Несколько лет назад я пришел в дикий восторг, узнав об ответе, который один из выпускников математического факультета дал на следующий вопрос, предложенный ему приемной комиссией одного крупного миланского предприятия: «Корова пасется на колокольне: считаете ли вы это обычным, чрезвычайным или невероятным явлением?» Экзаменуемый ответил: «Обычным». По окончании испытания психолог, работавший на предприятии, взял его под руку и сказал: «В целом вы удовлетворительно выдержали экзамен, но объясните, почему вы не находите ничего необычного в том, что корова пасется на колокольне?» — «На низкой колокольне», — ответил юноша и попрощался.
За последнее время особенно большое удовлетворение доставило мне появление исследовательской работы шведа Карла Люнгмана, направленной против подобной методики подбора кадров. Книга эта имеет огромный успех в Федеративной Республике Германии — стране строжайшего программирования и безжалостной системы отбора, где ежегодно четыреста тысяч человеческих судеб разбиваются о тесты, разработанные психологами; а те, став отныне хозяевами западногерманского общества, решают, кто должен работать санитаром, кто металлургом, кто пилотом реактивного самолета, кто посыльным или директором банка. Четыреста тысяч человек, ежегодно терпящих крушение, способствуют росту тиражей книги Люнгмана.
Тесты, утверждает этот шведский писатель, представляют собой разновидность психологического терроризма, жертвами которого оказываются лишь низшие чины армии служащих. Если бы президенту промышленного комплекса Круппа предложили руководить предприятиями «Мерседес», никто не посмел бы задать ему вопрос: «Часы бьют каждый час и затем каждые четверть часа; из-за поломки механизма они стали отбивать два удара в четверть часа, три — в две четверти и четыре — в три четверти часа. Скажите, который час, если часы пробили сначала шесть ударов, а затем три».
Да кто они такие, эти наглецы, что присваивают себе право научно измерять людскую сообразительность, зачастую даже не считаясь с тем, что кандидаты на то или иное место решают предложенные им проблемы в слишком жаркой или слишком холодной комнате?! Почему они забывают (вопреки науке), что лучшие результаты человек показывает в 10 часов утра при температуре около 22 градусов?
И какой компьютер может рассчитать объективность ответа? Один из наиболее классических вопросов гласит: «Если бы у вас было две возможности провести вечер — посмотреть в театре пьесу Шекспира или пойти на встречу по боксу, — что бы вы выбрали?» Большинство опрашиваемых считает, что они предстанут в лучшем свете, выбрав Шекспира. Бедняги и не подозревают, что в философии бизнеса бокс означает агрессивность, любовь к соревнованию, словом, положительные качества для исполнителя, в то время как высказавшийся за Шекспира считается человеком созерцательным, далеко не мужественным и, следовательно, плохим приобретением для предприятия.
В своей тестофобии Люнгман перечисляет ряд идиотских вопросов-ловушек, напоминающих мой случай с батареями. Например: «Я посадил деревцо высотой в восемь сантиметров. В конце первого года оно выросло до двенадцати сантиметров, на второй достигло восемнадцати, на третий — двадцати семи. Спрашивается, какой высоты оно будет в конце четвертого года?» Задайте этот вопрос крестьянину, и он вам ответит: «Рассчитать это невозможно, ибо деревья растут как придется». Но какой-нибудь знаток геометрии или бухгалтер очумеет на его месте от безумных уравнений.
От искушения добиться максимальной отдачи работника на предприятии никуда не уйдешь, а заманчивость теста с его ореолом фрейдизма слишком глубоко укоренилась в сознании хозяев. Одну мою знакомую, мечтавшую стать стюардессой, вызвали для проверки. Она вошла в офис с застекленными стенами и полом, затянутым мягкой тканью. За письменным столом из вороненой стали сидел в жилете молодой менеджер с сигарой в зубах. Он принялся любезно с ней беседовать. Время от времени, однако, он обрушивал на нее пулеметную очередь: возьмите ручку на столе и постарайтесь за десять секунд определить в трех словах свой характер. Затем снова переходил на любезный тон, продолжая как ни в чем не бывало прерванный разговор: «„Эммануэль“ немного разочаровывает, не правда ли? Книга куда лучше, хотя и она порядком устарела». И вдруг снова ни с того ни с сего: учитывая, что перья есть только у птиц, какое из трех утверждений правильно: 1) птицы меняют оперение весной; 2) все перья легки; 3) у змей перьев нет.
