голод. Я очень люблю поесть с утра, если, конечно, оно не очень раннее. Мелко
покрошил две круглые, — идеальная формы, — луковицы, и обжарил на сливочном масле
в чугунной сковородке. Потом выложил туда помидоры, порезанные толстыми
кружками, чуть обжарил, посыпал нарезанной ломтиками ветчиной, залил яйцами,
взбитыми со сметаной, ложкой муки, сыром и зеленью… Много перца, как я люблю, и -
сковородку в духовку. Сложное творение по названию "тортилья" будет готово через
двадцать минут. По крайней мере, такой рецепт я когда-то вычитал в журнале "Лиза",
взятом у Иры в дорогу на работу почитать. И там упоминалось название "тортилья".
Не подумайте, что я какой-нибудь дилетант. Мне за тортилью в коронном исполнении
даже вручили золотую медаль Всемирного Конкурса Кулинаров.
— Я хочу поблагодарить, — говорил я со сцены, и смокинг непривычно, но приятно
жал мне подмышки, — в первую очередь Бога, открывшего мне, что вкус это не просто…
И дальше в этом духе. С первых рядов мне улыбались знаменитости и
аристократические особы, Джордж Клуни что-то шептал на ухо Елизавете Второй,
Мадонна скучала где-то в углу, а наглые телевизионщики сунули свою камеру мне
буквально в лицо. Ну, что уж поделать. Я смущенно улыбнулся и закончил речь:
— И потому да здравствует Бог, да здравствует кулинария, и да здравствует моя
жена, Ира!
Потом зал взорвался аплодисментами, и на торжественном банкете в нашу честь во
дворце короля Норвегии, — где, собственно, конкурс и проходил, — мы с Ирой ели
лобстеров, и запивали их чудесным белым вином. Потом объявили танцы, и я закружил
Иру в белом, — как будто подвенечном, — платье по огромному залу дворца, и все
смотрел, смотрел на нее, и смотрел…
Конечно, всего этого не было.
Ни дворца, ни награждения, ни конкурса кулинаров. А если он и проводится, то вряд
ли во дворце короля Норвегии, и вряд ли туда попаду именно я. Если точнее, я никогда
туда не попаду. Ведь я не повар. Еще я не писатель, поэтому никогда не буду читать
речь по поводу вручения мне нобелевской премии. Я не актер, и не режиссер, и даже не
осветитель. И шансы увидеть меня в телевизоре, говорящим речь со статуэткой
"Оскара" в руках минимальны. Я не спортсмен, и никогда не встану на ступень
пьедестала, — даже самую не престижную, по левую руку от победителя, — после любых
соревнований. Я не заброшу решающий мяч в кольцо в финале НБА. Я не рвану
штангу в последнем заходе на чемпионате мира по тяжелой атлетике. Я не войду, под
аплодисменты, в центр управления космических полетов. Меня не назовут
Лобачевским или даже Менделеевым. Чего уж там.
Я — посредственность.
Вернее, был бы. Если бы не одно "но". Я умею мечтать. Хотя нет, не так. Я
фантазирую. Ежечасно, ежеминутно. Вот, например, сейчас, в тот момент, пока
тортилья, — действительно вкусная, Ира всегда об этом говорит, — печется в духовке, я
отжимаюсь и мечтаю о том, как выиграю какую-нибудь войну. К примеру, в
Афганистане. Там будет много террористов и подонков со всего мира, американцев
оттуда выгонят, и международные силы войдут туда, чтобы восстановить мир и
справедливость. А меня случайно призовут в молдавскую армию. Конечно, наш
президент по своей глупой привычке лезть, куда ни просят, обязательно пошлет 100-
200 военных в Афганистан, и среди них буду я. За два года, от простого бойца разведки
горнострелковых частей, — пусть в Молдавии и нет гор, какая разница, — я дойду до
майора. Буду сильным, мужественным и обязательно с несколькими шрамами на лице.
Конечно, ничего жизненно важного повреждено не будет. Пусть шрамы украсят, к
примеру… мою щеку. Ну, и один можно на шее. Не очень глубокий, конечно.
— Держать цепь, — кричу я, встав на одно колено, — держать цепь, мать вашу!
Солдаты плачут, но держат цепь. А потом я, обежав противника, — их, конечно, в пять-
шесть раз больше, чем нас, — точным огнем уничтожаю пулеметчиков, и мы побеждаем.
