Внезапно Гиена проснулась от адского зуда, забила лапами о землю, стала тереть об нее морду, вскочила и задергалась, точно на нее напала пляска святого Витта. Она каталась по траве, пытаясь избавиться от тучи назойливых комаров, причинявших ей ужасные муки.
В конце концов ей все же удалось отогнать часть комаров, и они у нее на глазах полетели к другой комариной стае, с громким жужжанием кружившей над головой Пантеры. А та пробудилась наконец от нестерпимого зуда и жжения и, тряхнув опухшей мордой, как бешеная заметалась по поляне, ударяясь о деревья и тщетно пытаясь избавиться от озверевших комаров.
Тут проснулся и Леопард. Он вскочил с таким шумом, что разбудил Льва. Король потерял так много крови, что лишь смутно ощутил отчаянную безнадежность своего положения — комары проникли во все влажные уголки его тела, которые только были доступны их длинным жалам. С трудом разлепив глаза, Король увидел, что его советники удрали, даже не подумав предупредить его о грозной опасности. В миг озарения, вспомнив о своих королевских правах, он громко простонал:
— Трусы! Предатели вы, а не придворные! Бросаете своего повелителя на произвол судьбы! Где же ваши заверения, что король всегда король?
Леопард, который только что избавился от комаров, умчавшихся на подмогу своим ненасытным дружкам, терзавшим тело бедного Короля, меланхоличным взглядом проследил за их полетом и изрек:
— Какой же ты король? Не можешь даже справиться с горсткой жалких комаришек? Прощай. Не поминай нас лихом, любезный друг.
ЧЕТЫРЕ ИНКУНАБУЛЫ ДЛЯ ОДНОГО ПРЕСТУПЛЕНИЯ
Перевод Л. Вершинина.
Стол и стул — вот и вся обстановка в комнате, где он меня принял. На стенах и сводчатом потолке догоняли друг друга уродливые, выцветшие аллегорические фигуры, с потрескавшейся грудью и белыми известковыми нарывами на руках и бедрах. Сколько же солнца и сырости проникло сюда через большущее окно, прежде чем эти некогда, безусловно, красивые фрески приобрели столь жалкий вид! Не успел я додумать эту свою мысль, как протоиерей, перестав молча созерцать лес вдали, повернулся и обрушил на меня лавину упреков.
— Разве вы посоветовались со мной, когда решили купить библиотеку графа Минарелли? И когда вы для ее отправки воспользовались услугами фирмы, которой доверяете, вы тоже не обратились ко мне за советом!.. А теперь, когда среди книг, прибывших в Рим, ваш патрон недосчитался четырех, самых редких, самых дорогих, по ценности равных, наверно, всей остальной коллекции, у вас достало смелости прийти ко мне? Украдены? Где? Когда? А если даже и так, я-то что могу об этом знать?.. На исповеди — говорите вы. Допустим! Значит, по-вашему, я должен ради вас нарушить тайну исповеди?!
Он снова повернулся к окну, словно желая набраться вдохновения у быстро черневшего с приближением ночи леса, который заканчивался белой полосой: очевидно, за широкой долиной начиналось море. И вот, приободрившись, протоиерей продолжал:
— Рыскайте, ищите, станьте на время сыщиком! Порасспросите, к примеру, муниципального секретаря. Я же могу лишь сообщить, что именно он занимался делами покойного графа и у него были оба ключа — от библиотеки и от сердца графа Федерико. Вы меня поняли?
Муниципального секретаря я разыскал на площади, с которой ветер вздымал и гнал куда-то пыль и мусор. Я настиг его в тот момент, когда он надевал один жилет на другой и никак не мог застегнуть пуговицы. «Должно быть, у него от бесплодных усилий разболелись руки», — подумал я.
— Да, большая неприятность, — только и сказал он, выслушав мой рассказ. — Кого-нибудь подозреваете?
Я подозревал всех, и его в первую очередь. Но как ему на это намекнуть? И я ограничился тем, что сказал:
— Многих и никого.
