Арсенал находился в отдаленном углу большого каменного здания Главного гардероба. Никому не могло прийти в голову, что здесь, среди тысяч разнообразных костюмов, скрыты и предметы вооружения.
Специальным ходом меня провели в изолированное помещение, заполненное оружием.
Здесь я увидел старинные казачьи сабли. Ими запорожцы рубились когда-то с турками, добывая в суровых сечах казачью славу.
Кремневые пистолеты лежали на полках и висели на стенах арсенала.
«1812–1815 годы», — определил я, осмотрев несколько образцов этого некогда страшного оружия. От метких выстрелов из них пала не одна тысяча интервентов, пришедших в Россию с наполеоновскими армиями.
Среди оружия я нашел большой пистолет с фабричным клеймом: «Тула, 1789 год».
Увидев его, я вспомнил слова правнучки Суворова о пистолете с таким же точно клеймом.
Осмотр бутафорского оружия продвигался медленно.
Я боялся пропустить какой-нибудь уголок.
Склад не имел вентиляции, никогда не проветривался, и духота в нем стояла невыносимая. Тусклый свет лампы утомлял зрение.
Я боялся, что работнику, ведавшему арсеналом, надоест наблюдать за моими поисками и он скажет, — пора кончать работу.
С опаской посматривал я в его сторону, но он спокойно приводил в порядок развороченные мною груды бутафорских вещей, с любопытством слушая мои замечания по поводу попадавших мне в руки пистолетов, сабель, шпаг и кинжалов.
Работая, я не замечал времени.
Мне не удалось просмотреть и половины арсенала, как хранитель оружия извинился передо мной и постучал пальцем по левой руке, показывая на часы. Рабочий день окончился.
Бутафор объяснил: дальнейший осмотр может состояться только через неделю. В театре на сцене начинаются репетиции нового спектакля, и он будет очень занят.
Я просил назначить кого-нибудь из его помощников.
— Никто другой не вправе входить сюда без меня, — объяснил бутафор. — Только я один являюсь ответственным за оружие.
Приходилось подчиниться.
Легко сказать — ждать неделю! Вам понятно мое состояние? Каждый из этих семи дней я, забывая о других делах, приходил в театр, шел в бутафорскую и ждал случая — может, мне повезет, может, репетиция спектакля не состоится, и я смогу снова попасть в арсенал.
Но всё шло по намеченному плану. Репетиция проходила за репетицией. Бутафор обставлял сцену, выдавал артистам оружие и принимал его обратно.
Так прошла неделя.
На седьмой день моих испытаний я услышал: «Завтра я свободен и могу пойти с вами на склад». Я вновь ожил.
Утром мы встретились в арсенале.
Полдня я перебирал кинжалы, мушкеты, шпаги, алебарды и пистолеты, внимательно осматривал каждую вещь, надеясь увидеть надпись или какой-нибудь знак, по которому удастся установить се владельца. Но всё было тщетно.
В одном отсеке на полу под полками с бутафорией я увидел офицерскую шпагу. Ее клинок, особенно характерный конец, напоминавший удлиненный трехгранный штык, подтверждал: шпага эта, бесспорно, восемнадцатого столетия.
Она лежала в углу, совсем незаметная, если бы не конец клинка, высунувшийся из-под вороха старого ломаного оружия.
Я смотрел на клинок и не мог отвести от него глаз.
Мною овладела какая-то слабость. Мне захотелось сесть, но не хватало сил на малейшее движение.
Много раз я думал о той минуте, когда, наконец, увижу шпагу…
Вспомнив сложный путь розысков, я не особенно удивился тому, что нашел ее в театре. Меня взволновала значительность события…
Разобрав мешавшие мне вещи, я поднял с пола клинок. В моих руках лежала легкая, небольшого размера шпага. Я смахнул с нее пыль, протер стершуюся местами позолоту и стал рассматривать клинок.
СЕРЕБРЯНЫЕ ТРУБЫ
I
Как-то мне понадобилось выехать в небольшой городок неподалеку от Ленинграда. Начальник музея поручил мне осмотреть находившееся там историческое здание.
Приехав на вокзал, я узнал, что поезд только что ушел, а следующий пойдет минут через сорок.
Досадуя на себя за опоздание, я быстро прошелся по длинному перрону, а потом, успокоившись, сел на скамью под вокзальным навесом и развернул газету.
Вскоре рядом со мной сел молодой офицер.
Меня привлекло его открытое лицо с умными серыми глазами.
Мы разговорились, и я узнал, что он едет в одном со мной направлении.
Лейтенант Павлов, как назвал себя мой новый знакомый, впервые надел офицерскую форму и сиял ярче солнца. Улыбка не сходила с его лица.
Он на днях окончил военное училище, был произведен в лейтенанты и собирался навестить своих родных перед отправлением в часть.
У него в руках я увидел книгу. На обложке выделялась крупная надпись: «Суворов». В книге рассказывалось об итальянском походе полководца.
