Годунов, стараясь деятельным, мудрым правлением заслуживать благодарность отечества, а ласками приязнь главных Бояр, спокойно властвовал 16 или 17 месяцев, презирал недоброжелателей, имея в руке своей сердце Государево и, снискав особенную дружбу двух знаменитейших Вельмож, Никиты Романовича Юрьева и Князя Ивана Федоровича Мстиславского, один правительствовал, но советовался с ними, удовлетворяя тем их умеренному честолюбию. Сия счастливая для него связь рушилась кончиною Юрьева: ибо слабодушный Князь Мстиславский, будучи обманут кознями врагов его: Шуйских, Воротынских, Головиных, пристал к ним и, если верить Летописцу, сделался участником заговора гнусного: хотели, чтобы он позвал Бориса на пир и предал в руки убийц! Так сказали Годунову устрашенные друзья его, так сказал Годунов Царю… Было ли законное следствие, разыскание, неизвестно; знаем единственно, что Князя Ивана Мстиславского, неволею постриженного, сослали в обитель Кирилловскую; Воротынских, Головиных в места дальние; иных заключили в темницу; Шуйских не коснулись.
Нет сомнения, что Баторий немедленно обнажил бы меч на Россию, если бы Вельможные Паны, особенно Литовские, боясь разорения земли своей, не противились его славолюбию и не грозили Королю отказом Сейма в деньгах и в людях. Обольщенный успехами войны с Иоанном, он только для вида и в угодность Вельможам сносился с нами, будто бы желая мира и, нелепо предлагая Думе Царской отдать ему Россию по смерти Феодора, в то же время просил денег у Папы, чтобы идти к Москве, для себя завоевать нашу землю, а для Рима нашу Церковь.
Стараясь удалить разрыв с Литвою, но ожидая его непрестанно, Царь оказывал тем более миролюбия и снисходительности в делах с Шведским Королем, чтобы вдруг не иметь двух неприятелей, однако ж не забывая достоинства России, чувствуя необходимость загладить ее стыд возвратом нашей древней собственности, похищенной Шведами, и только отлагая войну до удобнейшего времени.
В сих обстоятельствах, благоприятных для величия и целости России, когда все доказывало ум и деятельность правительства, то есть Годунова, он был предметом ненависти и злых умыслов, несмотря на все его уловки в искусстве обольщать людей. Господство беспредельное в самом достойном Вельможе бывает противно народу. Годунов самовластвовал явно и величался пред троном, закрывая своим надмением слабую тень Венценосца. Самыми общественными благодеяниями, самыми счастливыми успехами своего правления он усиливал зависть, острил ее жало и готовил для себя бедственную необходимость действовать ужасом; но еще старался удалить сию необходимость: для того хотел мира с Шуйскими, которые, имея друзей в Думе и приверженников в народе, особенно между людьми торговыми, не преставали враждовать Годунову, даже открыто. Первосвятитель Дионисий взялся быть миротворцем: свел врагов в своих палатах Кремлевских, говорил именем отечества и Веры; тронул, убедил – так казалось – и Борис с видом умиления подал руку Шуйским: они клялися жить в любви братской, искренно доброхотствовать друг другу, вместе радеть о Государстве.
Хотя Духовенство Российское никогда сильно не изъявляло мирского властолюбия, всегда более угождая, нежели противясь воле Государей в самых делах церковных; хотя, со времен Иоанна III, Митрополиты наши в разных случаях отзывались торжественно, что занимаются единственно устройством богослужения, Христианским учением, совестию людей, спасением душ: однако ж, присутствуя в Думах земских, сзываемых для важных государственных постановлений – не законодательствуя, но одобряя или утверждая законы гражданские – имея право советовать Царю и Боярам, толковать им уставы Царя Небесного для земного блага людей – сии Иерархии участвовали в делах правления соответственно их личным способностям и характеру Государей.
Феодор, занимаясь Церковию ревностнее, нежели Державою, беседуя с Иноками охотнее, нежели с Боярами, какую государственную важность мог бы дать сану Первосвятительства, без руководства Годунова, при Митрополите честолюбивом, умном, сладкоречивом? Ибо таков был Дионисий, прозванный мудрым Грамматиком. Зная, что правитель велик Царицею, Митрополит, Шуйские, друзья их тайно условились с гостями Московскими, Купцами, некоторыми гражданскими и воинскими чиновниками именем всей России торжественно ударить челом Феодору, чтобы он развелся с неплодною супругою, и взял другую, дабы иметь наследников, необходимых для спокойствия Державы.
