Он замолчал так же внезапно, как начал кричать, и лицо его, смягчившись, снова стало таким, как обычно. Кид взял его за руки и отвел обратно к кушетке, куда он свалился как выжатая тряпка. Потом Кид снял с вешалки какую-то расшитую мантию и аккуратно накрыл Стренджвика.
– Да-а-а, ну, наконец-то оно самое, – удовлетворенно протянул Кид. – Он все рассказал и теперь наконец спокойно поспит. К слову сказать, кто его сюда привел?
– Пойти спросить? – предложил я.
– Да, и приведи его сюда, если найдешь. Нам-то с тобой какой смысл с ним тут сидеть до утра?
Я вышел в банкетный зал, где торжество было в самом разгаре, и меня немедленно схватил за рукав пожилой и весьма занудный брат из Южного Лондона, который сразу же пошел за мной, не переставая извиняться и выражать озабоченность. Кид постарался его успокоить.
– С мальчиком совсем беда, – говорил посетитель. – Я так удручен тем, что он вам тут устроил номер. Я-то надеялся, что он будет держать себя в руках.
– Наверное, это всё мои с ним разговоры о нашем прошлом, – отвечал Кид. – Такое бывает.
– Может быть, может быть. Но у Клема и после войны тоже не все в порядке.
– Он что, работу не может найти? Нехорошо, если это мешает ему жить, и он тянет на себе это бремя все время. Пора бы и сбросить! – неожиданно задорно закончил Кид.
– Да не совсем в этом дело, на жизнь ему хватает, но… – Посетитель покашлял, прикрыв рот сухонькой ручкой. – Вообще-то, досточтимый сэр, он… он замешан в одном дельце о нарушении брачного обязательства…
– А, это другое дело, – сказал Кид.
– Да, и довольно серьезное. Не приведено обоснованных причин, вы же понимаете. Молодая леди безупречна со всех сторон, и она стала бы ему отличной женой, если мне было бы позволено давать советы. Но он несет что-то непотребное про то, что она не его идеал, или что-то в этом роде. Разве разберешь, что нынче в головах у молодежи, не правда ли?
– Да вряд ли, – ответил Кид. – Но одно могу тебе сказать точно: ему уже лучше, он заснул. Посиди тут с ним, а когда проснется, потихоньку отведи домой… И не бери в голову: мы тут привыкли уже, что ребята, бывает, устают. Нас не за что благодарить, брат… брат…
– Армин, – ответил посетитель. – Он мой племянник по жене.
– Только этого не хватало! – пророкотал Кид.
Брат Армин удивленно приподнял брови, и Кид поторопился пояснить:
– Я же говорил, ему только выспаться и не хватало! А теперь выспится. В общем, посиди с ним здесь в тишине.
Друг семьи
В тот теплый апрельский вечер 1919 года работы в ложе «Вера и Труд» №5837 несколько затянулись. После трех посвящений и двух возведений, каждое из которых было разыграно со всем вниманием к деталям и по полной форме, как это всегда было принято в нашей ложе, братья притихли и пребывали под сильным впечатлением от музыки, звучавшей во время собрания.
– Есть две мелодии, которые нужно раз и навсегда запретить к исполнению, – сказал один из братьев, когда все расселись за банкетным столом. – «Последняя застава» – это раз…
– Нет, «Последнюю заставу» еще можно выносить, – возразил второй. – А вот «Типперери» – это уже слишком. Но тут уж не угадаешь: каждый сам несет по жизни свое клеймо.
Я обернулся, посмотреть, кто говорит. Это был рекомендатор одного из возведенных сегодня в Мастера братьев, толстый человек с рыбьим безразличным лицом, явно преуспевающий. Занимая места за столом, мы познакомились. Его звали Бевин, и у него была птицеферма близ Челфонт-Сент-Джайлс. Также у него были договоры с парой высококлассных лондонских гостиниц на поставку кур, а еще он планировал в ближайшем будущем еще и начать выращивать пряные травы.
– На пряности сейчас спрос, – говорил он, – но все зависит от того, как с оптовиками договоришься. У нас в этом нет никакой системы. У французов дело поставлено гораздо лучше, особенно в горных областях на границах с Италией и Швейцарией. Они больше пользуются приправами, чем наши. У нас-то оптовые фирмы все это дело убили. Но какой-то спрос еще есть, так что важно связаться с правильными людьми. Я вот и собираюсь этим заняться.
Рослый ухоженный брат, сидевший через стол от него (его звали Пол, и, судя по всему, он был то ли юристом, то ли инженером), вмешался в разговор и начал рассказывать о каком-то пустыре за Типвалем на Сомме, где по никому не известным причинам на целом акре перекопанной воронками земли вдруг разрослась какая-то могучая и высокая трава.
