«Ла Ви Паризьен», я представляю себе его, ресторан в Мехико, вхожу и сажусь за богатую скатерть, заказываю хорошего белого бордо и филе-миньон, на десерт пирожные и крепкий кофе и сигару. Ах и гуляючи иду вниз по бульвару Реформа к интересным тьмам французского кино с испанскими субтитрами и с внезапно громыхающей мексиканской Кинохроникой —
Хозомин, скала, никогда не ест, никогда не копит мусора, никогда не вздыхает, никогда не мечтает о дальних городах, никогда не ждет Осени, никогда не лжет, хотя может и умирает – Тю.
Каждую ночь я по-прежнему спрашиваю Господа: «Почему?» и до сих пор не получил вразумительного ответа.
26
Вспоминая, вспоминая, тот сладкий мир такой горький на вкус – тот раз когда я проигрывал «Отче наш» Сары Воэн на своей маленькой вертушке в Скалистых Горах и цветная горничная Лула плакала в кухне поэтому я отдал ей пластинку чтобы теперь по утрам в воскресенье среди лугов и поросших сосняком пустошей Северной Каролины, из старого скудного дома ее старика с крохотным крылечком вырывался голос Божественной Сары – «да приидет Царствие Твое, и Власть, и Слава, навеки, а минь» – как он ломается звенящим колоколом на «а» в «аминь», дрожа, как и положено голосу – Горький? поскольку жуки бьются в смертной агонии на столе даже когда думаешь, бессмертное дурачье что встает и уходит и возрождается, подобно нам, «челым векам» – как крылатые муравьи, мужские особи, отвергаемые самками и идущие на смерть, как совершенно тщетно карабкаются они по оконным стеклам и просто-напросто отваливаются когда заберутся на самый верх, и пробуют заново, пока изможденные не умирают – А тот кого я видел как-то днем на полу у себя в хижине он просто бился и бился в грязной пыли в каком-то фатальном безнадежном припадке – ой, как и мы сами, видим мы это или нет – Сладкий? но столь же сладок в кастрюльке булькает обед а у меня текут слюнки, дивная кастрюлька с зеленой репой, морковкой, ростбифом, лапшой и специями которую я сварил однажды вечером и съел гологрудый на пригорке, сидя по-турецки, из маленькой мисочки, палочками, распевая – Потом теплые лунные ночи еще виднеется красный проблеск на западе – достаточно сладко, ветерок, песни, густой сосновый лес внизу в долинах трещин – Чашка кофе и сигарета, к чему дзадзэн? а где-то люди сражаются страшнющими карабинами, груди у них перекрещены патронташами, ремни оттянуты книзу гранатами, томимые жаждой, усталые, голодные, испуганные, обезумленные – Должно быть помыслив мир Господь намеревался включить в него и меня и мое печальное несклонное больсердце И Быка Хаббарда катающегося по полу от хохота над дуростью людей —
По ночам за столом у себя в хижине я вижу свое отражение в черном окне, груборожего мужика в грязной драной рубахе, давно не бритого, хмурого, губастого, глазастого, волосастого, носастого, ушастого, рукастого, шеястого, кадыкастого, бровастого, отражение сразу за которым лишь пустота 7 000 000 000 000 световых лет бесконечной тьмы продырявленной произвольным ограниченно-представимым светом, и все же в глазах у меня огонек и я распеваю похабные песни про луну в переулках Дублина, про водку хой хой, а затем сердечные мексиканские закат-но-над-скальные про амор, коразон и текилу – Мой стол завален бумагами, прекрасными на вид если смотреть полуприщурившись нежно-молочный мусор груды бумаг, словно некий старый сон о картинке с бумагами, словно бумаги грудой наваленные на столе в мультике, словно реалистическая сцена из старого русского фильма, а масляная лампа затеняет некоторые наполовину – И, пристальнее вглядываясь в свое лицо в жестяном зеркальце, я вижу голубые глаза и красную от солнца физиономию и красные губы и недельную бороду и думаю: «Мужество требуется для того чтобы жить и глядеть в лицо железной неизбежности „умри-же-дурень“? Не-а, когда все сказано и сделано уже не важно» – Так, должно быть, это и есть Золотая Вечность, развлекающаяся кинофильмами – Мучьте меня в танках, во что еще могу я верить? – Отрубайте мне члены мечом, что должен я делать, ненавидеть Калингу до самой горькой смерти и дальше? – Пра, это разум. «Спи в Небесном Мире». —
27