И пока девица едва справлялась с сердцебиением, молодой менеджер совершал плавные пируэты на вертящемся кресле и пускал к потолку густые клубы дыма — благодаря тесту он чувствовал себя хозяином положения. Быть может, к марксистскому определению антагонистического общества следует добавить, что люди делятся также на экзаменуемых и экзаменующих?
Довольно странно, что профсоюзные и студенческие организации, одержавшие немало успехов во всех областях (автоматическое повышение в должности, распознание симуляции заболевания, запрограммированный опрос школьников, в том числе и на дому, экзаменационные комиссии в университетах), чувствуют себя безоружными, запуганными перед лицом тестов. В конце концов, не так уж много нужно, чтобы экзаменуемые добились права задавать вопросы экзаменаторам.
А может быть, дело в том, что ненавистный тест гипнотизирует и влечет к себе подсознательно: привыкли же мы во всем соперничать друг с другом — в количестве автомобильных цилиндров, в дешевизне платы за квартиру, в физической силе, в меблировке гостиных, в межсемейных перепалках радиорубрики «Гамберо», в умопомрачительных выходках наших детей.
Пока не изобретут ушной термометр для измерения степени людской одаренности, мы так и не избавимся от искушения прибегать к помощи тестов. В некоторых общественных кругах матери уже с детского возраста, как на прививку, водят своих возлюбленных чад на определение коэффициента одаренности. Либо проделывают эту операцию дома с помощью пособий Фельтринелли: достаточно разделить период умственного созревания на возраст ребенка в месяцах, умножить полученное число на сто, и в случае если результат окажется удовлетворительным, то его можно даже вышить на джинсах.
РАВНОДУШИЕ
Перевод Г. Смирнова.
Чемодан и сержант
Реклама авиационных компаний невозмутимо твердит, что авиапутешествие настолько молниеносно, что не успевают пилот с экипажем пожелать пассажирам приятного полета, как приходится уже отстегивать ремни и готовиться к выходу.
И впрямь со скоростью девятьсот километров в час можно куда угодно долететь очень быстро. В воздухе никто из летчиков пока не бастовал, не бросал управление и не отказывался выпускать шасси. Но на земле реактивные самолеты словно налиты свинцом. Известно, какое праздничное настроение охватывает всех, когда после загрузки багажа и окончания суеты механиков и противопожарной охраны в салоне появляются стюардессы и самолет взлетает, полагаясь на одни свои крылья. Не буду описывать общеизвестные впечатления, напротив, остановлюсь на одном, более необычном случае.
Самолет Болонья-Рим должен вылетать в восемь двадцать. На самом деле вылет задерживается на два часа по техническим причинам. «Технические причины», как доверительно сообщают, — это пилоты, не успевшие отдохнуть между двумя рейсами. Ради бога, пусть отдыхают на здоровье. Мешки под глазами у пилотов наводят на меня ужас. Но разве нельзя составить расписание так, чтобы на смену уставшим приходили отдохнувшие пилоты? Оглядываю пассажиров: на одного возмущающегося приходится девять спокойно читающих газету. Индуизм — новая религия современной Италии.
Во время полета — краткое сообщение: приземляемся не в Чампино, закрытом для посадок после определенного часа, а во Фьюмичино. Стоит ли беспокоиться, если даже после двух часов опоздания ты рассчитывал уехать на своей машине, оставленной при отъезде в Чампино? «Индусы» не отрываются от газет. Но вот садимся во Фьюмичино: все бросаются к телефонам, чтобы объяснить задержку родственникам, друзьям, замминистрам, у которых вам назначен прием. Ждем багаж.