– Там только надо порыться, чтобы ее найти, потому что и сорняков там море, да еще и мины встречаются, бомбы и всякое такое, потому что никто до сих пор там ими не занимался и не вывозил никуда.
– Когда я там был в последний раз, – сказал Бевин, – я думал, там так все и останется до Страшного суда. Ну, ты знаешь, как оно все было там в овраге за сахарным заводом. А через два дня все разбомбили, просто сровняли с землей, да даже еще хуже – буквально в пыль разнесли. Они думали, что сент-фирминский арсенал накрыли.
Он взял бутерброд и стал не торопясь жевать, время от времени отирая лицо, поскольку ночь стояла душноватая.
– Да уж, – протянул Пол. – Я иногда думаю, что мир таков, каков он есть, потому что Судный день все не наступает и постепенно теряется вера в справедливость. Нам же, по сути, ничего потом уже было не нужно – только чтобы справедливость восторжествовала. А если этого нет, то как будто тебе из-под ног выбивают опору.
– И я того же мнения, – ответил Бевин. – Нам все эти разговоры и переговоры потом были до лампочки. Мы тоже хотели только справедливости. Ведь как ни крути, кто-то всегда прав, а кто-то неправ. Нельзя же так просто: все поссорились, потом все помирились, поцеловались – и как будто не было ничего.
Сидевший справа от меня худой смуглый брат, воздававший должное холодному пирогу со свининой (с нашими пирогами никакие другие не сравнятся, потому что у нас они свои, домашние), вдруг поднял на нас длинное лицо, на котором поблескивал недобрым безумным огоньком стеклянный глаз.
– Я так скажу, – произнес он, – больше никогда. Это теперь мой девиз. Больше – никогда.
– Вот именно, у меня такой же, – отозвался Пол. – По крайней мере, до следующего раза. А ты из Сиднея что ли?
– Как ты догадался?
– Считай, ты сам и сказал, – улыбнулся Пол.
Бевин тоже усмехнулся и добавил:
– Ваш акцент ни с каким другим не спутаешь. Ну как вы там, сделали уже себе республику?
– Нет пока, но еще сделаем.
– Ну вперед, кто ж вам мешает?
Австралиец нахмурился:
– Да это-то понятно, что не мешает. Потому мы… потому мы так на вас и злимся. – Он откинул голову назад и внезапно беззаботно рассмеялся. – Что ж это у вас за империя такая, которой все равно, кто что делает?
– И это я тоже от ваших уже слыхал, – со смехом сказал Бевин. – Я ваших как облупленных знаю.
– А где ты их столько перевидать-то успел? А я, кстати, Ортон, но не из тичборнских Ортонов.
– В Галлиполи. Правда, они, в основном, были там мертвые. Мы с моим батальоном там войну начинали. Потеряли около половины.
– Это вам повезло. Нас они всех подчистую выкосили за пару дней. А помнишь госпиталь на пляже? – спросил Ортон.
– Да. И еще человека без лица, который там проповедовал. – Бевин выпрямился на стуле.
– Ну да, пока не помер, – понизил голос австралиец.
– А потом… – еще тише продолжил Бевин.
– Боже мой! Ты что, был там в ту ночь?
Бевин кивнул. Австралиец собирался еще что-то сказать, но закашлялся, а потом брат справа отвлек его разговором о лошадях, а Бевин снова погрузился в разработку планов по организации плантации пряных трав вместе с ухоженным братом напротив.
В конце застолья, когда разожгли трубки, австралиец снова через мою голову окликнул Бевина, а чуть позже, когда все стали кучковаться по интересам, мы трое оказались в большом преддверии, завешенном репродукциями в рамках. Вскоре к нам вошел тот брат, который сидел через стол от Бевина, и присел рядом, прямо под портретами отцов-основателей системы Эмулейшен Питера Гилкса и Бартона Уилсона.
Австралиец разразился традиционным для жителя любой молодой страны горестным монологом о национальных проблемах, мол, англичане не ценят и унижают его народ, в то время как пресса истерит по поводу их самоопределения и пустословит о якобы мнимом величии новой нации.
– Ну уж нет, тут ты неправ, – помолчав, сказал Пол. – Нам же вообще некогда было вами заниматься. Мы же воевали, тут о выживании шла речь. А вы там теперь просто болеете обычными болезнями роста. Лет через триста, не больше, вы ими переболеете. Если, конечно, вообще столько протянете.
– А кто, интересно, нам помешает? – огрызнулся Ортон.