Ни с того ни с сего невинным лунным вечером во вторник я включаю радио послушать треп-сейшн и слышу всеобщее возбуждение по поводу молнии, Объездчик передал Пэту на Кратерной Горе чтоб я вышел на связь немедленно, что я и делаю, он говорит «Как там у тебя с молнией?» – Я говорю: «Здесь наверху ясная лунная ночь, дует северный ветер» – «Ну ладно, – говорит он немного нервно и встревоженно, – наверно ты живешь правильно» – И тут я вижу вспышку к югу – Он хочет чтобы я вызвал маршрутную бригаду с Большого Бобра, что я и делаю, никакого ответа – Внезапно вся ночь и радио заряжены возбуждением, вспышки на горизонте как предпоследняя строфа Алмазной Сутры (Гранильщик Мудрого Обета), из вереска доносится зловещее, шум ветра в такелаже хижины приобретает гиперподозрительный оттенок, кажется будто шесть недель одинокого скучного уединения на Пике Опустошения подошли к концу и я снова внизу, из-за одной лишь дальней молнии и дальних голосов и редкого дальнего бормотанья грома – Луна сияет, гора Джека затерялась за тучами, а Опустошение нет, я могу лишь различить как Снежные Поля Джека хмурятся в своем сумраке – огромная летучая мышь 30 миль или 60 миль размахом медленно надвигается, чтобы вскоре изничтожить луну, которая заканчивается печалуясь в своей колыбельке сквозь дымку – я меряю шагами продуваемый ветром двор чувствуя себя странно и радостно – молния желтопляшет по хребтам, уже начались два пожара в Лесу Пасайтен если верить возбужденному Пэту на Кратере который говорит «Я тут оттягиваюсь отмечаю удары молнии» что ему вовсе не обязательно делать это так далеко и от него и от меня в 30 милях – Расхаживая, думаю о Джарри Вагнере и Бене Фейгане которые писали стихи на этих наблюдательных постах (на Закваске и на Кратере) и жалко что не увижу их странно не почувствую что уже спустился с горы и со всей этой проклятой дрянью скуки покончено – Почему-то из-за этого возбуждения дверь моей хижины еще больше возбуждает когда я открываю и закрываю ее, она кажется населенной, о ней стихи написаны, ванны и ночь с пятницы на субботу и мужчины в миру, нечто, что-то делать, или быть – Уже не Ночь Вторника 14 Августа на Опустошении а Ночь Мира и Вспышки Молнии и вот я хожу думая строчки из Алмазной Сутры (на тот случай если молния настанет и скрутит меня в моем спальнике от страха перед Господом или от сердечного приступа, гром раскалывается прямо о мой громоотвод) – «Если последователь станет лелеять ограниченное суждение о реальности чувства своей самости, о реальности чувства живущих существ или о реальности чувства универсального я то он будет лелеять то что является несуществующим» (мой собственный парафраз) и вот сегодня ночью как никогда я вижу что эти слова истинны – ибо все эти феномены, то что виднеется, и все ноумены, то что не виднеется, суть утрата Царствия Небесного (и даже еще не она) – «Сон, фантазм, пузырь, тень, вспышка молнии…»
«Я пойму и дам тебе знать – опа-ля, еще одна – значит пойму и дам тебе знать, а-ау, как оно все», – говорит Пэт по радио стоя у своего пожароискателя отмечая крестиками те места куда по его разумению бьет молния, он говорит «Опа-ля» каждые 4 секунды, я соображаю как на самом деле он смешон со своими «опа-ля» типа как мы с Ирвином с нашим «Капитаном Оп-ля» – Капитаном Чокнутого Корабля по трапу которого в день отхода строем поднимались на борт всевозможные вампиры, зомби, таинственные путешественники и переодетые клоуны-арлекины, а когда ан рут сюр ле вояж судно достигает края света и уже готово плюхнуться через него, Капитан говорит «Оп-ля»
«Опа-ля», – говорят люди суп мимо лья – Это и впрямь ужасно, но тот-кто-движется-проездом-через-всё в самом деле должен радоваться всему происходящему, счастливый жизнерадостный сволочуга – (рак жизнерадостен) – поэтому если разряд молнии испепелит Джека Дулуоза в его Опустошении, улыбайтесь, Старина Татхагата насладится этим как оргазмом и даже еще не им
28
Шишш, шишш, шипит ветер принося пыль и молнию все ближе – Тик, говорит громоотвод принимая прядь электричества от удара в Пик Скагит, великая сила молчаливо и ненавязчиво соскальзывает сквозь мои защитные стержни и кабели и исчезает в землю опустошения – Никаких раскатов грома, только смерть – Шишш, тик, и у себя в постельке я чувствую как шевелится земля – В пятнадцати милях к югу чуть восточнее Рубиновой Горы и где-то поблизости от Ручья Пантеры надо думать неистовствует крупный пожар, громадное оранжевое пятно, в 10 часов электричество притянутое к жару бьет в него снова и там все вспыхивает катастрофически, далекое бедствие от которого я непроизвольно вскрикиваю «Оу уау» – Кто ж выжигает себе глаза плача там?