Проходит полчаса, багажа нет как нет. Даже «индусы» багровеют от нетерпения. Проходит час. Представители компании говорят: после посадки самолета они не имеют к нему никакого отношения. Советуют обратиться в другое окошко. Там советуют подойти к окну номер четыре, то есть обратно в авиакомпанию. Оттуда направляют в какой-то офис. В офисе объясняют: самолет вышел из графика, а у грузчиков обеденный перерыв. Один из пассажиров, которого того и гляди хватит удар, орет, что если ему не позволят выгрузить свой багаж, то он будет считать это нарушением прав человека. Ему отвечают, что он волен считать все что угодно, но что только сумасшедший может разрешить ему выйти на летное поле для выгрузки багажа. Впрочем, обратитесь к сержанту полиции.
Гурьбой направляемся к стражу общественного порядка. Это человек лет пятидесяти, высокого роста, с лицом, усталым от жалоб и заявлений об угоне машин. В ответ он может нам сказать: а) это не его дело; б) обратитесь в окно номер четыре или девять или в офис в конце зала; в) его уволят, если он даст разрешение пассажирам выгружать багаж из самолета.
Вместо этого он спрашивает, сколько нас и все ли в состоянии пройти полкилометра с чемоданом в руках. Затем идет к человеку в защитной форме и с автоматом в руках, охраняющему выход на поле, и что-то ему говорит. Тот отрицательно мотает головой. Полицейский долго его уговаривает, и постовой наконец пожимает плечами. Тогда сержант оборачивается к нам, знаком приглашает следовать за собой, просит не разбредаться по полю и ведет нас к самолету. Тут нас встречают люди в белых спецовках, которые отказываются взять на себя ответственность за вскрытие багажника.
Ответственность сержант берет на себя. На карачках лезем в багажник и выгружаем чемоданы. Уныния как не бывало, все полны энтузиазма: утренние безобразия и тяготы разгрузки — ничто по сравнению с пятью минутами, в течение которых удалось найти человека, взявшего на себя ответственность.
Когда я вспоминаю о государственных учреждениях, передо мной возникают миллионы лиц, только и способных на то, чтобы кивком отослать меня к соседнему окошку, после того как я час простоял в очереди. Тем, что наша страна при самом строгом соблюдении всех необходимых порядков до сих пор окончательно не развалилась, она обязана неизвестным молодцам, которые уступают непростительной слабости нарушать инструкцию, когда справедливость кажется им важнее служебных требований. Дорогой сержант, если вас узнают, несмотря на общий характер моего описания, сообщите мне об этом.
Сосед по площадке
Во времена, когда похищают людей, ограбление квартиры никого не удивит. Особенно летом, когда воры, названивая по телефону или заглянув в почтовый ящик, который ломится от писем и газет, легко устанавливают, что квартира пуста, и взламывают дверь (со всеми ее сакраментальными запорами), словно речь идет о банке с кока-колой.
Удивляет другое — спокойствие и комфорт, с какими ныне осуществляются подобные операции. Свидетельства пострадавших единодушны: воры работали в свое удовольствие — крушили молотками шкафы, ничуть не беспокоясь о шуме, обыскивали квартиру сантиметр за сантиметром, а потом, прежде чем вытащить картины, меха и драгоценности (тоже, видать, со всеми удобствами, ибо спускались они на лифте, где остались осколки разбитой статуэтки из Каподимонте), выпили виски и даже смололи себе кофе в электрической кофемолке.
Уголовник-ретроград, не желающий заниматься похищением людей и разбоем средь бела дня, а довольствующийся кражей со взломом, психологически тоже перековался, поняв, что может воспользоваться атмосферой страха, который нагнали его коллеги. Он заметил, что страх сделал людей безразличными к судьбе ближнего. Циничное поведение ньюйоркцев, которые обходили стороной корчившегося на тротуаре с ножом в спине, еще несколько лет назад вызывало у нас ужас, а теперь мы тоже научились беззаботно или в лучшем случае с некоторым опасением взирать, как на наших глазах выхватывают у женщин сумки, как кого-то избивают, превращая в кровавое месиво. Единственное, на что способна толпа, — это попытаться расправиться с преступником, когда он уже в наручниках.
