Ум молчит, а дурь кричит. Это я про себя, поскольку к Кочемойкину не подкопаешься — и работник дельный, и не дурак. А я взялся за дышло, абы как вышло. Да и права у меня на такой разговор нету, сам-то без работы дурею. Может, потому и заговорил, чтобы у самого прояснилось? С другой стороны, чего там после шестидесяти прояснять?..
— Вот я и говорю, Петр. Мы с тобой беседуем, а рыбки себе зевают, пальма себе растет, предприятие наше шумит, шар земной вертится.
Кочемойкин уже смотрит на меня, как на последнего дурака. Спесь на лице заиграла своей подлой игрой. Заместо ума дипломы бывают, а у Кочемойкнна диплома нету. Чего же у него заместо ума? Уж не работа ли?
— Трудяга ты классный, Петр, но с ребятами не поговоришь, не пошутишь, дури никакой не выкинешь… Команды лишь от тебя летят, как опилки железные. Зверь ты в работе, Петр.
— Ты спятил, что ли, Фадеич? Да я за свою работу вон на Доске почета!
— А куда нам девать свои рабочие часы?
— Да говори ты яснее, мать твою в солидол!
— А твою в автол. Допустим, восемь часов отработали, а то и боле прихватим. Ответь: что мы делали?
— Работали!
— Верно. А жили?
— Что?..
— При твоем подходе и такой гонке мы работаем, верно. А часы эти из жизни выкидывай, поскольку мы не живем.
— Как не живем?
— Удовольствия-то от работы не получаем, Петя.
— Ни хрена не пойму… Ты работать хочешь или удовольствие получать? — от всего сердца рассвирепел Кочемойкин.
— И то и се хочу.
— Каких удовольствий? Ты что — в ресторане?
— Сейчас разжую. Валерка предложил чего-то там с поршневыми кольцами… А из-за тебя никто и не понял. Давай, мол, жми, ребята. А от колец зависит расход горючего и мощность двигателя.
— План же у нас!
— План-то планом, а жизнь, Петя, есть общение людей меж собой, а не работа. Свою жизнь можно отдать только людям, жизнь имеющим, а не делу. План мы выполним, но кусок жизни потеряли зря.
— А я работаю не на людей?
— У тебя не работа для жизни, а работа вместо жизни.
— Пошел ты, бригадир…
И Кочемойкин сказал такое слово, что рыбки рты захлопнули, а пальма африканская малость пожухла. У залетного миленка вместо уха шестеренка, вместо носика паяльник, вместо горла матюгальник. Я-то слов за свою жизнь переслыхал, но грудь моя отозвалась тоской и какой-то спазмой. Я вздохнул поглубже, успокаивая ее.
— Барахтаешься ты, Петя, пока еще в первой сущности, как муха в пиве…
Кочемойкин даже не возразил, а запахнул на своем животе дубленку, как хан какой. И за дверь было взялся.
— Петр, просьба имеется… Уходи из бригады.
— Это ты мне говоришь, Кочемойкину?
— Неужели рыбкам?
Пошел он, как говорится, хлопнув дверью в чистом виде. Рыбок напугал, пальму содрогнул. И грудь мою опять задел тихой болью.
Посидел я в комнате отдыха, как в солярку опущенный. Не дурень ли? Ведь Кочемойкин ничего не понял, а коли так, то весь разговор в пустую бочку. Да и прав ли я? Мария вот говорит, что правда всегда посрединочке. Тогда ее ищущие как бы по разным концам. И правее тот, кто ближе подвинулся к серединочке.
13
Ой, мутит от разговора, как от сладкого ликера. Язви его под сваю, этого Кочемойкина. Сейчас, думаю, сквозь проходную, на транспорт и к Марии на щи с чесноком да на рыбку с хренком.
Миновал проходную, чтобы, как и намеревался, на транспорт, к щам и так далее в том же направлении. Да фигура незнакомой женщины скрестила свой путь с моим до полного пересечения.
— Николай Фадеич, я к вам…
Тогда узнал ее, поскольку знаком хорошо.
— Здравствуй, Антонина Ивановна. Опять?
— Опять, — вздохнула она, женка плотника Матвеича.
— Так ведь сегодня работал.
— Через силу. Сейчас пошел к дружкам, завтра руки поднять не сможет…
Она, Антонина Ивановна, женщина габаритная, белая, вроде очищенной картофелины, но ходит во всем темном. Пальто крепкое, с остатками меха, сидит на ней как чугунное; сапожки, невесть какого цвета, разболтаны; платок черный, не оренбургский. Ни губ не красит, ни бровей не щиплет, а лет ей пятьдесят два. Могла бы еще.
