Палатки мы с собой не взяли, и если бы не предусмотрительность Виктора, захватившего в последний момент легкий брезентовый тент, мокнуть бы ноченьку напролет под небесной водичкой. Так всегда бывает: неделю на небе, кроме солнышка, ни одного пятна, а как на охоту — то дождь, то снег, то ветрище. А ты одет как на пляже. Я едва успел разжечь костер, а Виктор уже охапку дров несет. И сухие, аж звенят. Где он их достал?
Честно говоря, завидую я своему другу. Ладный он какой-то и спокойный, если что сделает, можно не проверять: надежно. Вот как сейчас дрова на ночь заготовил — быстро, много и как порох. А стреляет как! Сегодня так красиво четырех вальдшнепов срезал, что двое молодых охотников с «пятизарядками», которые стояли на другом конце поляны, аж палить своими очередями перестали. Все бегали к Виктору и клянчили:
— Слушай, шеф, добудь парочку! А то друзья засмеют, а жены на охоту больше не пустят.
Виктор не жадный, я знаю, но терпеть не может пятизарядок: говорит, неспортивно. Поэтому, чтобы отстали от него начинающие, картинно снимает с огромной высоты очередного вальдшнепа и, пока тот падает, ворчит им:
— Хватайте и дуйте на свой угол. Хватит женам и одного.
Старенькая «вертикалка» — «тозовка» Виктора висит теперь на суку рядом с моей видавшей виды «тулкой», и дым костра сушит капельки дождя, падающие на их стволы. Так висят наши ружья на охотах вот уже восемь лет, с тех пор как мы встретились с Виктором на работе и подружились. Нам нравится быть вдвоем, понимать друг друга с полуслова, правится сидеть и сквозь треск пылающих дров слушать, как стучит дождь по веткам полуголых еще весенних деревьев.
Мы сидим у огня, разогреваем консервы, пьем чай. Потом я прислоняюсь к стволу ели, под которой мы сидим, и блаженствую. Виктор ворошит головни, печет картошку в золе, и я опять замечаю большой рваный шрам на тыльной стороне его ладони.
— Витя,— спрашиваю я его,— с каких пор у тебя эта болячка?
— С давних,— отвечает он мрачно, бросает мне картошку и... молчит.
— Интригуешь, дружище,— подначиваю я.— Давно уже интересуюсь про себя: откуда да откуда, а ты инициативы не проявляешь.
Виктор как-то ежится, куксит широченные свои плечи, вперив взгляд в черный, обожженный клубень, старательно его чистит и опять молчит. Я вижу, что невольно затронул что-то больное, мне неловко, и я уже хочу что-нибудь сказать, чтобы смягчить свою настырность, но Виктор вдруг начинает рассказывать...
Потом, когда мы устраиваемся под елью на рюкзаках и прижимаемся для тепла друг к другу, я не могу уснуть, все ворочаюсь и кряхчу. У меня стоит перед глазами рассказанное Виктором.
* * *
...Та голодная, безотцовская послевоенная пора была форменным раздольем для деревенских мальчишек. Летом матери с утра до ночи маялись в поле, и они, родившиеся в предгрозовую пору, босоногие, в рваных запыленных рубахах, жили своей галдящей вольницей, предоставленные самим себе.
Псковская деревня, где родился Витька Большаков, стояла на перепутье военных дорог, и поэтому в сорок первом и в сорок четвертом в округе гремели бои, леса и поля были изрезаны траншеями, воронками и окопами. А еще окрестная земля была крайне замусорена колючей проволокой, неразорвавшимися гранатами, минами, брошенными винтовками — неизбежными отходами прошедших здесь сражений. После боев проходили здесь саперы — усталые санитары ратных полей. Да разве весь тот мусор собрать им было! Мальчишки — вот кто лучше всего справлялся с этой задачей. Сколько их изранено было и покалечено в то проклятое время, сколько погибло. Матери пробовали запирать сыновей дома, брали с собой на работу. Да разве удержишь! А потом опять где-нибудь за речкой раздавался взрыв гранаты, разорвавшейся в чьих-то детских руках, и ребятишки кто бегом, кто ползком, оставляя красные капли на траве, сыпали в разные стороны... А потом опять, как в войну после похоронки, воют по деревне бабы, и не было, казалось, конца тому плачу.
Витьке и его брату долго все сходило, хотя уже не один осколок просвистел мимо их растопыренных ушей. Мать после работы кричала: «Поранитесь, паразиты, убью! Намучилась я с вами!» Долго сходили им с рук ковырянья в старых траншеях, да однажды кончилось это плохо.