Так что, даже не читая очерки Конрада Лоренца о «смертных грехах» западной цивилизации: вымирании чувства солидарности, росте безразличия, — домушник, стремящийся к бескровной добыче, знает, что он может рассчитывать на безучастность соседей, чьи интересы непосредственно не затронуты.
Когда-то обчистить пустую квартиру было труднее: жильцы дома здоровались, знали друг друга в лицо — это был какой-то коллектив. Если кого-то ночью будил подозрительный шум, доносившийся с верхнего или нижнего этажа, то проснувшийся распахивал окна, кричал караул, звонил в полицию.
Сейчас же человеку нет дела до того, что творится за стенами его квартиры. Услышь он ночью подозрительный шум по соседству, только глубже зароется в подушки: плевать на то, что кому-то рядом приходится худо. У кого не опустятся руки при одной мысли о том, что поднявшему тревогу или позвонившему в полицию не избежать «причастности» к темному делу.
Водитель, поддающий газу при виде пешехода, сбитого на дороге, — это все тот же жилец большого дома, который не только не вызовет полицию, но и пальцем не пошевельнет, услыхав, что в квартире этажом ниже молотком разбивают шкаф. Если у него есть еще хоть капля совести, он постарается убедить себя, что это, должно быть, вернулись соседи и затеяли ночью перестановку. Требовать от такого человека выяснения подозрительных обстоятельств было бы слишком. Как-никак, он отец семейства, а не какой-нибудь мученик из Бельфьоре.
Так что домушники теперь не шарят лихорадочно по дому, а спокойно сортируют добычу, забирают самое лучшее и отвергают разное барахло. Они спокойно включают свет, потому что с карманным фонариком многого не увидишь, а если не находят ничего стоящего, то вымещают злость на всем, что попадет под руку. Грабителей с черным носком на лице, по-кошачьи ступающих по полу, теперь днем с огнем не найдешь, разве что в старых фильмах с участием Кэри Гранта. Нынче, наоборот, лучше всем дать знать о своем присутствии, меньше неприятностей: если ты вышел подышать воздухом, дыши и не суйся не в свое дело.
Полиция прибывает на место происшествия, словно на Аспромонте: никто ничего не слышал. Даже уборщица и та с утра не заметила, что дверь сорвана с петель и просто приставлена к стенке.
Ограбление квартир не сулит такого навара, как взятие заложников, но зато и не ведет к сердечным приступам или ненужным стрессам, а если к тому же холодильник не разморожен, то, потрудившись на славу, можно и подзакусить. Приятно посидеть в уютной квартирке, которую предстоит ограбить. Ничье отсутствие не может быть столь явным, как присутствие ближайшего соседа. Взаимопонимание, чувство локтя между соседями вновь проявляются только в сентябре — с началом чемпионата по футболу.
Телеграмма
С момента кражи прошло больше месяца, и я потерял всякую надежду. Ворюга, разбивший мне ветровик и похитивший портмоне, имел массу возможностей вернуть мне все, что, по моим понятиям, не представляло для него интереса. Я готов был поклясться, что он так и сделает. Не верю в прирожденную испорченность: даже самый закоренелый преступник сбрасывает скорость на автостраде, чтобы дать старой ласточке с заторможенными рефлексами взлететь над капотом мчащейся машины.
Что кроме денег, есть в бумажнике у мужчины? Я не рассчитывал, что мне вернут зажигалку, брелок от ключей или даже удостоверение личности — в конце концов, можно получить дубликат. Но все остальные бесценные реликвии, с которыми я никогда не расставался, мне страшно нужны: старые потертые фотографии, пожухлая от времени поздравительная телеграмма, нашедшая меня на краю света, когда я был одинок как собака, не имеющая никакой ценности трубка — с нею связано было столько памятных лет и событий, — пакетик с какой-то индийской солью, что приносит счастье родившимся под знаком Рыб, образок, сунутый матерью в карман сыну, часто летающему на самолетах. Даже ко всему равнодушные люди сохраняют какие-то остатки веры и предрассудков!..