— Почему бы вам не начать с доктора. Как лечащий врач он в любое время мог войти в дом и выйти оттуда, особенно во время долгой болезни графа. Много ли нужно, чтобы влюбиться в книгу для того, кто и так их любит и понимает в них толк…
Пока я обошел почти весь городок, настала ночь. Доктора я застал в городском театре, он проводил репетицию любительской труппы перед благотворительным спектаклем. Зал был пуст, а на слабо освещенной сцене молодые люди и девушки, загримированные под стариков и старух, хромая и переваливаясь, неразборчиво бубнили свои реплики, которые то и дело заглушал юный голосок. Это один из юных актеров, выйдя из роли, вынуждал остальных повторять сначала всю мизансцену.
— Пришли взять интервью у доктора? — На плечо мне легла чья-то рука. Это был протоиерей. Он наклонился и прошептал мне в самое ухо: — Избавьте его от ваших подозрений. Для него это будет новым тяжелым ударом. От него только что сбежала жена, прихватив двоих детей. И вот теперь, чтобы как-то его утешить, ему поручили, вернее, я поручил, подготовить рождественский спектакль. Наверняка имя доктора вам подсказал секретарь? Гениальная интуиция!
Протоиерей вывел меня из театра, и последние его слова унес в долину ветер, врывавшийся через пролом в черной стене. Я предложил протоиерею заглянуть в кафе, но он отказался и сухо распрощался со мной. В кафе, едва я туда вошел, все перестали играть и проводили взглядом синдика, который двинулся мне навстречу.
— Мне уже все известно, — сказал синдик. — Какие же книги пропали? Случайно не четыре инкунабулы?
Когда я кивнул, он воскликнул:
— Ну и ну. Я о них столько слышал!.. Бедный синьор Ромео! — Он улыбнулся, довольный, что может теперь столь фамильярно называть графа. Розовое кукольное лицо, обрамленное гривой седых волос, вдруг приобрело лукавое выражение. — Бедный синьор Ромео — мир душе его, где бы она сейчас ни пребывала, — всегда говорил, что может продать вам что угодно, ведь все равно для его прямых наследников библиотека — настоящее сокровище. При одном, по-моему, условии: если синьора Катерина, иными словами графиня, перед смертью не повелела синьоре Эулалии оплатить этими инкунабулами свои карточные долги. Она была, поверьте, истинная принцесса, но уж характер имела тяжелейший. Я ничуть не удивился бы, узнав, что синьоре Эулалии помогал муниципальный секретарь: они не раз обделывали вместе кое-какие делишки! — Он понизил голос. (Тут-то я и заметил, что в кафе вошел муниципальный секретарь и, остановившись на пороге, принялся расстегивать оба жилета). И потом уже шепотом прохрипел мне на ухо: — На вашем месте я бы обратился к карабинерам.
Пришлось ему объяснить, что кража, если только речь идет о краже, произошла после того, как я произвел оценку стоимости библиотеки и заплатил оговоренную сумму. Поэтому все пересуды о семье графа Минарелли меня не интересуют. Да и цель моя — отыскать пропавшие тома, а не упечь кого-то в тюрьму. Больше того, я готов заплатить крупное вознаграждение тому, кто поможет мне найти исчезнувшие инкунабулы.
— Прекрасная идея! — воскликнул синдик. — Кстати, доктора вы наверняка уже допросили?
Не успел я сообщить, что видел его в театре, но он был занят репетицией, как на пороге появился сам доктор, с трудом удерживая дверь, в которую ветер, гнавшийся за ним по улице, ударялся со слепой яростью. Худой, даже тощий, с покрасневшими от холода прозрачными ушами, он был похож на больного чахоткой. Он подошел ко мне, дружелюбно улыбаясь, словно мы давние знакомые и он сгорает от нетерпения возобновить разговор о пропавших книгах. Не удостоив кивком ни меня, ни доктора, синдик тут же отошел. Он с видимым усилием открыл стеклянную дверь, которую ветер рвал на себя и мгновенно захлопнул у него за спиной.
— Все, что сказал вам этот тип, сплошная ерунда, надеюсь, вы это понимаете, — обратился ко мне доктор. — У него больное воображение, и он вечно несет несусветную чушь.
— Отношения между вами, видимо, не самые хорошие, — осмелился заметить я.
— Скажите лучше, мы ненавидим друг друга… Но давайте сядем, а то я устал, три часа репетиции вконец меня измотали… Две рюмки пунша, — обратился он к официантке, убиравшей посуду со столика, за который мы сели. — Вам нужно, — возобновил разговор доктор, едва официантка отошла, — составить список лиц, которые посещали дом графа Минарелли уже после того, как вы договорились о покупке библиотеки. Я ясно выразился?
