«На письма государю я махнул рукой... Напрасно ему писать»34, — заметил Толстой два года спустя в беседе с Д. П. Маковицким.
Не добившись от царя никаких реальных результатов, писатель, для которого всякие кровопролитные столкновения масс являлись преступлением, антигуманным актом, нарушение естественных братских связей между людьми, обращается также к самим массам, к непосредственным участникам развернувшейся борьбы, с призывом «не убий». В многочисленных публицистических выступлениях, написанных в форме прямых обращений к рабочему классу, к офицерству, к солдатам, к духовенству, даже к революционерам (которых он именует «политическими деятелями»), он излагает свою теорию «мирного устранения зла». С одной стороны, Толстой призывает массы к полному неучастию в какой бы то ни было правительственной деятельности, отказу от государственной службы, от воинской повинности, от подчинения приказам командования. В то же время он с неменьшей энергией убеждает отказаться от какой бы то ни было политической и революционной работы. Своей горячей проповедью писатель надеялся устранить опасность вооруженного конфликта, кровавого братоубийства.
Аргументацию своего отрицательного отношения к революции Толстой искал и в уроках истории, и в примерах освободительной борьбы прошлых веков, и в своей этической философии.
Проблема восстания и его значения для блага трудового народа остро волновала и занимала писателя еще в 60-е годы. В сущности ею вызывался его интерес к исторической проблематике, его многократные попытки создать роман из эпохи декабристов, в котором, по замыслу Толстого, активным действиям декабристов противопоставлялось нравственное совершенствование, общение с простым народом как единственно реальный и подлинный путь к личному и всеобщему благу.
В 1896 году в письме к детской писательнице А. М. Калмыковой Толстой высказывает свои соображения об освободительном движении в России. Он отрицает практическое значение революционной деятельности Разина и Пугачева, Радищева и декабристов, революционеров 60-х годов и народовольцев, которые, по его мнению, не привели к реальному улучшению положения трудовых масс, вызвав только усиление реакции, испуг и ожесточение правящих кругов.
Неверие Толстого в плодотворность «первого», «кровавого», выхода подкреплялось его раздумьями над опытом буржуазных революций в Европе.
Русская буржуазно-демократическая революция была буржуазной революцией эпохи империализма. К началу XX века в большинстве государств Западной Европы уже длительное время существовал буржуазный строй. Мир капиталистических отношений не был для Толстого, в отличие от передовых буржуазных идеологов XVIII века, туманной утопией равенства и братства. Глубоко справедлива была данная Толстым критика современного ему капиталистического строя, породившего чудовищную эксплуатацию трудящихся классов, рабство, классовый антагонизм и захватнические войны. Толстой видел, что те высокие идеалы, во имя которых на Западе возводились баррикады и лилась кровь, оказались фикцией: собственнические отношения не уничтожились, только более скрытыми стали формы угнетения, а труженик-земледелец попрежнему был лишен достаточного надела земли. Но из своих верных и глубоких наблюдений Толстой делал ложные и реакционные выводы о бесплодности и бесполезности революций, которые — с его точки зрения — никогда еще не приносили человечеству «блага».
Толстой был свидетелем поражения первой гражданской войны между пролетариатом и буржуазией во Франции, революции 1848 года в Германии и Италии, поражения парижских коммунаров и наступившего затем периода относительного затишья в Западной Европе. Весь этот большой материал истории используется писателем для аргументации против революций, для утверждения, что на данном историческом этапе борьба с господствующими классами, обладающими армией и другими мощными средствами подавления, обречена на неудачу. «Вся первая половина XIX века полна попыток разрушить насильственной революцией деспотический государственный строй. Все попытки кончились реакцией, и власть правящих классов только усилилась. Очевидно, — резюмирует Толстой, — революция не может теперь одолеть государственную власть»35.
«В наше же время революции и свержение правительств прямо невозможны»36, — гласит вывод Толстого. Таким образом, Толстой как бы оправдывал нерешительность, колебания патриархального русского крестьянства, стихийно искавшего новой жизни, но в то же время не созревшего для предстоящего революционного переворота.
«Принадлежа, главным образом, к эпохе 1861—1904 годов, Толстой поразительно рельефно воплотил в своих произведениях — и как художник, и как мыслитель и проповедник — черты исторического своеобразия всей первой русской революции, ее силу и ее слабость»37, — указывал Ленин.
Русская революция, в которой буржуазия играла контрреволюционную роль, не могла вызвать к жизни прогрессивных буржуазных идеологических течений. В эпоху империализма, когда полностью раскрылись все глубокие и непримиримые противоречия капитализма, когда стали очевидными и несомненными признаки его загнивания и распада, когда перед рабочим классом стояла задача борьбы за социализм, исключалась всякая возможность прямой и сознательной защиты буржуазных принципов общественных отношений.