Разговор снова вышел на магистраль глобальной стратегии и открывающихся перед молодой страной тактических возможностей, причем с обеих сторон выдвигали обоснованные предположения и спорили беззлобно и спокойно, иногда, впрочем, повышая голос – но только потому, что в дальнем конце преддверия вокруг пианино собралась другая группа братьев, настроенных попеть не просто безголосо, но еще и громко. Мы с Бевином просто слушали спорщиков и помалкивали.
– Нет, ничего-то я в таких вопросах не понимаю, – сказал наконец Бевин. – Они мне не по зубам. Но вот чего бы я точно не хотел, так это заиметь себе врага из ваших.
– С чего это? – уставился на него Ортон стеклянным глазом.
– Ну вы все немножко… как это сказать-то… мстительные, что ли… жестокие. Мне, по крайней мере, так показалось. Это все от того, наверное, что вы чифирь хлещете по четыре раза в день после еды. Нет, вот вы мне хоть что говорите, а ссориться с австралийцем – слуга покорный!
Слово за слово – и была рассказана эта история.
Началась она с того, что некий австралиец по имени Хикмот или Хикмер (Бевин называл его то так то эдак), чей батальон почти весь уничтожили в Галлиполи, пристал к остаткам батальона Бевина и так с ними дальше и служил, поначалу никем не замеченный и потому не изгнанный. Он рассказывал сослуживцам, что до тридцати лет ни разу не видел ни скатерти на столе, ни фаянсовой тарелки, ни дюжины белых людей, собравшихся в одном месте, а потом пошел в Брисбейн записываться в армию и шел туда пешком два месяца. Тут Пол не выдержал и сказал, что не верит.
– Но это правда, что ж тут поделаешь? – возразил Бевин. – Этот парень родился среди черных в двухстах милях от железной дороги и в десяти тысячах миль – от милости Господней, где-то там, в Квинсленде, на границе пустыни.
– Ну конечно, – согласился Ортон. – У нас люди по-всякому живут. А что?
– Да ничего особенного. Но смотри сам, к тому времени, как ему исполнилось двенадцать лет, этот парень, Хикмот, уже успел со своим отцом наездить, находить, наводить, нагонять… я правильно сказал? Он овец гонял… тысячи и тысячи миль, причем делал все это в компании черных парней, к которым вот лично я бы спиной не поворачивался. Того и гляди голову оттяпают и спасибо потом не скажут. И больше он ничем другим до призыва не занимался. Он вообще был как бы не из нашего мира, понятно? И нам он тоже казался не совсем человеком, что ли.
– А что такого? Нормальный квинследский овцегон, обычное дело, – сказал Ортон.
– Не совсем. Я так скажу: понимаете, обыкновенно люди замечают других людей, которые вокруг них, правда? Ну, как обычно замечаешь человека, который стоит, сидит или лежит рядом с тобой. Мне так кажется. Все всех замечают. А Хикмота никто не замечал. Вот где он ни пройдет – никто потом его не помнит. В голове не удерживается – и всё. Он был все равно что природа вокруг, или предметы, понятно?
– А как солдат-то он был ничего? – вмешался Пол.
– Да нормальный он был солдат, ничего плохого не могу сказать, – ответил Бевин. – Я у него был взводным. Он обычно сам ни на какое дело не вызывался, но если разведгруппа уходила за линию фронта – то и он с ней уходил, а когда те, кто оставался в живых, возвращались, – и он с ними. И никто его не замечал, а он рот держал на замке про все то, куда ходил и что делал. Тут ведь как: вы сами скажите, посреди английского батальона парень, который всю жизнь прожил среди черных и овец, должен быть заметным, правда ведь?
– Его жизнь научила не высовываться. Однако ты ж его заметил, – с подозрением заметил Ортон.
– Не сразу. Но потом – да. Если я вообще его и заметил, то только по причине его незаметности, как замечаешь, что у лестницы нет нижней ступеньки, когда спускаешься и думаешь себе, что она там есть.
– Да, – сказал Пол. – Это и есть вечное таинство личности. За исключением Бога. «Нет твари, сокровенной от Него, но все обнажено и открыто пред очами Его». Кое-кому удается, однако, скрывать свою личность очень просто: они как выключатель поворачивают туда-сюда. Ой, прости, перебил. Продолжай.
– Ничего-ничего, – ответил Бевин. – Я понял, что ты имеешь в виду. Я до призыва тоже думал, что неплохо изучил человеческую природу.
– А кем ты работал до того? – спросил Ортон.
– О, я был первый парень на деревне. Вратарь в местной футбольной команде, секретарь сельского крикетного клуба, и стрелкового тоже. И еще – Господи! – актер театрального кружка. Мой отец был в нашей деревне аптекарем. И как я там выступал! Как говорил! И чего я только не знал! – Он горделиво оглядел нас всех.