Соседский парнишка рассказал по страшному секрету, что видел прошлой осенью на Красном болоте упавший самолет. Клюкву они там искали с матерью. Хотел один сходить и обшарить, да боится — вдруг там немец сидит. Пошли, говорит, посмотрим. Выбрали момент, пошли. Санька, младший Витин брат, увязался следом. Его гнать, а он ультиматум: тады мамке расскажу! Пришлось взять.
Самолет они действительно нашли. На краю болота, задрав хвост, торчал вполне уцелевший остов нашего И-16. Позади стояла сосна со сломанной верхушкой. Летчика не было. Наверное, с парашютом прыгнул, решили мальчишки. Они облазили весь самолет, сунули нос во все дыры и щели, но ничего интересного, кроме множества крупнокалиберных патронов, не нашли. Сам пулемет никак было не вытянуть. Он вместе с двигателем прочно осел в болото. Тут же в лесочке разожгли костер, высыпали в него кучу патронов, легли за деревья и стали ждать. Больше всего их интересовало, есть ли среди патронов «трассеры» — с трассирующими пулями. Ох и салют получился. Бах! Трах! Скачут головешки, летят искры, а «трассеров» множество. С визгом выскакивают и кружатся в воздухе с огненными хвостиками. Потом стихло. Лежали, лежали. «Конец фильма»,— сказал Витька и первый встал, робко вышел из-за дерева. Не стреляет. Тогда он подошел к костру и стал ковырять в нем палкой: действительно ли все патроны уже пульнули? Сосед и Санька тоже осмелели, подкрались (сосед спрятался за Виктора) и смотрели на огонь широко раскрытыми от страха и восхищения глазами.
И тут выстрелило! И еще раз, и еще! Санька заорал и схватился за лицо руками. Витька тоже прикрыл глаза, и его ударило в руку. Он столкнул Саньку и упал на него. Давно уже все стихло, а брат все кричал и кричал, и из-под пальцев у него текла кровь. У Саньки выбило правый глаз. Свою рану Витька обмотал только дома, когда принес туда братишку.
Страшно сказать, но и после этого Витька, да и Санька тоже, не бросили этого опасного и любимого занятия. Едва затянулись их раны, как они вновь начали шастать по старым окопам и блиндажам. Опять они взрывали, стреляли, снова летели вокруг осколки.
Раздолье ребятишек продолжалось, пока в деревне не появился дядя Вася, Василий Кошелев — один из совсем немногих мужиков, вернувшихся с войны...
— А-а-а, кричишь, змей! А башку бы оторвало? Не так бы закричал! А-а-а! Мало тебе батьки убитого! Н-на те еще по мягкому, н-на! Увижу снова, сам башку оторву. Н-на!
И как он все вызнавал, непонятно. Налетит как коршун вечером к кому-нибудь, мальчишку за шиворот сгребет:
— Вымай мины, змей!
А тому деваться некуда: все равно дядя Вася дознается. Да мать еще за ухват:
— Домишко, ирод, взорвать хочешь!
И вынимает парнишка сокровенный склад свой откуда-нибудь из-под печки. А там мины, лимонки, иногда и винтовка.
Крепко стала бояться дядю Васю деревенская шантрапа, больше нечаянных взрывов в руках.
Казалось, он караулит мальчишек повсюду. Кончилась их отчаянная вольница. Деревенские бабы
очень зауважали дядю Васю, хотя иногда и ругались с ним, что мальчишек больно лупит.
— Жалейте, дуры, жалейте, потом сами же меня добрым словом помянете! — кричал в ответ дядя Вася.
Витька всегда с опаской встречался с Василием Кошелевым, но в общем относился к нему хорошо. Главным образом из-за того, что дядя Вася почему-то очень уж вежливо обращался с его матерью. Однажды вечером, когда они с Санькой лежали на печке и Санька вовсю уже сопел и всхрапывал, пришел дядя Вася и сел с матерью за стол. Витьке очень хотелось услышать, о чем они судачить будут, но у них пошли разговоры про «нонешний захудалый урожай» да про то, как зиму протянуть, а после сегодняшней косьбы ныла спина и руки, и голова как-то отяжелела, отяжелела...
В другой уже вечер, когда произошло то событие, он проснулся от громкого разговора. В избе пахло махорочным дымом и самогонкой, и на печке, под потолком, было жарко и душно. Мать сидела в торце стола, там, где всегда теперь сидит Витька (отцовское место), голова ее была опущена, руки вниз ладонями устало лежали на столе.
