самым сокровенным. Не буду о естественных отправлениях — это, простите,
естественно. Я имею в виду куда более интимные вещи. Записки, порванные наспех, и
смытые в унитаз, желчь, льющаяся из вас против вашей воли после вчерашней
неудавшейся вечеринки; слюна, слюна после поцелуев; камни, которые вы
вытряхиваете из себя, как рыбешку из сетей, волосы, лобковые волосы; утренние, и
потому самые честные, мысли.
Все это — прошлое, и объединяет.
Вы доверяете все это мне, а потом, походя, говорите человеку, с которым вы живете в
одной квартире:
— Унитаз шатается, надо бы его заменить.
И он соглашается, не задумываясь о самом важном. О том, что человек, с такой
легкостью отказывающийся от старых вещей, откажется и от него самого. Да, да.
Наконец-то он, — в смысле я, — не выдержал, и пошел на сравнение. Признаю, я не
прав. Унитаз, который возомнил о себе лишнего, и начал умничать, скажете вы. И
повторите мою ошибку. Ведь сравнивать нас нельзя. Между унитазами и людьми нет
ничего общего. И разница между нами проявляется во всем. Примеры?
Нас совсем не злят открытые крышки.
Фея
Маленькая фея, — по имени Мелюзина, — живет в цветочном горшке на широком
подоконнике моей квартиры. Две комнатки на пятом этаже. Практически чердак, о
котором мечтали бездомные французские поэты, сбежавшие в 16 лет от скучных "папа
и мама". Как зачем? Покорять бездонные и потому кирпичные колодцы старого
Парижа. Впрочем, мои познания об этом городе ограничиваются воспоминаниями
Хемингуэя. Их он мне, как и многим другим своим читателям, рассказывал в своих
воспоминаниях. Еще мои познания о Париже ограничены фильмом о кабаре с Николь
Кидман в главной роли, и некоторыми историческими деталями. Например, я знаю, что
в 11 веке под стенами Парижа, — тогда еще деревеньки, — зимовали лагерем венгры-
кочевники.
Больше, к сожалению, в книге "100 занимательных исторических фактов" о Париже
ничего нет.
Я, в отличие от юных поэтов, никуда ниоткуда не сбегал, и жил в этой квартире всегда.
С 1962 года, в котором строители ударного комсомольского отряда, прибывшего в
Кишинев из Ленинграда, построили район Ботаника. Дом, в котором я живу, — ну, и не
только я, а фея, но о ней позже, находится прямо в центре Ботаники. Теперь уже она
называется Старая Ботаника. Наш дом был построен первым, и отличается от
остальных тем, что крыша у него покатая. Через месяц, — а дом построили именно в
такие рекордные сроки, — выяснилось, что такая крыша стоит слишком многих
стройматериалов. И теперь все дома Ботан6ики сверху выглядят плоскими, как
фантастические грибы, сплющенные сапогом небрежного гиганта. Кстати, о гигантах.
Книжку "Путешествия Гулливера" я тоже читал.
К сожалению, многие хозяева этой квартиры при переезде забирали книги с собой. Тем
не менее, мне иногда удается спрятать книжку — другую в чулан, и, сколько они ее не
ищут, остается она в доме. Читать приходится по ночам, при свете фонаря, который
торчит как раз напротив окна в детскую комнату. Днем читать, — когда все ушли, -
конечно, можно. Но опасно. Ведь вернуться хозяева могут в любой момент. А я, знаете
ли, увлекаюсь чтением. Необыкновенно. Помню, в 1976 году, зачитавшись случайно
забытой сыном хозяев, студентом, "Легендой о Беовульфе", я расслабился, и потерял,
как говорят в женских романах, — вот их часто забывают, но мне они, честно говоря не
по нраву, — счет времени. А студент вернулся домой. И застал нас врасплох. Меня и
книгу.
Как бы я хотел, чтобы он застал врасплох меня и Мелюзину…
Увы, фея, сколько я ни намекал на то, что два человека, проживших в одной квартире
черт знает сколько лет вместе, могли хотя бы поцеловаться, остается глуха к моим
мольбам и жестока. Сердце ее, как написано в романе "Мари и Жан", закрыто для меня,
как ворота самого неприступного замка. По утрам, стоя на краю цветочного горшка,
Мелюзина глядит в парк, на который выходят окна нашей с ней квартиры, и не
отзывается на мои тщетные мольбы.