Само собой, это не самая значительная операция, которая удалась благодаря мне. Мы
освободили лагерь военнопленных, мы провели караван через ущелье, через которое не
проходил ни один караван со времен британской оккупации, мы полтора месяца
держали оборону в узком ущелье. В этой последней операции, которая затмила,
наконец, Фермопилы, мы потеряли девятьсот человек из тысячи. Я сам чуть не погиб.
Меня, оглушенного, раненного, — естественно, все жизненно важные органы не задеты,
и конечности целы, — вынесли на плащ-палатке. Наш выход из ущелья засняли
операторы "Би-Би-Си", и под камерами я, в забытьи, кричал: "Держать цепь, цепь
держать, держать цепь, мать вашу!"…
— Милый, — Ира дергает меня за руку, — милый, ты чай будешь? С тортом?
Я с удовольствием киваю. Мы хорошо поели, а после острого так приятно выпить
хорошего чаю. Я покупаю крупнолистовой. Еще я очень много фантазирую. Постоянно
представляю себя кем-то. Кем угодно, только не 24-летним служащим валютного
отделения кишиневского банка. И, знаете, у меня тоже, — как у того застреленного
проповедника (как бы я хотел быть на его месте!), — есть мечта.
Я мечтаю, чтобы хоть одна моя мечта сбылась.
Ира заваривает свежий чай, и показывает куриную косточку, похожую на оленьи рога.
Это, кажется, ключица. Куриная ключица.
— Похоже на оленьи рога, — говорит Ира, — правда? Ты тяни за левый рожек, а я за
правый.
— И что? — спрашиваю я.
— У кого раньше поломается, тот меньше проживет. Примета такая. Ну, давай же.
Мы тянем, и рожек Иры ломается сразу. Я улыбаюсь, чмокаю ее в губы, и бегу
умываться. В ванной я, глядя на белый шкаф для бритвенных принадлежностей,
невольно думаю о мраморной плите, которую закажу на могилу Ире. Она старше меня
на год, и мне все время кажется, что она умрет раньше меня. Тут еще эта дурацкая
куриная ключица… Я стою на кладбище, — само собой, Армянском, самом старом и
престижном, — и в изголовье могилы уже белеет фигура ангела ростом с Иру, с лицом
Иры, и над ее гробом почему-то летают два белых голубя.
— Душа, — шепчутся люди, собравшиеся на похороны, — душа это ее. Чистая и белая,
как голуби.
Один из голубей садится мне на плечо. Мне жуть как хочется заплакать, но я держусь,
и все смотрю в небо, дышу горьким от сжигаемых листьев воздухом, — конечно, Ира
умрет осенью, осенью ведь так красиво, — и легкий ветер дует мне, как я люблю, в
лицо. Боже, как мне будет ее не хватать, как я люблю ее, как…
— Ты опоздаешь на работу, — говорит Ира, открыв дверь ванной, — брейся скорее!
Но я и в самом деле опаздываю. Поэтому просто споласкиваю пену с лица, одеваюсь, и
бегу на остановку. На дороге меня сбивает огромная машина. Я даже марку ее заметить
не успел.
Сразу умер.
Ночлег
Ночевали мы частенько в паровозе. Переживали в нем годину бедствий, смеясь,
говорила Ира. Хотя, если точно, слово "ночевали" нашему времяпрепровождению не
совсем соответствует. Но сначала о паровозе.
Паровозы бывают нескольких видов. Неудивительно, если помнить о том, что все они -
дело рук человеческих. И нарожу тебе сына, и назову его… Или в Евангелии было как-
то по-другому? Неважно. Это я все к чему клоню-то. Мы, люди, даже вещи создаем по
модели классифицирования, согласно которой были созданы и мы. У паровозов
бывают виды, подвиды, и классы. Но самые распространенные паровозы бывают всего
трех типов. Вернее, четырех. Это тип "ФД", тип "СО", тип "Э" и тип "Другие".
Мой паровоз, — паровоз типа "ФД", самого распространенного, кстати, — стоит на путях,
не могу даже сказать, запасных, кишиневского железнодорожного вокзала. Паровоз
выкрашен зеленой краской, и звезда на его передней части, само собой, ярко красная.