— Всю-то душу ты мне измотала, Нина, всю,— говорил дядя Вася. Голос его вздрагивал, слова вылетали как всхлипывания, как причитания.— Всего-то ты меня наизнанку вывернула. Всего! — При этом дядя Вася криво, морщинисто сжимал щетинистое лицо и горько мотал головой.
— Ну уж и всего,— вяло отозвалась мать.
— Д-а-а, всего-о-о! — пьяно загундосил дядя Вася и забодал воздух, как будто хотел брыкнуть какую-то помеху.— Ты что думаешь, я не помню, как мы с тобой гуляли, как цветы вместе нюхали? Все как у людей, все на мази уже было. А ты-то с Колькой спелась.— Дядя Вася скрипнул зубами, замолчал и хмуро добавил: — И чево ты в нем нашла, Нина, чево? Кожа да кости, шкет, а не мужик. По сравнению со мной-то, а, Нина?
— Ты, Вася, не ходил бы к нам больше. А то люди чего-нибудь подумают, да и перед ребятами стыдно уж.
— Стыдно! — Дядя Вася пристукнул кулаком по столу, от чего звякнули миски.— А мне не стыдно за тобой с сосунков бегать! Нюрку свою ненавижу. К тебе ехал с войны, к тебе, а не к ней! Понимаешь? У меня с ей, заразой, детей даже нету. Ненавижу-у-у!
— Ну а что я поделаю? — как-то опустошенно, устало сказала мать.— Не люблю я тебя, Василий. Вот и все тут.
Дядя Вася вымученно и брезгливо поглядел на недопитую бутылку с самогонкой, обхватил ее огромной волосатой пятерней. Потом медленными бульками наполнил граненый стакан, вылил одним махом в рот, судорожно и брезгливо глотнул.
— Не любишь, значит,— Кошелев ссутулился, съежился, сунул меж коленей свои ладони.— Знаю, что не любишь. Всю жизнь знаю.— Помолчал и, набрав в грудь воздуха, как перед нырком, жестко добавил: — Вот за это я рассчитался с твоим Колькой.
— Ты чего это, Вася, говоришь такое, где ты это с ним рассчитался?
— Свела судьба. Вместе воевали, вместе и в плен попали.
— А чего же ты раньше-то молчал? — Губы у матери затряслись.— Ну и что же дальше-то?
Дядя Вася склонил голову набок, как-то выпрямился, подбоченился даже, зло схватил опять бутылку и прямо из горлышка плеснул в себя остатки.
— А то и было дальше, что хорохорился он там много. Все сидят и не рыпаются, я, Васька Кошелев,— дядя Вася стукнул кулаком по груди и отбросил руку назад,— сижу как клоп в щели. Головы не поднять, расстрелы сплошные да крематории. А он самый хитрый будто: бежать надо, бежать! Куда бежать, когда — Франция? А он по ночам мне шепчет: «Сопротивление, мол, партизанить будем!» Вот, думаю, шкет, петушится. И тут первым быть хочет! Потом, гляжу, сбил он с панталыку еще двоих — чеха и болгара. Братья-славяне.— Щетина на щеке Кошелева опять сморщилась, он хмыкнул: — Поотговаривал я их сначала, а потом думаю: нет, славяне, ни вам не бывать, ни мне. Ну и шепнул одному человечку. Тот уж сообразил что к чему. Тепленькими их и взяли, пикнуть не успели.
Мать уронила голову на руки и начала тихо плакать.
— А-а как ты думала!— Дядя Вася раскурил новую цигарку.— Там, брат, или тебя, или ты. Волчий закон!
Мать подняла от стола красные, вытаращенные, ничего не видящие глаза и чего-то, наверное, хотела спросить, но только шевелила губами.
— Поинтересоваться, наверно, хошь, чего дальше было? А что, как обычно: поставили всех троих перед строем и в назиданье всем, как говорится... А после известно куда, в печку,— Дядя Вася после глубокой затяжки поперхнулся, протяжно и сипло закашлялся.
Витька воспринимал происходящее как кошмарный, нелепый сон. Вот как погиб батя... Перед ним сидел его убийца... Дядя Вася еще что-то назидательно толковал плачущей матери, крутил цигаркой. Витька, как в мучительном, тяжелом сне, с болью в голове и во всем теле слез с печки, с трудом нашел ногой привычный ранее приступок. Дядя Вася смотрел на него молча. Витька, не глядя, нашарил у плиты полено, гортанно взвыл и побежал. Удар пришелся по табуретке, которую дядя Вася выставил перед собой. В следующее мгновение Витька, получив удар в поддых, лежал на полу.