— Мелюзина, — говорю я ей, — милая…
И так тридцать с лишним лет. Надо признать, за это время она совсем не изменилась.
Так же хороша, как и в день, когда я впервые увидел ее. Она прибыла в Кишинев
одновременно с бригадой строителей из Ленинграда. Тоже по распределению. Знаете,
ведь новые города нужно заселять не только людьми, новостройками и детскими
площадками, но и нами, существами из сказок. Кстати, многие люди это понимают.
Например, Кир Булычев. Да, да, несколько его книг у меня в чулане тоже хранятся.
Хозяева уходят на работу, я закрываю книгу, и сажусь на диван. Мелюзина стоит, и
глядит в парк, не отрываясь. Сегодня 22 сентября.
Вчера на тополь у дома в последний раз в этом году прилетели большие серые птицы с
желтыми ртами. Странно, но я так и не знаю, что это за птицы. А они и не говорят нам
об этом. Просто первые из них начинают прилетать в августе, и к сентябрю пролетают
последние. Сдается мне, это птицы Ганса Христиана Андерсена. Самые последние
птицы, остановившиеся у нашего дома отдохнуть на тополе, говорят нам:
— Счастливой зимовки, счастливой зимовки, счастливой зимовки вам, фея и
домовой…
И я чувствую необычайное тепло: как будто то, что нас с Мелюзиной упомянули
вместе хоть что-то значит. Увы, фея поджимает губы, и глядит в окно. Ей не нравится
этот город, говорит она подругам, когда болтает с ними по своему волшебному
телефону, он скучный и провинциальный, уж в Нью-Йорке бы она развернулась. Да
еще этот домовой, скучный, и весь в пыли от своих старых книг. Ничего, я привык.
Хотя, когда услышал это в первый раз, пошел в кладовую, и долго плакал.
— Он еще и плакса, — шепотом делилась на следующий вечер Мелюзина с
подружкой из, кажется, Торонто, — представляешь?! Он в меня так влюблен, бедняжка,
но, знаешь, идти у него на поводу я не могу. Не буду же я жить с каким-то домовым из
жалости?!
Потом она положила трубку и стала листать женские журналы. Ничего больше
Мелюзина не признавала. Само собой, услышав это, я решил быть чертовски гордым,
сильным и независимым. Стал регулярно заниматься плаванием и ежедневно
переплываю ванную поперек шестьдесят раз, отжимаюсь по пятнадцать раз каждое
утро и самосовершенствуюсь. Например, слегка согнул цыганскую иглу, и занимаюсь
кэндо — японским фехтованием. Паук из туалета в восторге.
Он говорит, не ожидал подобного владения мечом от существа с всего двумя руками.
А с Мелюзиной мы не разговариваем. Вот уже тридцать лет. В принципе, она могла бы
быть со мной ласковее. Браки между феей и домовым, — а такая пара проживает в
каждой квартире города, — не так уж и редки. Но что поделаешь, если моя фея
необыкновенно разборчива и придирчива. Честно говоря, я вынужден признать, что
она довольно банальна. О таких женщинах, — а фея ведь женщина, как и домовой
мужчина, — я частенько читал. Распространенный тип женщин в мировой литературе,
знаете ли. Банальные, примитивные, безмозглые красавицы, нуждающиеся лишь в
развлечениях. Все феи такие. Пустышки.
Но, что поделать, если я люблю пустышку?
В 1999 году нашу квартиру купил какой-то молодой человек, поставивший на
подоконнике печатную машинку. Она издавала необыкновенные, — а мы, сказочные
существа, знаем толк в необыкновенном, — шумы и грохот. Печатал он исключительно
по ночам, а днем спал на диване, застеленном стареньким клетчатым пледом. Я, честно
признаться, переживал, что Мелюзина влюбится в него. Знаете, тяга в богеме и все
такое. Но ошибался.