И в сгущенном электрическом воздухе я ощущаю воспоминание о Лэйквью-авеню около Льюпайн-роуд где я родился, однажды бурной ночью летом 1922 года с копотью оседающей на влажную мостовую, трамвайные рельсы наэлектризованы и сияют, мокрые леса за ними, моя апоклоптатическая паратоманотическая детсколяска дрыгрывается на крылечке блюза, мокрая, под фруктовым светошаром как весь Татхагата поет в горизональной вспышке и грум брум гром с самого дна чрева. За́мок в ночи —
Около полуночи я так пристально выглядывал в темное окно что мне начали везде мерещиться пожары и вблизи тоже, целых три в самом Ручье Молнии, фосфоресцирующие оранжевые еле различимые вертикали призрачного пламени что вспыхивают и гаснут в моих роящихся наэлектрифицированных глазницах – Буря продолжает их убаюкивать проносясь где-то в пустоте и вновь ударяясь о мою гору, поэтому в конце концов я засыпаю – Просыпаюсь под стук дождя, серо, с надеждой серебристых дыр в небесах к югу от меня – там на 177° 16 где я видел большой пожар теперь вижу странную бурую заплату среди вездешних заснеженных скал показывающую где пожар бушевал и плевался во всенощном дожде – Вокруг Молнии и Коричного никаких признаков вчерашних пожаров-призраков – Туман сочится, дождь падает, день захватывающ и волнующ и наконец в полдень я чувствую как грубая белая зима Севера мчится ветром с Хозомина, ощущение Снега в воздухе, железно-серые и стально-голубые везде скалы – «Ух, во она какая ходкая!» ору я без передыха моя посуду после хорошего после восхитительного завтрака из блинчиков с черным кофе.
Я думаю это пока обвожу кружочком 15 августа в календаре и смотрю, уже 11.30 на часах а значит день наполовину кончился – Мокрой тряпкой на дворе стираю летнюю пыль со своих загубленных башмаков и хожу и думаю – Дверная петля уборной разболталась, труба сбита набекрень, мне придется ждать еще целый месяц чтобы порядочно вымыться, а мне плевать – Возвращается дождь, все пожары растратят свой порох – Во сне мне снится что я оспаривал какое-то желание Эвелин жены Коди касательно их дочери, на какой-то солнечной барже с домиком в солнечном Фриско, и она одаряет меня мерзейшим взглядом в истории ненависти и посылает мне электрический разряд что волной шока сотрясает мне все нутро но я полон решимости не бояться ее и держусь за свои соображения и продолжаю спокойно говорить не вылезая из кресла – Та же самая баржа где мать развлекала Адмиралов в одном старом сне – Бедная Эвелин, она слышит как я соглашаюсь с Коди что было глупо с ее стороны отдавать единственный торшер епископу, над немытыми тарелками сердце у нее колотится – Бедные человеческие сердца колотятся везде.
