"чур" это производное. А пращур — это такой далекий щур, что вы его даже и не
помните. Ну, и так далее и тому подобное. У этого слова есть и другие значения.
Украинцы называют щуром стрижа.
На санскрите "щур" значит "герой". На диалекте пермяков "щур" — всего лишь большая
щука, в отличие от "щуренка" — соответственно, маленькой щуки. Я более чем уверен,
что в десятках, а может, и сотнях не сохранившихся до нынешних пор языков, это
слово тоже что-нибудь да значило. Иногда мне даже приходит в голову забавная мысль:
а что, если бы целый язык состоял всего из одного слова, и слово это было "щур", а
значения его менялись в зависимости от интонации, с которой оно произносится. Но
долго думать об этом мне не позволяет Ира, которая идет в ванную, и говорит:
— Чур, не подглядывать!
Само собой, я подглядываю. Удержаться от этого выше моих сил: я даже расковырял
тихонько цемент, сдерживающий один из кирпичей, которыми Ира заложила окно в
ванную. Мы вместе уже полтора года. Толком обнаженной я ее не видел. Раздевается
она на ночь, или в ванной, куда мне вход заказан. Дело в том, что Ира полнее, чем
следовало бы женщине при ее росте, и стесняется своей полноты. Она и в самом деле
полная. Это признаю даже я, человек, который ее любит, и, по идее, должен закрывать
глаза на ее недостатки. Но она полная.
У нее даже чуть свисает с боков.
Все мои попытки убедить ее, что мне нравится ее тело, и ее полнота, — а мне и в самом
деле это нравится, и возбуждает, да и вообще, кому какое дело до моего вкуса, — тонут в
Ире, как чаи для похудания, которыми она обпивается. Еще они отскакивают от нее,
как будто их отбивают специальные пояса, которые Ира заказывает, глядя рекламу по
телевизору. "Купи чудо-пояс! Он ритмично сокращается, разогревая твои мышцы!". Ну,
раз уж я начал перечислять, добавлю абонемент в спортзал, билеты на шейпинг,
специальные таблетки для похудания и ананасы. Ира где-то прочитала, что ананасы
сжигают жир, и на следующий после этого день я отправился в магазин "Метро", где
купил 50 килограммов ананасов. Через неделю мы оба пропахли ананасами, а я даже
тушил с ними мясо. Но пять килограммов все равно скисли и испортились.
Нет, поймите правильно. Она не толстая, и единственное место, где у нее чуть виден
лишний жирок — бока. Все остальное у Ирины очень подтянутое и аппетитное. Ее
жирок, — как бы это поточнее, — ровно распределен по всей поверхности тела. В общем,
это приятная полнота молодой, 24-летней женщины, глядя на которую вы испытываете
легкое головокружение. Ну, а я, глядя на Иру, вообще ощущаю себя глупым котом,
забравшимся в машинку и попавшим в центр огромной центрифуги.
Меня крутит, крутит, и крутит, но в то же время, я не падаю.
Я безумно влюблен в Иру, и ее тело. Быть может, со временем это пройдет. И многие
мне об этом говорили. Это всего лишь сексуальное увлечение, — объясняли мне друзья,
— ты вдруг почувствовал тягу к полным женщинам, и все тут. На это я отвечаю одно.
Если уж я глупый кот, упавший в стиральную машинку, предоставьте мне право ни о
чем, — как такому коту и положено, — не задумываться.
Разумеется, в постели у нас все прекрасно, — если не сказать лучше, — что даже дает
повод соседке с четвертого этажа, что прямо под нами, во время супружеских ссор
приводить нас с Ирой в пример. А соседу — подмигивать всякий раз, когда я выхожу из
дома и сталкиваюсь с ним на лестничной клетке. Мы с Ирой поломали три дивана, и не
собираемся останавливаться на достигнутом: всякий раз, едва я кончаю, мне хочется
начать снова и снова, и я падаю куда-то, лежа на этом приятном, чуть полном, моем
обожаемом теле. Безусловно, я счастлив. Безусловно, есть одно "но".
Она не любит делать это при свете, и она не любит, чтобы я просто смотрел на нее
обнаженную.