— У меня ужасно болит голова от его машинки, — поджав губы, сказала Мелюзина
утром окну, — ужасно…
Само собой, говорила она это мне. Ведь напрямую обратиться к како-то домовому фея
не могла… Я пожал плечами, и достал свою иглу — заниматься фехтованием.
— Вот если бы, — говорила Мелюзина, глядя в окно, — кто-то, кто постоянно говорит
о своей любви, смог бы что-то не сказать, а сделать…
Я взглянул на ее фигурку, — без сомнения, она специально надела эту короткую майку, -
и у меня перехватило дыхание. Конечно, тридцать лет мастурбации не могут повредить
домовому, который живет от пятисот до семисот лет, но все же… Мелюзина встала на
цыпочки, и потянулась. Она была без нижнего белья…
— Так вот, если бы он действительно что-то сделал, — сказала Мелюзина, — я бы,
может, и подумала, и согласилась делить с ним постель…
"Что-то"… Я усмехнулся и сделал выпад. В принципе, это не запрещено. Но и не
поощряется. Тем не менее, мы имеем право, — если, конечно, хозяева квартиры нас
очень не устраивают, — решить эту проблему по своему усмотрению. Ну, знаете, как
говорят: нелепая смерть, он поскользнулся в ванной, почему-то она умерла во сне,
слабое сердце, ах, ужасно умереть ночью от сердечного приступа и все такое,
угораздило же его так неудачно упасть со стула… Мелюзина повернулась боком, и
совершенно неслучайно наклонилась так, что я увидел ее грудь.
И я решился.
Ночью встал, взял в руки иглу, — пятнадцать сантиметров, этого хватит с лихвой, — и на
цыпочках прокрался к жертве. На слух определил, где бьется сердце, занес иглу,
прочитал про себя короткую молитву. И вонзил. Мелюзина умерла сразу. Даже не
поняла, что я ее заколол. Каюсь, я надругался над телом перед тем, как предать его
земле. Хотя "надругался" слово неправильное. В нем есть что-то, указывающее на
месть. А я не собирался мстить Мелюзине. Ведь я любил ее и люблю до сих пор. Но
одно дело любить фею.
И совсем другое — жить с ней.
А может, все дело еще и в том, что я привык к своей неразделенной любви, как муж
привыкает к жене, с которой прожил всю жизнь? И мысль о жизни с Мелюзиной, но
без этой неразделенной любви, к которой я так привык, меня пугала? Неважно.
Тридцать лет, ровно тридцать лет…
Тело я закопал возле герани в самом большом горшке. Рядом с ним стоит печатная
машинка хозяина квартиры. Он оказался славным парнем. Стук машинки мне не
мешает, я ведь все равно читаю по ночам. А по утрам на кухне всегда есть бутылка-
другая пива, из которых я запросто могу отпить. К тому же, — забавное совпадение, — он,
как оказалось, пишет романтическую, с примесью эротики, повесть. О любви феи и
домового. По утрам я увлеченно читаю все, написанное им за ночь. Не то, чтобы
повесть была слишком хорошей, — я все-таки разбираюсь в литературе, — но на уровне
сюжета неплохо. Я с нетерпением жду конца.
Жду, когда герои поженятся.
Халасли
Я, как и знаменитый "битл", Джордж Харрисон, ненавижу лук. Но без этого овоща
просто не существую. Поэтому, когда повар, разделив напополам каждую, бросает в
меня две крупные луковицы, я лишь покорно вздыхаю. Со стороны это слышится, как
бульканье супа на плите. Да так оно и есть. Я булькаю, потому что я суп. Вернее,
халасли. Венгерское национальное блюдо, воспетое легендарным ресторатором
Гунделем. Визитная карточка Венгрии, покрытая маслянистыми каплями жира
болотонских карпов и кисло-красной, вываренной мякотью томатов. У русских есть
уха, у молдаван — зама, у венгров — я. Само собой, впервые меня попробовали сварить
не в Венгрии. Если быть точным, правильный рецепт моего приготовления появился на
свет в Австрии. Но большого значения это не имеет. Самый великий поэт России -
эфиоп, Румынии — еврей, ну, и так далее.