Сие моление народа, будто бы устрашаемого мыслию видеть конец Рюрикова племени на троне, хотели подкрепить волнением черни. Но Борис, имея множество преданных ему людей и лазутчиков, открыл сей ужасный для него заговор еще вовремя, и поступил, казалось, с редким великодушием: без гнева, без укоризн хотел усовестить Митрополита; представлял ему, что развод есть беззаконие; что Феодор еще может иметь детей от Ирины, цветущей юностию, красотою и добродетелию; что во всяком случае трон не будет без наследников, ибо Царевич Димитрий живет и здравствует. Обманутый, может быть, сею кротостию, Дионисий извинялся, стараясь извинить и своих единомышленников ревностною, боязливою любовию к спокойствию России. Все было тихо в столице, в Думе и при Дворе; но недолго. Чтобы явно не нарушить данного обещания, Годунов лицемерно совестный, искал другого предлога мести – искал и не усомнился прибегнуть к средству низкому, к ветхому орудию Иоаннова тиранства: ложным доносам. Слуга Шуйских, как уверяют, продал ему честь и совесть; явился во дворце с изветом, что они в заговоре с Московскими купцами и думают изменить Царю. Шуйских взяли под стражу; взяли и друзей их, многих Дворян и купцов богатых. Еще не трогали Митрополита; но он не хотел быть робким зрителем сей опалы и с великодушною смелостию, торжественно, пред лицом Феодора назвал Годунова клеветником, тираном, доказывая, что Шуйские и друзья их гибнут единственно за доброе намерение спасти Россию от алчного властолюбия Борисова. Так же смело обличал Правителя и Крутицкий Архиепископ Варлаам, грозя ему казнию Небесною и не бояся земной, укоряя Феодора слабостию и постыдным ослеплением. Обоих, Дионисия и Варлаама, свели с престола (кажется, без суда): первого заточили в монастырь Хутынский, второго в Антониев Новогородский, посвятив в Митрополиты Ростовского Архиепископа Иова. Опасаясь людей, но уже не страшась Бога, Правитель – так уверяют Летописцы – велел удавить двух главных Шуйских в заточении: Боярина Андрея Ивановича, отличного умом, и знаменитого Князя Ивана Петровича…
Царь Федор Иванович
15 Маия, в субботу, в шестом часу дня, Царица возвратилась с сыном из церкви и готовилась обедать; братьев ее не было во дворце; слуги носили кушанье. В сию минуту Боярыня Волохова позвала Димитрия гулять на двор: Царица, думая идти с ними же, в каком-то несчастном рассеянии остановилась. Кормилица удерживала Царевича, сама не зная, для чего: но мамка силою вывела его из горницы в сени и к нижнему крыльцу, где явились Осип Волохов, Данило Битяговский, Никита Качалов. Первый, взяв Димитрия за руку, сказал: «Государь! У тебя новое ожерелье». Младенец, с улыбкою невинности подняв голову, отвечал: «Нет, старое…» Тут блеснул над ним убийственный нож; едва коснулся гортани его и выпал из рук Волохова. Закричав от ужаса, кормилица обняла своего Державного питомца. Волохов бежал; но Данило Битяговский и Качалов вырвали жертву, зарезали и кинулись вниз с лестницы, в самое то мгновение, когда Царица вышла из сеней на крыльцо… Девятилетний Святый Мученик лежал окровавленный в объятиях той, которая воспитала и хотела защитить его своею грудью: он трепетал, как голубь, испуская дух, и скончался, уже не слыхав вопля отчаянной матери… Кормилица указывала на безбожную мамку, смятенную злодейством, и на убийц, бежавших двором к воротам: некому было остановить их; но Всевышний мститель присутствовал!
Скоро как бы благоприятный для Годунова случай, великою, неожиданною опасностию взволновав Москву и всю Россию, отвлек мысли народа от ужасной Димитриевой смерти: нашествие варваров. 26 Июня прискакали в Москву гонцы с вестию, что степь покрылась тучами Ханскими; что не менее ста пятидесяти тысяч Крымцев идет к Туле, обходя крепости, нигде не медля, не рассыпаясь для грабежа. К несчастию, главное войско наше стояло тогда в Новегороде и Пскове, наблюдая Шведов; оно не могло приспеть к решительной битве: о нем уже не думали.
Июля 3 известили Феодора, что Хан перешел Оку под Тешловым, ночует на Лопасне, идет прямо к Москве. Казы-Гирей шел осторожно, стал против села Коломенского, и с Поклонной горы обозрев места, велел своим Царевичам ударить на войско Московское. Песчаная равнина покрывалась более Мусульманскими, нежели Христианскими трупами, в виду у Хана и Москвитян, коими стены, башни, колокольни были унизаны, вооруженными и безоружными, исполненными любопытства и ужаса: ибо дело шло о Москве: ее губили или спасали победители! Народ то безмолвствовал, то вопил, следуя душою за всеми движениями кровопролитной сечи, зрелища нового для нашей древней столицы, которая видала приступы к стенам ее, но еще до сего времени не видала полевой битвы на своих равнинах. С обеих сторон подкрепляли ратующих; но главные силы еще не вступали в дело: Мстиславский, Годунов с Царскими знаменами и лучшею половиною войска не двигались с места, ожидая Хана, который с своими надежнейшими дружинами занял ввечеру село Воробьево и не хотел сойти с горы, откуда алчный взор его пожирал столицу, добычу завидную, но не легкую: ибо земля стонала от грома Московских пушек и Россияне бились мужественно на равнине до самой ночи, которая дала наконец отдых тому и другому войску. Пленники Российские, верные отечеству и в узах, ответствуя на вопросы Хана, говорили ему, что в Москву пришло свежее войско, из Новагорода и Пскова; что мы стреляем в знак радости, не сомневаясь в победе, и еще до рассвета ударим всеми силами на Крымцев. Хан мог им и не верить; но уже видел, что Россия невзирая на войну с Шведами, имеет довольно защитников – и бежал за час до света!