Поэтому она, — едва мы съехались, — попросила меня заложить кирпичами окошко в
ванную. Я так и сделал, но один кирпич можно легко вынуть, хоть он с виду и прочно
лежит в гнезде. Я аккуратно вынимаю его, и, не дыша, гляжу на Иру. Она стоит в
ванной, и мылится, чуть повернувшись боком к двери. Даже когда в ванной никого нет,
Ира все равно себя стесняется.
— Бог мой, — однажды я не выдержал, — ну, кого ты стесняешься?! У тебя
потрясающая, слышишь, потрясающа, фигура. И говорю я это тебе не потому, что мы
вместе живем. Это и в самом деле так!
Я искренен. Арабы, снимающие квартиру на втором этаже, с ума сходят, когда видят
Иру. Я с ума схожу, когда вижу Иру. Весь мир с ума сходит, когда видит, — а он видит ее
всегда, поэтому мы живем в таком сумасшедшем мире, — Иру. Но, сколько бы я не
говорил об этом Ире, она отвечает только одно.
— Я стесняюсь.
Когда я поделился этим, — изрядно, признаюсь, выпив, — со своим преподавателем
старославянской литературы, тот выдвинул свою гипотезу. Ее стеснение, — сказал он
мне без утайки, как самому способному и любимому студенту, — никоим образом не
связано с сексуальными мотивами. Тут все дело в глубинном страхе человека
обнажиться: ведь, как считали древние, рядом с нами всегда незримо присутствуют
предки. "Щур". И ходить по дому голым средь бела дня значило нанести предкам
смертельное оскорбление. Чушь собачь, но, вспомнив лицо Иры, когда она была в душе
одна и думала, что рядом никого нет, я решил, — может, преподаватель и прав.
Тем не менее, в просьбе привести к нему Иру — поговорить о ее страхах, — я
преподавателю отказал.
Что ж, мне остается смириться, и подглядывать за ней тайком. И надеяться, что она не
узнает о фокусе с кирпичом. В противном случае Ира может рассердиться. А характер
у нее вспыльчивый, и она может бросить меня после любой, даже пустячной, ссоры. Я,
конечно, этого не хочу.
Чур меня.
Ыйбен
Армия справедливости. Или Ыйбен. Вот как я назвал наш немногочисленный отряд,
еще только когда мы встали на путь войны с несправедливостью. Хотя отряд — это
громко сказано. Скорее, боевая группа. Три человека. Я, Петр Богату, мой брат Ион
Богату, и моя невеста Лучия. В мае 1999 года мы трое ушли из нашего дома, одиноко
торчащего на крайнем выступе района Старая Почта. Ушли в лес неподалеку, чтобы
остаться там навсегда, и бороться за справедливость. Звучит смешно, но обычно все
перестают улыбаться, когда узнают, что это стоило нам жизней.
— Ыйбен, — сказал я Иону и Лучии, когда мы сидели под большой ивой в самом
центре этого заброшенного парка, — это средневековое ополчение в Корее. Его созывали
для отражения иноземных захватчиков. Такому феномену как Ыйбен — вот уже десять
веков!
Лучия посмотрела на меня восторженно, а Ион даже не поднял головы от винтовки,
которую чистил. Он младше меня на два года, и верит каждому моему слову. Ему не
было нужды меня слушать, а мне не было нужды его в чем-то убеждать: Ион не
задумываясь делал все, что я говорил. С Лучией было немного сложнее. Она, в отличие
от Иона, окончила институт, факультет политологии, если точнее, и кое-что понимала в
этих делах. Ну, я говорю о политике. К счастью, скучные лекции и нудные лекторы не
выбили из ее головы романтику революции. Лучия, безусловно, ум нее меня, но пока
она тоже делает все, что я говорю. Ведь мы влюблены совсем недавно, и сила ее любви
еще слишком велика для того, чтобы задавать какие бы то ни было вопросы.
— Хорошо бы, — мечтательно сказал я; мы лежали под деревом, прогуливая работу, -
создать большой отряд, как у Штефана Великого. А? И назвать его "Лучники
Штефана", а?