29
В тот дождливый день, согласно обещанию что я дал себе в память о чудесном рисе по-китайски который Джарри приготовил в апреле для нас в хижине долины Милл-Вэлли, я сделал на горячей печке сумасшедший китайский кисло-сладкий соус, состоящий из зелени репы, кислой капусты, меда, патоки, красного винного уксуса, свекольного маринада, соусного концентрата (очень темного и горького) и пока он закипает на плите а на котелке с рисом пляшет крышка я расхаживаю по двору и говорю «Китайська обед всигда осень холосо!» и вспоминаю с налету своего отца и Чина Ли в Лоуэлле, вижу кирпичную стену за стеклами кабинок ресторана, душистый дождь, дождь красного кирпича и китайских обедов на Сан-Франциско через одинокие дожди равнин и гор, вспоминаю плащи и зубастые улыбки, это обширное неизбежное видение с бедной обманутой рукой чего? – тумана – тротуаров, или же города, сигарного дыма и уплаты у стойки, и как Китайские Повара всегда зачерпывают круглый черпак риса который подается вам прямо в кабинку вместе с безумно ароматными – «Китайська обед всигда осень холосо» – и я вижу поколения дождя, поколения белого риса, поколения кирпичных стен со старомодными красными неоновыми вывесками что мигают на них как теплый компост пламени кирпичной пыли, ах сладкий неописуемый зеленеющий рай бледных попугайчиков и тявкающих дворняжек и старых Дзенских Психов с посохами, и фламинго Катая, которых видишь на изумительных Вазах Династии Мин и других династий поскучнее – Рис дымящийся, запах его так богат и лесист, вид его чист как несущиеся облака озерной долины как сегодня с китайська обедом когда ветер побуждает их струиться и роиться над позициями молодых елей, к грубой мокрой скале —
30
Мне снятся женщины, женщины в узеньких трусиках и небрежном неглиже, одна сидит рядом и застенчиво убирает мою вялую руку со своего местечка в мягком валике плоти но даже тогда я не делаю ни малейшего усилия так или иначе рука остается где была, остальные женщины и даже тетушки наблюдают – Наступает миг когда эта жуткая заносчивая стерва которая была моей женою отходит от меня в туалет, высокомерно, говоря что-то гадкое, я смотрю на ее худую попу – я натуральный придурок в бледных домах порабощенный похотливой тягой к женщинам которые меня ненавидят, они разлатывают свою продажную плоть по всем диванам, это все один мясной котел – все это безумие, мне следует отречься и выдать им всем по первое число и рвануть дальше по чистым рельсам – Я просыпаюсь радостный оттого что спасен в глухомани гор – За этот горбатый валик плоти с сочной дыркой я бы просидел вечности ужаса в серых комнатах освещенных серым солнцем, с фараонами и алиментщиками, у дверей а за ними тюрьма? – Это кровоточащая комедь – Великие Мудрые Стадии жалостного понимания что характеризует Величайшую Религию ускользают от меня когда дело доходит до гаремов – Гарем-па́рим, это все уже на небесах – благослови их все их блеющие сердца – Некоторые агнцы женского полу, у некоторых ангелов женские крылья, в конце концов все это матери и простите мне мою сардонию – извините меня за мою течку.
(Хо хо хо)
31
22 августа такая смешная дата в моей жизни, то был (несколько лет) кульминационный (почему-то) день когда проводились самые крупные мои гандикапы и дерби в Торфе которые я проводил ребенком в Лоуэлле, скаковые мраморные шарики – К тому же это был август прохладный конец лета, когда деревья звездных ночей шелестели с особой роскошью за моим открытым окном с летней рамой и когда береговой песок становился прохладным на ощупь и маленькие раковинки поблескивали в нем и поперек лунного лика проносилась Тень Доктора Сакса – Ипподром «Могикан-Спрингз» был особым кондовым туманным скаковым кругом на западе Массачусетса где призовой фонд поменьше а завсегдатаи и жокеи постарше и выдержанные лошади и конюхи из Восточного Техаса и Вайоминга и старого Арканзаса – Весной там проводились Могиканские Дерби обычно для кляч-трехлеток, но большой Августовский Гандикап был поистине народным событием на которое стекалось лучшее общество Бостона и Нью-Йорка и вот тогда-то Ах когда лето кончалось, у результатов скачек, у имени победителя, появлялся осенний аромат так пахнут яблоки уже собранные в корзины Долины и сидр и трагическая конечность, а солнце заходит за старые конюшни «Могикана» последним теплым вечером и вот луна уже светит печальноликая сквозь первые железные и массированные концентраты Осенней тучи и скоро станет холодно и все сделано —