В передовых европейских странах в XVII—XVIII веках буржуазная революция являлась актом рождения нового строя, который в то время казался ее защитникам еще абсолютно прогрессивным явлением. Идеологам и участникам тогдашних революций вполне искренне представлялось, что утверждаемое ими новое общественное состояние есть необходимое условие всеобщего блага и счастья, отвечает всенародным интересам. «То были иллюзии неизбежной, немедленной и полной победы «свободы, равенства и братства», иллюзии насчет не буржуазной, а общечеловеческой республики, республики, водворявшей мир на земле и в человецех благоволение. То были иллюзии... насчет абсолютной противоположности отжившего феодализма и нового свободного, демократического, республиканского порядка, буржуазность которого не сознавалась вовсе или сознавалась до последней степени смутно»38, — объяснял Ленин своеобразие идеологической мысли прогрессивного этапа буржуазной истории.
Эпоха русской буржуазной революции, многие «совершители и участники» которой «тоже явно не понимали происходящего, тоже отстранялись от настоящих исторических задач, поставленных перед ними ходом событий»39, породила иные иллюзии. То были патриархальные иллюзии, нашедшие свое яркое отражение в мировоззрении Толстого.
Толстой при первом столкновении с капиталистической действительностью увидел ее антигуманную и антидемократическую сущность. Автору «Люцерна» буржуазное общество всегда казалось глубоко аморальным и бесчестным, нивелирующим и растлевающим человеческую личность. «Живет какая-нибудь семья rentier, землевладельца, чиновника, даже художника, писателя буржуазной жизнью, живет, не пьянствует, не распутничает, не бранясь, не обижая людей, и хочет дать нравственное воспитание детям. Но это так же невозможно, как невозможно выучить детей новому языку, не говоря на этом языке...»40 — характеризовал Толстой в письме к Бирюкову глубокую аморальность всей буржуазной жизни.
Толстой жил в период «усиленного роста капитализма снизу и насаждения его сверху»41, но, подобно народникам, отрицал историческую неизбежность буржуазного развития России, не сознавал, что борьба собственно идет за «свободу буржуазного общества»42. Так же, как стихийно выступавшее с демократическими требованиями русское крестьянство, он не видел, что объективно его программа по своему содержанию была буржуазной. Толстой не отдавал себе отчета в том, что горячо признаваемый им американский публицист-экономист Генри Джордж в действительности являлся «идеологом радикальной буржуазии», что широко пропагандируемый им проект «единого налога» мог служить лишь «попыткой спасти господство капиталистов и фактически заново укрепить его на более широком, чем ранее, основании»43.
Ограниченность и непоследовательность «крестьянской демократии», ее буржуазное содержание были от него скрыты иллюзией борьбы за патриархальное общежитие независимых равных земледельцев, свободное от гнета социального неравенства, от деспотии помещичье-буржуазной государственной власти и классовой вражды.
Революционное для того времени требование крестьянской земельной собственности Толстой рассматривал и как барьер для желающих «направить ее (Россию. — С. Р.) на путь капитализма и фабричного производства»44, и как защиту от Колупаевых и Разуваевых.
Толстой был далек от понимания того, что осуществление его «программы» открыло бы дорогу капиталистическому развитию, господству в деревне кулака-хищника. Он не понимал, что «пытаться спасти крестьянство защитой мелкого хозяйства и мелкой собственности от натиска капитализма значило бы бесполезно задерживать общественное развитие, обманывать крестьянина иллюзией возможного и при капитализме благосостояния»45.
Утопические представления о смысле и целях освободительной борьбы заслоняли писателю возможность найти единственно правильный путь к претворению в жизнь его страстной мечты о свободном от эксплуатации и принуждения демократическом общественном строе.
Искания большого художника, бесстрашно желавшего «дойти до корня», но остававшегося «апатичным... к той всемирной освободительной борьбе, которую ведет международный социалистический пролетариат»46, отмечены подлинным трагизмом.
Создавшаяся в России своеобразная социально-политическая обстановка требовала соединения борьбы за демократию с борьбой за социализм. Толстой этого не видел и не сознавал, поэтому так трудна, противоречива и непоследовательна была его защита демократических идеалов.
О трагедии исканий писателя свидетельствуют замечательные строки его Дневника: «Мы все — и это не сравнение, а почти описание действительности — вырастаем и воспитываемся в разбойничьем гнезде, и только когда вырастем и оглядимся, то понимаем, где мы и чем мы пользуемся. И вот тут-то начинаются различные отношения к этому положению: одни пристают к разбойникам и грабят, другие думают, что они не виноваты, если только пользуются грабежом, не одобряя его и даже стараясь прекратить его, третьи возмущаются и хотят разрушить гнездо, но они слабы и их мало. — Что же надо делать?»47
Толстой страстно и искренне хотел полного и основательного уничтожения ненавистного «разбойничьего гнезда», поэтому с такой неутомимой настойчивостью искал ответа на вопрос «что делать?», волновавший многие поколения передовых русских людей.