— И что потом? — с угрюмым любопытством спросил Ион, лежавший чуть поодаль.
— Ну, сделать что-нибудь для страны. Например, убить Смирнова!
В общем, первую и вторую часть плана мы осуществили. Во-первых, ушли в парк (за
неимением леса) с оружием. Устроили для себя как будто сборы. Учились стрелять,
жили в шалаше, много читали и спорили. Во-вторых, дали себе название. Правда, не
"Лучники Штефана", а Ыйбен. Мне это название показалось куда романтичнее
"лучников". Со Смирновым тоже возникли проблемы.
— Понимаешь, — объяснил мне приятель, из национал-марксистов, — роль личности
в истории не очень велика. — Ликвидировав Смирнова, вы покроете себя славой
национальных героев, но…
— Но? — спросил я.
— Но ничего не добьетесь. Найдется кто-нибудь другой.
— Убьем и другого.
— Бесполезно. Рано или поздно вас поймают, и посадят в тюрьму. Как Илашку.
Сравнение было некорректным. Илашку герой. А мы только новички. Тем не менее,
пострадать за правду, как Илашку, представлялось для нас заманчивой перспективой.
— Так когда мы съездим в Тирасполь и пристрелим Смирнова? — спросил меня Ион.
— Я еще не решил, сделаем ли мы это, — ответил я, — но мы непременно что-то
сделаем.
— Давай быстрее, — хмурится ион, — мне 21 год, и я устал играть в бойскаута.
Ион очень нетерпелив. К тому же, он ревнует меня к Лучии. Она его тоже
недолюбливает: считает и не без оснований, недалеким парнем.
— В детстве, — задумчиво сказала мне она вечером, когда мы сидели у костра, — в
1992 году, я пережила сильное потрясение. Когда началась война с Приднестровьем, я
схватило папино охотничье ружье, и стала стрелять в окна. Мне казалось, что на наш
дом наступают сепаратисты…
Стоит ли говорить, что на их дом никто не наступал, потому что они жили в Кишиневе,
а война так и не покинула пределов Приднестровья? Так или иначе, но я растроган, и
прижимаю ее к себе. Мы шепчемся еще о чем-то у костра, и потом целуемся, долго и
нежно. Костер догорает, и мы идем в палатку.
К середине лета о нас даже написали в газете "Флукс". "Своеобразный эксперимент
подготовки молодежи к защите страны", "Спартанские традиции воспитания
молодежи", "С таких мини-лагерей начинается будущее Молдавии". Ну, и еще
несколько громких фраз. Еще к нам приезжали представители оппозиционной партии
либералов. Они взяли с нас обещание на следующий год открыть такой лагерь для
членов молодежного крыла этой партии. Это ценный опыт, говорят они.
— На следующий год, — мрачно роняет Ион, — нас уже не может быть в живых.
— Да бросьте вы, — смеются либералы, — бросьте…
Действительно, в наши планы не верит никто. Все просто представляют нас
романтиками, бойскаутами от политики. Иона это бесит.
— Когда мы возьмемся за дело? — спрашивает он меня.
Я жду. Народное корейское ополчение Ыйбен первые два года не воевало. Они просто
сидели в лесах, и их становилось все больше. Нас тоже прирастает: на полянке уже
двенадцать палаток, в которых живут шестьдесят юношей и девушек. Мы все
собираемся стать воинами. Полиция нам не мешает: наш президент рассорился,
наконец, с Россией, и все, что имеет окраску национализма, ему по душе. Мы и не
стесняемся того, что мы — националисты. Националист это тот, кто любит свою нацию.
А не любят ее только христопродавцы, манкурты и чужаки. Пришлые. Как Смирнов.
— Когда мы его пристрелим? — спрашивает Ион.
Из десяти мишеней он поражает десятью. За восемь секунд. Я треплю его по щеке и
прошу потерпеть. Сидеть на земле уже холодно: середина августа, и по ночам бывает
холодно.
— Политика так не делается, — улыбаясь, объясняет Иону Лучия, — ничего несколько
вооруженных человек не добьются. Это все делается совсем по-другому.
Она знает как: Лучия политолог, она ветеран митингов протеста, она долго была
советником христиан-демократов… Она маленькая, хрупкая и чумная. Чертовски.