— У него давление поднялось, Николай Фадеич. Я купила ему пузырек боярышника. Гляжу, а у него их уже пять. Боярышник-то на спирту…
И она ждет от меня стремительности, будто я вертолет какой — взял да полетел отбирать те пузырьки.
— А чего, Антонина Ивановна, сапожки-то стоптаны?
Матвеичева жена как бы споткнулась — на сапоги глянет, на меня посмотрит.
— Собираюсь купить…
— А чего, Ивановна, в платке темном ходишь, будто помер у тебя кто?
— Шляпку-то в моем возрасте…
— Ну а бровки чего не пощиплешь? Чего губки не подмажешь? Веки синим не наведешь?
Тут она, конечно, умолкла на солидное время. Я жду — мне ответ давай.
— Николай Фадеич, я вам не нравлюсь?
Сказанула мне она, сиганул я из окна… А и не нравится. Нет у меня сочувствия к женам пьяниц. Вот она с Матвеичем лет тридцать с гаком прожила… Что ж он, Матвеич-то, пьяницей в одночасье стал? Лег спать трезвенником, а проснулся с сизым носом? Да он, поди, на ее глазах не одну рюмочку выпил с закусочкой да прибауточкой. Лучше за столом, чем за углом. Чего ж рюмку не била, караул не кричала и в милицию не бежала? Кошелек у нее в магазине вытяни, так небось заверещит на все бакалеи… А муж рюмки стал заглатывать — она молчит, на авось полагается. Ну, авось, само собой, берет вкось. Муженек уже не молотит, не кует, а косорыловку пьет. Жену гоняет, ребятишек уродует, а она за него держится…
— Послушай лучше байку, Антонина Ивановна, — мужик один из личного опыта рассказал.
…Поддавал он похлеще твоего Матвеича. Ночь дома спит, ночь в вытрезвителе отдыхает. Всполошились родственники. Надо его отвлечь от стеклянного горлышка-то. Ну и надумали — скинулись и купили ему «Запорожец». Он и рад — то под машиной лежит, то за рулем сидит, то в гараже спит. Не выпьешь. Правда, жена иногда ему шину прокалывает. Чтобы, значит, дома он маленько побывал. Ну?
— Матвеичу эти машины в гараже надоели…
— Чем другим надо отвлекать. Ну а мы вопрос поставим на бригаде.
Я бы еще с ней поговорил, да приметил Эдика — стоял он невдалеке, на меня нацеленный. Само собой, похож на дипломата. Только лицо у него суровое, будто он войну хочет объявить какой державе.
Я попрощался с Матвеичевой женкой и пошел себе мимо, поскольку Эдик вполне мог ждать не меня, а, скажем, Таську из диспетчерской. Да нет, пристроился рядом. Идем себе, шагаем. Поскольку ходить молчком некультурно, то я хотел было завести разговор о весне. Мол, снега на улицах все чернеют, сосульки на крышах все длиннеют. Да Эдик опередил:
— Фадеич, перевод денежный получил…
— Ну!
— На тысячу рублей.
— Сумма увесистая.
— Почему не спрашиваешь — за что?
— А за что?
— Ни за что.
— Бывает, — мудро не удивился я.
— Почему не спрашиваешь — от кого?
— От кого, Эдик?
— От тебя, Фадеич.
— Ты что — выхлопных газов надышался?
— А больше не от кого.
— Зачем-то я буду тебе денежки слать? Ты мой сын, что ли, незаконный? Да у меня такой суммы отродясь не водилось. Была десятка, а теперь дыра в подкладке.
Мы встали друг против друга, тюк в тюк, вроде козла с бараном. Голоса крепкие, лбы красные. Короче, уже работаем на средних оборотах.
— Деньги пришли от Кирдяпкина…
— А я что — Кирдяпкин?
— Фадеич, только ты мог придумать такую дурацкую фамилию!
— Я бы другую сочинил, позаковыристей!
— А какую бы? — Эдик распахнул свой дублон-шублон, будто намерен пойти на меня грудью.
— Да я бы подписался Миндяпкиным или каким Дурдяпкиным. — Я тоже встал руки в боки.
— Мне подаянье не нужно!
— Скажи это своему родственнику…
— Какому родственнику?
— Да Кирдяпкину-то.