Мы, великие блюда, ничем от гениев не отличаемся. По-настоящему великий уроженец
страны — всегда чуть-чуть инородец. Даже если он — суп. Особенно рыбный. Ведь у рыб
нет родины, они свободны. Никогда не встречал карпа-патриота, к примеру. А ведь из
карпов меня готовят, и за всю свою историю я этих важных рыб повидал немало.
Ингредиенты? Записывайте. Два больших карпа. Две большие луковицы. Два крупных
помидора. Два крупных сладких перца. Красный молотый перец. Соль. Способ
приготовления? Карпа выпотрошить, порезать на куски шириной 5–6 сантиметров,
разрезать куски пополам и срезать спинной хребет. Куски рыбы посолить и сложить в
миску. Кости, хвост, плавники и голову варить, добавив соль и луковицы, пока лук не
станет мягким. Вынуть лук, бульон процедить. В большую кастрюлю положить рыбу,
сверху — перец кружочками, сверху — помидоры кружочками. Залить бульоном,
добавить молотый перец…
Записали? Теперь сложите бумагу с рецептом пополам, порвите, — причем тщательно, -
и выбросите клочки в мусорную корзину. А еще лучше сожгите, чтобы остатки бумаги
не нашла уборщица офиса. Все, описанное выше, и регулярно публикуемое в женских
журналах под рубрикой "Вкуснятинка", или в книгах "Венгерская кухня", не имеет
ничего общего с настоящим халасли. То есть, со мной. Единственный, кто интуитивно
чувствовал, как именно меня нужно готовить, был тот самый Гундель. Но и он пошел
по пути излишнего усложнения, — впрочем, это было свойственно ему, как владельцу
шикарной ресторации, во всем, — и перегрузил меня кучей ненужных и излишне
дорогих ингредиентов.
Например, напичкал раковыми шейками.
Но я на Гунделя не в обиде. Если бы нам, блюдам, приходилось обижаться на каждого
кулинара, который добавляет в нас что-то свое, мы бы скуксились, да и вообще скисли.
Нужно ли говорить о том, как это вредно для супа? Хотя некоторые первые блюда, — и я
в их числе, — некоторой кислинки не лишены. На севере в меня добавляют чуть уксуса.
Но вообще-то необходимый эффект достигается за счет помидоров. Вот так. Если бы
не латиноамериканские дикари, у венгров, — оседлых европейских дикарей, — никогда
бы не появился национальный суп халасли. Ибо что я без томатов? Гробница
повапленная. Учтите, я абсолютно объективен. Ведь сам я помидоры терпеть не могу.
Как почему? У меня от них изжога. Тем не менее, помидоры не могли не появиться во
мне. Ведь они называются "плодами любви", а я — суп влюбленных.
Сейчас, когда задумчивый плотный мужчина тридцати лет, бросает в меня несколько
горошин черного перца, я стараюсь не брызгать на его руки. На правой тускло, — как
крупная чешуя зеркального карпа, — поблескивает обручальное кольцо.
Каждый раз, когда он варит меня, — и от моего рождения до небытия проходит
несколько часов, я успеваю узнать о переменах в его жизни. Иногда я сочиняю в этот
промежуток времени небольшое стихотворение. Эстетствующий халасли не такая уж и
редкость.
Мы, — я и мужчина, — знакомы вот уже десять лет. Впервые он узнал обо мне, когда
случайно наткнулся в книгах умершей родственницы на книгу Гунделя "Поверенное
искусство — блюда венгерской кухни". Дорогое подарочное издание, глянцевое, с
иллюстрациями.
Рецепт халасли, — как он позже неоднократно признавался, в том числе и в моем
присутствии, — его зачаровал.
Сегодня, десять лет спустя, день в день, он, как когда-то, готовит меня, задумчиво
глядя на дымок, вьющийся над котелком. Если бы я мог, то поцеловал бы ему руки. Я
осторожно взбулькиваю, и белые губы полусваренного карпа касаются его
безымянного пальца. Того самого, на котором кольцо. Я люблю этого человек. Он
единственный понял, что халасли нужно варить в котелке, а не в кастрюле.