— Не тронь парня, ирод! — вскочила мать.
— Да не трону я, не трону! — Нижняя челюсть дяди Васи тряслась, как в лихорадке.— Ишь набросился, змееныш! Весь в Кольку, сучий потрох! — И, не оглядываясь, качающейся, но уверенной походкой, пошел к двери. Уже открыв ее, оглянулся: — Вот что, семейство, я того человечка сам убрал перед приходом американцев. Так что свидетелей нету. Не доказать вам. А ежели что, силенок у меня на вас хватит.— И, взглянув на мать, пьяно скривился: — «Не люблю-ю-у!» Ах ты... — и хлопнул дверью.
Мать упала на пол и затряслась в рыданиях. С печи таращил свой глаз Санька и выл что было мочи.
Для Витьки не было вопроса — что теперь делать. Он сразу все решил бесповоротно. В Ольгиной роще у него был припрятан пулемет, настоящий, ручной, «дегтяревский», с набитым до отказа диском. Он лежал там в надежном месте, завернутый в промасленную тряпку, еще с прошлой осени. Пулемет работал что надо. Витька проверял его на лягушках в болоте. После очереди из воды полетели фонтаны брызг, лягушки с полчаса больше не высовывались, а в ушах целый день стоял потом звон.
Однако сходить в Ольгину рощу прямо с утра не довелось. Спозаранок, только вышел за калитку, а навстречу— дядя Вася. Как что почувствовал. Стоит Витька перед ним, кулаки сжал, бледный весь, на лице ненависть смертельная.
— Ты, Витька, это... Я тут наговорил вчера...
А Витька уже шарит глазами и руками по траве, ищет булыжник. Нашел, выцарапал из земли ногтями, но удар сапога снова опрокинул его на землю. Витька корчится и кричит:
— Все равно прибью гада!
Дядя Вася уходит. Идет опять медленно, уверенно, не оглядываясь. Знает свою силу.
Витька весь день промаялся дома. Боялся выходить, знал, что Кошелев следит за ним, потому что тоже боится. И он решил — вечером еще лучше, страшнее будет тому помирать. Сидеть в избе было тяжело. Мать не пошла па работу и весь день проплакала. Санька тоже выл, но больше с перепугу, он толком ничего не понял.
Место, где зарыт пулемет, Витька нашел сразу, хотя стояли сумерки и в лесу плавала темень. Вынул из-под куста припрятанную саперную лопатку и откопал. А когда развернул из тряпки и погладил вороненый ствол, все страхи окончательно покинули его, вернулись спокойствие и уверенность.
Напротив дома Кошелева лег в траву, чтобы успокоиться после бега и убедиться, что хозяин в избе. Точно, дома! Вон тень его носатая на занавеске. Сидит, чаевничает...
Витька не стал красться к избе. Уверенно, как долгожданный гость, поднялся на крыльцо, открыл заложку, вошел в сени, сразу нащупал ручку и распахнул дверь...
Дядя Вася сидел с поднятой чашкой, Нюрка — напротив. Как увидели Витьку в дверях, Нюрка в визг, а у хозяина глаза полезли па лоб.
— Ты чего это? Чего это?
— Прощайся с жизнью, гад!
Витька передернул затвор. Дядя Вася вдруг швырнул свою чашку в Витьку и бросился на него. Но Витька дал очередь...
Кошелев хрястко стукнулся локтями о пол и замер. Нюрка, сидя, вжалась в стенку, бледная как полотно.
Все.
Пулемет Витька спрятал под хлев и устало вошел в избу. Мать лежала на кровати в углу и тихо всхлипывала. Санька сопел на печке. Витька сел на лавку и уснул сидя... Утром к ним приехал милиционер и велел отдать пулемет. Витька не сопротивлялся, был тих и послушен. Мать, видя, что сын опять что-то натворил, дала на всякий случай пару затрещин и устало проговорила:
— Ну сил нету тебя лупить, ну нету больше сил!
Витьку повезли в район, но он был к этому готов. Однако когда телега проезжала мимо дома Кошелева, ему стало страшно и обидно: дядя Вася стоял у калитки я курил цигарку, молча глядя на телегу. На голове у него была кепка, из-под кепки белел бинт.