— Нет у меня такого родственника!
Вокруг нас уже любопытный народец тасуется. Уже бабуси свои бидоны на асфальт установили. Уже, того гляди, блюститель подойдет.
— Забери эти деньги, — сказал Эдик и полез было в карман.
— Граждане! — взмолился я. — Оградите меня от нападения!
— От какого нападения? — прямо-таки осатанел Эдик.
— От твоего, вооруженного…
— Весельган чертов! — тихо выругался Эдик и пошел от греха подальше.
— От хулигана слышу! — не остался я в долгу.
Гордая душа у парня, мужская. На моего Генку похож. Дай-то бог им пройти с такими душами по жизни.
Я вот думаю… Ракеты, комфорты, элементарные частицы и научно-технические революции. И душа человеческая. Как они воссоединяются-то? Как первая сущность слагается со второй? Да и слагаются ли? Тыща рублей… Это лишь повод для прикосновения двух человеческих душ. А скажу вам доподлинно: все начинается с человеческой души и все ею кончается.
14
Уж коли заговорили о душе…
Скажем, соорудил завод черт-те какую нужную машину. Ну и пошло — планы, проценты, рапорты, сводки… Трубят об этой машине. Вроде бы она главная. Вот и ошибочка — не она тут персона. Человека-то забыли. Ведь когда машину варганили, то и думали, я говорили, и ругались, и молчали, и потели, и опять думали, и опять потели… Неописуемое переплетение людских отношений — вот что такое сделанная машина. Как говорится, сплошная психология. А это все души человеческие.
Уж коли заговорили о душе… Оно верно, что без материального производства ничего не будет — одна пустошь. И все ж таки думаю, суть жизни не в материальном производстве, а в человеческих отношениях. Во второй сущности суть нашей жизни — вот так и не иначе.
Посему стараюсь работать весело — я ж весельган. Вопросы задаю и сам отвечаю. Кого подначу, от кого получу сдачу. Предложеньице подкину и чужое узнать не премину.
Скажем, ребята, Валерка с Эдиком, вдруг забегали с мыслью оснаститься диагностическими комплексами. Хорошее, скажу, дело. В заявке на ремонт бывает болтовни полно да общих слов. Вот и копайся, ищи поломку. А этот комплекс вынюхивает дефекты лучше всякой ищейки.
Может, другой бригадир ребят бы и осадил: мол, у нас план; мол, в свободное время; мол, после работы… Так-растак в кочерыжку! Спрошу уже спрошенное у Кочемойкина: когда мы работаем, то живем или существуем? А коли живем, то живи.
За полчаса до конца смены весть прилетела — собрание бригады. Кто, где? Без меня порешили, без бригадира? Говорят, по указанию директора, в комнате отдыха с пучеглазыми рыбками.
Собрались не переодевшись. Сергей Сергеевич пришел, профком с белолицым кадровиком… И какая-то стянутость у всех, будто наблудил кто. Даже рыбки на дно полегли и пальма африканская скукожилась.
— Товарищи! — сказал директор голосом предвещающим. — Ваша бригада экспериментальная. От вас зависит, быть таким бригадам или нет. А в дирекцию поступило заявление от члена бригады Кочемойкина. Жалуется он на бригадира и нездоровую атмосферу. Думаю, заслушаем его.
Брюнет в кожаной тужурке поскользнулся на хреновенькой кожурке. А надо было соломки подстелить. Знал ведь. Думал, поговорили с ним — и ладно.
Кочемойкин встал солидно, как туз какой. Губами пожевывает обидчиво. Животик под комбинезоном дыбится.
— Все знают, какой я работник. Так вот, Николай Фадеич предложил мне бригаду покинуть. За что? Почему? А?
— Было? — спросил меня директор.
— Ага, — согласился я, поскольку было.
— Объясни — почему, — скомандовал Сергей Сергеевич.
— А он плохо работает, — сказал я не моргнув глазом.
Тут на меня вся бригада глянула с упором — тоже, между прочим, не моргнув глазом. А Кочемойкин усмехнулся, попросту говоря, осклабился, как кот мышонку перед жаркой встречей. И все ждут моих дальнейших слов, поскольку сказанные были уж шибко невероятны.
— В Сухумском питомнике мартышка живет под названием гамадрил. Стервец, два пятака меняет на один гривенник. А тот гривенник опускает в автомат, который ему фрукт выдает.
— Ты меня с мартышкой равняешь? — ощерился Кочемойкин.