— Нужно готовить общественное мнение, — объясняет она, помахивая сигаретой, -
создавать партии, готовить молодежь, учиться на примерах Украины и Грузии…
Я не слушаю Лучию, но любуюсь ее губами, которыми она долго и правильно говорит.
Любовь моя. Весь наш Ыйбен ты считаешь пустой затеей.
Но почему-то ты здесь, Лучия.
Не верить, но идти за любовью, что может быть прекраснее?
В октябре наши сто пятьдесят членов молдавского Ыйбена возвращаются по домам и
институтам. Сердитый, — он похож на надувшегося филина, — Ион объясняется со мной.
Мы торчим здесь, громко и зло говорит он, из-за этой твоей… Для нее все это детские
игры, и возможность пожить с тобой в палатке в парке, да попасть на страницы газет. А
как же отец? Отец, который погиб, отстреливаясь от русских в комиссариате Бендер до
последнего?
Я долго объясняю, что еще не время, и иду к источнику. Вода бьет у одного из столбов
канатной дороги. Я гляжу, как она льется в белую канистру, и поднимаю воротник
куртки. Поздняя осень. Похолодало внезапно, поэтому желтые листья не успели
сгнить, и замерзли во всей красе. Поднимается ветер, и они начинают громко шуршать,
но я успеваю услышать выстрел.
И возвращаюсь, уже зная все.
У палатки лежит Лучия, — красивая, как никогда, — а рядом, с горящим взглядом
первопроходца, на ружье опирается Ион.
— Теперь, наконец, — спрашивает он, — мы можем заняться делом? Как ты думаешь,
брат?
К вечеру мы засыпаем ее листьями и едем ночным поездом в Бендеры. Соскакиваем с
поезда за километр до станции и идем лесом по направлению к Тирасполю. Утром нас
окружает патруль приднестровских пограничников, и мы отстреливаемся двадцать две
минуты. Главным образом благодаря Иону. Когда патронов остается совсем мало, я
стреляю брату в затылок. Нам все равно погибать, а отомстить за Лучию я просто
обязан. Ион поступил нехорошо. Несправедливо. А ведь мы все были Ыйбен.
Армией справедливости.
Эаннатум
Эаннатум был мужик, что надо. Даже шумеры, — а уж они уделяли реалистичности
изображения не так много времени, как некоторые думают, — отдавали дань его фигуре.
Сиськи у него были как у культуриста 21 века, твердые и квадратные. Пресс
идеальный, весь в квадратиках. Ляжки — двумя руками не обхватить. При этом он весь
был обмотан шкурами всяких животных. Ну, откуда я знаю, что у них тогда в Ираке
водилось? Тем более, пять тысяч лет назад. Главное, шкуры были. И шкуры, что надо.
На скульптурах и барельефах этого не видно, но я уверен, что Эаннатум надевал на
себя эти шкуры сразу после того, как снимал их с животных. И был весь покрыт
дымящейся кровью. А после охоты еще рубил головы пленным, — каким-нибудь
недомеркам из Умма, — а потом смотрел футбол. Ну, не совсем футбол, ведь эти, ну,
которыми Эаннатум руководил, они же ни хера не шарили в футболе таким, каким мы
его знаем. Ну, они просто пинали бурдюк какой-нибудь, в который перед этим
наливали воды под завязку. Или вина. Точно, вина! А потом вино выпивала та команда,
которая побеждала.
Нет, я не археолог какой-нибудь.
Просто у меня дома есть несколько книг об истории древнего царства Лагаш.
Представляете? Черт знает, как они там оказались. Я предполагаю, что остались от
прежней хозяйки. Старушка лет шестидесяти уехала в Москву, и оставила мне не
только свой буфет, стол и два стула, но и, оказывается, книги. Ну, "Письма жен
декабристов мужьям" и "Воспоминания Мариенгофа о воспоминаниях Есенина о
Мариенгофе" и тому подобную херню я сразу выкинул. Хотя нет, не всю. Герцена
четыре тома оставил: подкладываю вместо поломанной ножки дивана. Во-первых, все