
«Ну Джейн», – отвечает Хэммик, свысока и холодновато так.
«Слава Тебе, Господи! – говорит тогда Гусак. – Там, откуда я сюда загремел, давали „Пузырьки“ (это спектакль какой-то, что ли)».
Ну, нельзя сказать, чтобы Хэммик или Мосс были уж слишком вежливые или добродушные, но не успел Гусак это договорить, как они уже жали ему руки через стол, это зеленому-то летёхе, и тут же заказали на всех еще портвейна. Это явно был пароль! И они все трое тут же снова заговорили о Джейн, уже без чинов, на равных. Я и прислушался повнимательнее. И вот Хэммик говорит…