— Николай Фадеич, — успокоил директор, — хочет сказать, что нельзя работать бездумно.
— А я бездумничаю? — продолжал ощериваться Кочемойкин.
— Зачем же говорить напраслину… Работаешь ты с головой.
— Тогда чего?
— Объяснял ведь тебе, Петр… Хочу я работу бригады связать со смыслом жизни.
— Во! — как бы обрадовался Кочемойкин и рукой в меня тычет. — И так всю дорогу! Всякая философия, болтология, шуточки, прибауточки… А нам нужен ритм работы — раз, план выдать — два, заработки — три.
— Сергей Сергеевич, разреши Кочемойкина допросить, — обратился я к директору и тут же приступил, не дождавшись: — Петр, сегодня мы обсуждали диагностический комплекс, а ты уклонился…
— В рабочее время работать надо!
— Валерка свою идею толкал насчет воздушного шара вместо крана…
— Тельфер есть!
— Чай мы пошли пить в шестнадцать часов всей бригадой…
— Да не хотел я чаю!
— Анекдот Матвеич рассказал про мужа из командировки…
— Плевать мне на эти анекдоты!
— Николая послал в неприличное место…
— И правильно сделал!
— Вот и говорю, что ты гамадрил, то есть никудышний работник.
Чувствую, что лезу к черту на рожон. Кадровик засмеялся, профсоюзный бог усмехнулся, директор улыбнулся. А бригада сидит смурная, как собаками покусанная. Эх, ребята… Они думают, что я все знаю. А я только половиночку.
— Николай Фадеич, скажи толком и без оскорблений, чего ты хочешь от бригады? — предложил директор.
— Хочу, чтобы работали мы весело.
— Прожекты обсуждать, чай пить и анекдоты рассказывать нужно после работы. Прежде всего — дело.
— Плохо то дело, в котором утонули человеческие отношения, — складно выразился я, поскольку разговор пошел меж мной и директором.
— А ругань на работе случается, — заметил он.
— Пусть горло дерет, поскольку работает?
— Не знал, что ты такой щепетильный, Фадеич.
— Пусть травит нашу жизнь ради продукции? — не унимался я.
— Ради государственных интересов, — уточнил директор.
— А мы кто — не государство? Или псы приблудные?
— Не впадай, Фадеич, в демагогию, — уже сурово предупредил директор.
— Не согласный я с таким поворотом! Ты, Сергей Сергеевич, все кверху ногами кувыркаешь. Мы ведь работаем ради жизни, а не живем ради работы. Не хочу я подчиняться работе, а хочу работу подчинить себе. Забыл ты про вторую сущность…
— А мы послушаем членов бригады, — перебил директор.
Эх, человек без языка — корова без соска. Нем я, как оброненный рубль. Хотя говорю много. Про мартышку-гамадрила объяснил. А про лошадь они и сами знают — не про ту, которая дохнет от капли никотина, а про ту, которая дохнет от работы. Сколько я знаю таких лошадей-то… Смену отработал, у телика посидел, ночь проспал — и по новой. Научиться хорошо работать легче, чем научиться хорошо жить. Интересно, рубль металлический смог бы гамадрил разменять?
Гляжу, Василий руку тянет для добровольного слова. Встал и не узнать его — ни хмури, ни печали. Одна ел ость.
— Верно Кочемойкин сказал — для работы мы собрались в бригаду. А Фадеич? Спрашивается, какое его собачье дело идти к моей бывшей жене? Его просили? Она подумала, что я подослал. Любовь любовью, а мужская гордость сама по себе.
Вот оно что. Обиделся. Дружка найти — надо сто дорог пройти, а врага нажить — можно никуда не ходить. Мужская гордость ему дороже любви… Вот тебе и хороший парень, вот тебе и дружинник.
Тезка мой, землячок Николай, слово держит:
— Фадеич говорит, учись в школе, а то, извините за выражение, начну щи хлебать носом. От такого слышу!
— Все? — спросил его директор.
— Да он сам неученый, — добавил мой землячок.
— Вы, товарищ, — обратился директор к Матвеичу.
Матвеич встал, глаза бегают, руки дрожат струнами, будто у него в животе двигатель работает на малых оборотах:
— Я — как все, так и я.
И сел, как в яму осел, — опохмелиться ему охота, а не выступать.
Эдик поднялся как-то задумчиво. Гордый, шельмец: дома я обнаружил в кармане бумажку, в которой выведено, что, мол такой-то получил от такого-то тыщу рублей в долг.