— Яснее некуда, — вмешался муниципальный секретарь и, притащив свой стул, подсел к нам. — Самое разумное для вас — довериться синьору Гульельмо. Таков мой совет, а уж вы поступайте как знаете.
Синьора Гульельмо я нашел ранним утром на площади. Он грелся под чахлыми лучами солнышка, которое буйный ветер умудрился с утра поднять и принести из долины. Кто-то наверняка предупредил синьора Гульельмо о моих намерениях, ибо он уже ждал меня, изобразив на лице полнейшее равнодушие и сжимая в поле черного, скорее всего перекрашенного, плаща потухшую трубку. Он смотрел будто сквозь меня, но его явно радовал звук моих приближающихся шагов. Когда я окликнул его, эта же радость засветилась в его слезящихся старческих глазах.
— Мне девяносто три года, дорогой синьор, — невозмутимо сказал он. — Многовато, не так ли, но, слава богу, вот эта штука, — он постучал трубкой по широкополой шляпе, — работает безотказно. Тут все записано, как на школьной доске. Я могу вам рассказать историю всех разорившихся дворянских семей, включая графов Минарелли… Но ограничимся пока библиотекой. Знаете, кто начал ее собирать? Вовсе не граф Минарелли! Это был кардинал Баттистини, который в тысяча шестьсот двадцать втором году, умирая, написал в своем завещании черным по белому, что его библиотека, та самая, что вы купили у наследников Минарелли, не может быть продана ни целиком, ни частично, а должна лишь пополняться… Мог ли кардинал представить себе, что с ней случится спустя три с половиной века? Все распродали! Все растащили! Но проклятие, тяготевшее над книгами, еще действует, и вы, уж простите, стали его жертвой.
По дороге, вкратце изложив, как он намерен вести расследование, и очень удивившись, что меня мало интересуют сплетни о семье графа, он объяснил, откуда ему известны все истории дворянских родов.
— Ничего не поделаешь, такая уж у меня профессия — я все должен знать. У каждой увязшей в долгах семьи есть на продажу дом или мебель. Я посредник и потому вижу, как одна семья возвышается, а другая нищает… Дворяне свои деньги проигрывают в карты, а лавочники и крестьяне прячут их в укромном местечке… Хотите знать, куда делись книги графа? Первой остановкой на нашем пути, — сказал мне старик, — будет лавка синьоры Филумены, дочери синьоры Эулалии, той самой, что была служанкой, а заодно и любовницей покойного графа Минарелли.
Синьора Филумена, приняв нас в своей колбасной лавке неподалеку от площади, ничуть не удивилась просьбе синьора Гульельмо показать книги графа. Синьор Гульельмо объяснил, что я готов их купить и хорошо заплачу. Не ответив ни да, ни нет, синьора Филумена направилась через заднюю комнату на чердак и предложила нам следовать за ней. Там среди окороков, колбас и сала в самом пыльном и сыром углу стояли три небольших ящика… Она вручила мне клещи, чтобы я смог поднять заколоченные гвоздями крышки, а сама встала рядом в горделивой позе. Сначала я достал из ящиков кипу пыльных, усыпанных мышиным пометом газет, а затем стопки потрепанных школьных учебников и книг для девиц и юношей, конца прошлого и начала нынешнего века.
— Все эти книги гроша ломаного не стоят, — сказал я, хоть мне и неприятно было огорчать синьору Филумену, ни на миг не спускавшую с меня глаз.
— Значит, выбросить их, да? — угрюмо спросила она.
— Пожалуй, что так, — ответил я.
Тогда она с победоносным видом направилась к буфету, откуда, раздвинув консервные баночки, огромные банки с топленым свиным салом, бутылки с ароматными настоями, извлекла пакет. Этот пакет она развязала и бережно, словно церковную реликвию, протянула мне том в пышном кожаном переплете коричневого цвета. Переплет с кардинальским гербом в центре был по краям облицован плашками на исторические темы.
— Прекрасный переплет, ничего не скажешь, — заметил я. — А вот текст, увы, не представляет никакого интереса.
— Но разве эта книга не семнадцатого века? — оскорбилась синьора Филумена.
— Конечно, семнадцатого. Только само по себе это еще ничего не значит. Некоторую ценность здесь представляет лишь переплет.
— Вы так говорите, чтобы сбить цену! — с еще большей обидой воскликнула она.