Юноша оказался большим почитателем Суворова.
— Наш преподаватель военной истории, — сказал мне с волнением молодой офицер, — настоящий поэт. Лекции о Суворове он читал так, словно пел гимн русскому оружию. Да и как не любить нам этого чудо-богатыря русской армии! Держать в руках оружие пятьдесят лет! Командовать дивизиями, корпусами, армиями — и не проиграть ни одного сражения, ни одной битвы! «Я баталий не проигрывал», — говорил Суворов о себе. И это верно. Ни одного проигранного сражения!..
Я слушал горячие слова лейтенанта. Очевидно, он находился под впечатлением книги о Суворове и нуждался в том, чтобы высказаться.
Перелистывая книгу, лейтенант продолжал:
— Его жизнь, его подвиги— это образец служения Родине. О нем нельзя вспоминать без волнения. «Докажи на деле, что ты русский», — говорил он своим солдатам, и те понимали его.
На перрон вокзала вошла небольшая воинская команда, вероятно, почетный караул для встречи или проводов кого-либо из гостей.
Впереди шли два горниста, в руках у них сверкали на солнце серебряные трубы.
Лейтенант Павлов встал и взглядом военного проводил проходивших мимо солдат.
Глядя на трубы, я вспомнил один эпизод, связанный с началом боевой деятельности молодого Суворова.
Когда команда прошла, я обратился к своему собеседнику:
— Хотите послушать историю из жизни Суворова?
— Конечно, хочу. Прошу вас! — быстро сказал он.
«Знаете ли вы, что воинские подвиги не всегда награждались только медалями, орденами или золотым оружием? Лет сто семьдесят, сто восемьдесят назад награды бывали самые различные.
Например, за победу под Крупчицами Суворова наградили тремя пушками. За разгром турок под Кинбурном — пером в виде плоской золотой пластинки. Суворов прикрепил его к своей шляпе-треуголке. Оно было украшено большой буквой „К“ из алмазов — в честь его смелой до дерзости победы над грозным, многочисленным и опытным врагом.
Однажды Суворов получил в награду за успешно проведенную военную кампанию золотую табакерку, осыпанную бриллиантами».
Меня прервали. Подали состав. Мы поднялись со скамьи и вошли в вагон.
Поезд быстро двинулся в путь. В открытые окна врывался свежий ветер, напоенный лесными ароматами.
— Вы обещали рассказать о необычайных наградах за военные подвиги, — напомнил лейтенант.
До станции, куда мы оба направлялись, было еще далеко. Чтобы скоротать путь, я продолжил свой рассказ.
«В 1757 году, когда шла война с прусским королем Фридрихом, Суворов прибыл к русской армии.
В августе 1759 года он впервые присутствовал при сражении. Перед ним разворачивалась известная в истории битва под Кунерсдорфом.
Русские разбили Фридриха. Его войска в беспорядке бежали. Судьба Пруссии находилась в руках командующего русской армией Салтыкова.
В этой битве Суворов еще не командовал частью. Он находился при штабе, а потому имел возможность воспринимать происходящее критически и делать необходимые выводы.
Когда после кунерсдорфской победы Салтыков остался стоять на месте и даже не послал казаков для преследования бегущего неприятеля, Суворов сказал корпусному генералу Фермору: „На месте главнокомандующего я бы сейчас пошел на Берлин“.
Этого как раз и боялся Фридрих.
После разных передвижений большая часть русских войск ушла на зимние квартиры.
А на Берлин был предпринят смелый поход.
Перед корпусом, которым командовал генерал Чернышов, стояла задача — захватить столицу прусского короля, уничтожить в ней арсенал, пороховые мельницы, запасы оружия, амуниции и продовольствия.
В передовом отряде в четыре тысячи человек на Берлин шел и молодой Суворов.
В начале сентября 1760 года отряд подошел к Берлину. Начался артиллерийский обстрел.
Командир отряда, тайный сторонник прусского короля, Тотлебен не спешил. Он всячески затягивал приказ о штурме и повел нескончаемые переговоры с комендантом Берлина об условиях сдачи крепости. Солдаты роптали: „двести верст отмахали без отдыха, а теперь — вас ист дас, кислый квас — стоим на месте!“ Офицеры тоже возмущались.
Наконец, под сильным нажимом офицеров, Тотлебен выделил по триста гренадеров на штурм двух входных ворот крепости.
— Как же так! В крепости десять ворот, а штурмовать будем только двое из них! — ничего не понимая, возмущались одни.
— Свояк свояка видит издалека: Фридриху на руку играет, — роптали другие.
— Измена! — шептали втихомолку третьи.
Возмущавшимся офицерам молодой Суворов с хитрой усмешкой предложил:
— Что ворота считать? Мы русские. Откроем двое ворот — узнаем, кто за десятью сидит. На штурм! — и схватился за рукоять палаша.