– Да ты и сейчас говоришь сносно, – сказал, откинувшись на спинку кресла, Ортон. – Но давай уже, дальше рассказывай. Что у вас с тем странным парнем произошло?
– Он прослужил у нас во взводе до конца войны и едва пару слов за все это время обронил, я даже не помню, как его голос звучал. При его образе жизни до войны, да при его воспитании, я и не знаю, в каком разговоре и на какую тему он вообще мог поучаствовать. Вот он и молчал все время и совершенно сливался с пейзажем. То есть буквально. Если где лежала куча грязи, или какая яма попадалась на пути, или воронка, или еще что-нибудь, можно было быть совершенно уверенным – Хикмот уже там. Он только так и любил.
– Что любил? Маскироваться?
– Вот именно! Он все время и всюду маскировался. Самое правильное слово. Поймите, ребята во взводе даже прозвища ему никакого не дали! А потом, со следующим пополнением, к нам привезли парня из моей деревни по фамилии Вигорс. Берт Вигорс, я еще, так уж вышло, был обручен с его сестрой. И не успел Берт у нас и недели прожить, как его уже прозвали Бедой. Отец у него был совсем уже старый. Они торговали огородной продукцией, ну, вы понимаете, элитные овощи, парники, всякое такое… Ты в этом разбираешься? – обратился он к Полу.
– Не особенно, – ответил тот, – но я в курсе, что они дорого дерут за эту элитность, овощи плохо берут поэтому, и они пускают парники под цветы.
– Ну, считай, что ты всё про них знаешь. Так оно всё и было. Берт был у старика единственным сыном, и кто ж станет его винить за то, что он всеми силами старался уберечь его от призыва? Ведь все только ради семейного дела. Но попал он по полной. Суд и слышать ничего не захотел в день его совершеннолетия, когда ему сразу пришла повестка. Они забрили Берта, а кое-кто из старперов на скамье присяжных еще и разразился по этому поводу патриотическими речами. У нас же как принято? Все решают бумажки.
– В таких случаях очень иногда хочется, чтобы гансы на пару недель все-таки захватили Англию, – сказал задумчиво Пол.
– Муа осси!3 И главное, тот же самый суд, который забрил Берта, дал полное освобождение от призыва хозяину другой лавки – фермеру по фамилии Маргетт, который со своими двоими сыновьями был отцу Берта конкурентом в этом их овощном деле. Он их даже специально чуть ли не насильно в это семейное дело втянул, чтобы от армии этих оболтусов спасти, и все в деревне про это знали. Но у Маргетта был хороший адвокат, в отличие от Вигорса. Так что все было по закону, суд был открытый, и даже в местной газете про него написали. Ну, там все как положено, «пищевые продукты как гарантия пищевой безопасности страны», «орала нужнее мечей», и эти ребята со скамьи присяжных, которые забрили Берта, уже все сидели сытые да довольные и ласково улыбались Маргетту, набив сараи даровыми капустой да горохом с его огорода. И что в итоге вышло: у папаши Вигорса дело накрылось, а Маргетты удвоили прибыль. Это и была беда Берта, и он, когда к нам попал, всем про нее рассказывал. Вот его и прозвали Бедой. Я-то все знал и был на его стороне; но ведь я еще был его начальником, поэтому надо было держать его в узде. Ведь обычно же как бывает? Один парень со своей бедой, другой парень – со своей, и пошло-поехало, боевой дух падает, эти плаксы сдруживаются между собой, образуют свои компании, и во всей части становится как-то неуютно, и у всех глаза на мокром месте. К счастью, писать письма Берт не любил и при любой возможности просто заливал свое горе из бутылки. А потом они стакнулись с Хикмотом, и только Бог знает, что они друг в друге нашли. Нет, отставить! Про Бога – это я неправильно сказал. Не в Нем дело было, а в овцах. Берт про овец много знал, ну, как и я тоже, а этот агнец кентерберийский все помалкивал да слушал, как он про них часами рассуждает, перемежая рассказ плачем о своей беде. Так они и болтали: иногда Хикмот раскрывал рот и тоже говорил про овец, и Берт был единственным во взводе человеком, с которым он хотя бы словом перемолвился. Берт ему рассказывал свои горести, тот ему – про овец, вот и все. И вот я их слушал, слушал, да еще и подначивал иногда. Потому как интересно же! Только представьте себе: этот Хикмот сроду не видал нормального дома, поля, дороги, – вообще ничего, что цивилизованный человек видит каждый день и даже не замечает. Он вообще ничего в жизни не видал, кроме овец и черномазых! А тут ему про огороды, парники и трибуналы по отсрочкам! Ну и все остальные вокруг только из бутылок отхлебывают и ржут себе в ладошку. Чертовски весело было все это наблюдать, ну согласитесь же!