— Не волнуйтесь, просто эта книга меня ничуть не интересует.
— Значит, не купите ее?
— Сохраните ее, сохраните как память о графе.
— Что это была за книга, которая вам так не понравилась? — спросил синьор Гульельмо, когда мы вышли на улицу.
— Сборник пасторалей, написанных поэтами Аркадии по случаю бракосочетания одного из племянников кардинала Баттистини — какого, уж точно не помню.
— Должно быть, дона Чезаре. Э-э, верно, занятный тип был этот Чезаре! — весело воскликнул старик. — Говорили, будто кардинал в нем души не чаял…
Мило беседуя дорогой, мы обошли все дома, где продавались мебель, картины, безделушки, в надежде, что среди этого хлама кто-то спрятал четыре инкунабулы, дожидаясь хорошего покупателя. Но, увы, ни малейшего следа. Если в какой гостиной случайно обнаруживался книжный шкаф с несколькими по виду старинными томами, то старичок тут же пускался с хозяином в беседу о цене, своими высохшими руками украдкой делая мне знак поторопиться и посмотреть, нет ли среди этих книг четырех похищенных инкунабул.
Уже наступил полдень, когда синьора Гульельмо, уже готового капитулировать, вдруг осенило.
— Стоп! — воскликнул он и схватил меня за рукав. — Мне пришла в голову одна идея. Вот к кому надо постучаться в дверь — к герцогу! Он давно на мели и не задумываясь продаст любую вещь. Недаром пословица гласит: кто легко покупает, тот легко и продает.
Он не назвал фамилии разорившегося герцога, но добавил:
— Краденое добро впрок не идет! Предоставьте все мне. Я вас отрекомендую не как покупателя, а как коллекционера, который наконец-то сможет определить истинную стоимость его библиотеки. Это недалеко, не пугайтесь!
Если меня что и пугало, так это его тоненькие, слабые ножки, семенившие по разбитому булыжнику переулков, ведших к центральной улице. На повороте старик остановился, затем решительно направился к небольшой вилле с двумя входами — один нормальных размеров, но, очевидно, давно замурован, так что между цоколем и косяками выросла густая трава, и второй поменьше. В эту вторую дверь синьор Гульельмо несколько раз постучал.
— Эта дверь только для покойников, — объяснил он. — Ее положено открывать, лишь чтобы вынести гроб, когда придет день. Но герцог давно живет один, и главный вход закрыт вот уже много лет.
Человек, которого мы увидели, когда слегка приоткрылась дверь, имел вид поистине отталкивающий. Я бы скорее принял его за неряшливого слугу, никак не заслужившего той подобострастности, с какой поздоровался с ним синьор Гульельмо. Вот как он предстал перед нами: полы пиджака были сколоты английской булавкой, приподнятый воротник давал понять, до какой степени полинял этот пиджак, лацканы, некогда черные, приобрели темно-коричневый оттенок. Из-под пиджака (кроме булавки, застегнуть его было не на что) выглядывала майка мутно-серого цвета, неумело, а может, торопливо заштопанная розовыми нитками. На запястьях, где полагалось быть манжетам рубашки, и на шее густо ветвились седые пучки волос. Очки у герцога были с картонным кружком вместо одной линзы, и я не знал, то ли мне смотреть на этот кружок, то ли на неослепший глаз за стеклянной линзой.
— Похоже, он собирается умереть раньше меня, — прокомментировал его появление синьор Гульельмо. — Предоставьте все дело мне, а сами стойте спокойно и тихо.
Он поднялся на одну ступеньку, осторожно просунул в щель приоткрытой двери носок ботинка и почтительно произнес:
— Господин герцог меня знает.
Я так и не понял, предназначались ли эти слова мне или старому герцогу.
— И знает, что я не приводил к нему мелких людишек. Этот синьор, видите, тот, что стоит за моей спиной, — не здешний. Он путешествует, чтобы полюбоваться коллекциями красивых антикварных вещей. Знали бы вы, сколько я ему уже всего показал! Но он, как все истинные ценители прекрасного, человек ненасытный. Он интересуется и книгами, особенно старинными. И охотно взглянул бы на вашу библиотеку… При случае мог бы и назвать вам ее подлинную стоимость, ведь цены-то сейчас день ото дня меняются… Разумеется, бесплатно, ну и…