Не веря в способность масс насилием, с оружием в руках изменить материальные основы общества, отрицая и не признавая политических форм борьбы, Толстой ищет иного «выхода», иной дороги к «доброму порядку», основанному на «разумном согласии и любви». Революционным действиям он противопоставляет философию непротивления злу насилием, политической деятельности — воспитание человеческой личности, живущей по евангельскому принципу: «Поступай с другими так же, как хочешь, чтобы поступали с тобой», социалистическим идеям — «новое» религиозное мировоззрение.
Таким образом, проблема общественного переустройства в концепции писателя превращается в чисто этическую проблему. «Действительное улучшение в жизни людей может произойти только от улучшения самих людей»48, — повторяет он в письме к И. М. Трегубову свою излюбленную мысль. Воспитание, формирование сознания человека в духе христианских идеалов представляется Толстому путем к изменению общественной жизни. Он в это время особенно много размышляет над проблемами воспитания и даже не раз высказывает желание написать книгу о воспитании с изложением своих педагогических взглядов. Толстой полагал, что воспитанный на новых началах человек, отрешившийся от эгоистического своекорыстия, подымется на такую нравственную высоту, при которой замена старого порядка новым произойдет безболезненно и без социальных взрывов.
Отрицание революций, вооруженной борьбы привело Толстого к ложной теории «мирной революции», осуществляющей прогресс истории путем преображения человеческого ума и сердца. «Главное дело для вас и для всякого человека всегда и теперь, — убеждал он одного из своих корреспондентов, Н. К. Ченцова, — в том, чтобы выработать в себе такое мировоззрение, такую веру, при которых нельзя бы было делать дурных поступков»49.
Но в идеалистической концепции Толстого «дурным поступком» считалось как служба в государственных учреждениях, армии, исполнение должности старосты, полицейского исправника, налогового инспектора и т. д., так и «устройство стачек» и «революционные попытки». Призывы к неучастию в правительственном аппарате, к отказу от воинской повинности, к неподчинению начальству совмещались у него с отрицанием организованной политической борьбы, примирением с социальными бедствиями и жизненными невзгодами.
Противоречия идейной системы писателя отчетливо выступают в его письмах о кишиневском погроме. Толстой был потрясен кровавыми событиями в Кишиневе, зверствами черносотенцев. Он ни минуты не сомневался, что «настоящим виновником» кишиневских событий является «правительство со своим одуряющим и фанатизирующим людей духовенством и с своей разбойнической шайкой чиновников»50. Но тут же он предлагал жертвам бороться со своими палачами «доброй жизнью, исключающей не только всякое насилие над ближними, но и участие в насилии»51, то есть к смирению, к покорности — моральному воздействию на врага.
Однако сам Толстой своим искусством, с его остро обличительным содержанием, страстной общественной критикой и своими гневными публицистическими статьями, направленными против язв и пороков самодержавно-крепостнической Росси, фактически опровергал и разрушал философию пассивного отстранения от «зла».
Критика Толстым официальной церкви и догматического христианства, разоблачение им церковных институтов, которые — как показывал Толстой — выражают интересы господствующих классов, способствовала распространению антиправительственных идей, «доставляла ценный материал для просвещения передовых классов»52. Обличение им православия, духовенства, церковных канонов и догматов, которые освящали порабощение и угнетение трудящихся, подтачивало помещичий строй. Вот почему в дни революционного подъема правительство, встревоженное «еретической» проповедью знаменитого писателя, отлучило его от церкви. По инициативе Победоносцева и с благословения Николая II синод приказал предать имя Льва Толстого, «еретика и вероотступника», «проклятию и анафеме».
«Чиновники в рясах», «жандармы во Христе» просчитались. Демонстрация сочувствия опальному писателю, многочисленные письма и приветствия с разных концов России и из-за границы говорили о том, что Толстой в глазах общественности приобрел ореол политического борца, жертвы своих высоких и гуманных демократических убеждений. Поток приветствий, полученных «от сановников до простых рабочих», был так велик, что Толстой счел нужным отозваться специальным письмом, посланным в редакции газет. В этом письме он подчеркнул, что направленные против него действия царских холопов имели совсем иной результат, чем они рассчитывали. «Сочувствие, высказанное мне, — иронически писал он, — я приписываю не столько значению своей деятельности, сколько остроумию и благовременности постановления св. Синода»53.