Машина эта была установлена между международной и междугородними
платформами, как символ и памятник всем Работникам Железной Дороги. Паровоз не
на ходу. Хотя, как мне объяснили, если запастись хорошим топливом, это транспортное
средство оправдает, наконец, свое название. Но для этого паровозу нужен не тощий, а
жирный, как говорят специалисты, уголь. Такого угля сейчас, к сожалению, в
Молдавии нет. И паровоз стоит. Просто стоит между платформами. Хотя, нет. Не
просто. Он стоит, как небольшая скромная гостиница на железных колесах. За
пятьдесят леев сторож вокзала пустит вас ночевать в купе вагона, который прицеплен к
паровозу.
Само собой, мы с Ирой там не ночевали.
Нет, о, нет. Стоило нам расплатиться со сторожем, и подняться в поезд под его
зловонным, как запах его же сигареты, взглядом, в вагон, как мы начинали целоваться.
Удивительно, но нам везло. Обычно в ночи, когда "номер" в вагоне снимали мы, там
никого не было. Поэтому мы были свободны: с десяти вечера, когда в город прибывала
последняя пригородная электричка, до шести утра, когда нас будил (если мы засыпали)
поезд "Одесса-Кишинев". Все время между этими часами было заполнено стуком
составов, передвигавшихся на тех самых запасных путях, шарканьем метлы
уборщиков, пьяными песнями бродяг вдалеке, и лаем собак в частных домах у
железнодорожного полотна. И, конечно, нами. Мной и Ирой. Ирой и мной. В вагоне мы
не ночевали. Мы безудержно удовлетворяли себя, наши тела, нашу ночь и наши губы.
В тот период жизни я был здорово увлечен Ирой и Гофманом. Поэтому, когда мы
оставались в купе наедине с нашим желанием, я все смотрел в окно, наполовину
прикрытое занавеской с надписью "Железные дороги Молдавии приветствуют вас", и
ждал, когда по нему побежит, словно в мультфильме, виноградная лоза. И, знаете,
почти перед самым рассветом она появлялась.
— Чего ты хочешь? — спросила меня как-то в перерыве между любовью Ира, и я не
рассердился, потому что у нее это получилось не пафосно. — нет, нет, убери руки.
Пока… Чего ты хочешь от жизни вообще?
Я подумал, и ответил, что главное для меня — ощущение внутренней свободы,
способность испытывать которое я всю жизнь боюсь потерять. Объяснить, в чем
именно проявляется это ощущение я не смог. Может быть, в любви к поездам? Но тут
мы с Ирой находили другое объяснение. Я вырос в семье военного, мы постоянно
переезжали. Вот моя страсть к путешествиям и вообще поездам и носит характер
детского комплекса. Видимо, все дело в этом, решили мы, и полезли на третью койку.
Ира была очень богата. Ее денег, — а может, ее мужа, меня это никогда не интересовало,
— хватило бы на то, чтобы снять для наших тайных встреч целый дом и на много лет.
Она так и хотела поступить. Но я не позволил. И дело не в пристрастии к поездам.
Просто ничего чище и дешевле в городе найти было нельзя, а снимать помещение за ее
деньги мне не позволяла гордость. Я вообще был очень гордым человеком. И считал,
что это нравится людям. Так оно и было. Ире, по крайней мере, нравилось.
— Ты только, — сказала она мне как-то, глаза ее были грустны, — не перебарщивай с
этим делом. Время от времени это отталкивает. Иногда нужно переставать быть
гордым. Хотя бы с человеком, которого любишь, и который любит тебя.
— Никогда нельзя полностью открываться, — возразил я.
— Мне, — она была настойчива, — можно.
Сейчас, будучи одинок, я часто вспоминаю этот короткий разговор, когда прихожу к
паровозу каждый октябрь. Месяц, когда мы познакомились на какой-то гнусной
вечеринке, устроенной издателями очередного, — и быстро прогоревшего, как все
остальные, — глянцевого журнала Кишинева. Мы ушли оттуда довольно быстро, гуляли
по аллее платанов, — получалось, будто мы играем с деревьями в ручеек, — и она сказала
"октябрь". Только поэтому я и запомнил. Боюсь, больше ничего мне в память не
врезалось, за исключением второстепенных деталей. Ну, например то, что Ира была
старше меня на четыре года, а мне в тот годы было двадцать, что она была
состоятельной девушкой. А вот лица ее я не запомнил. Да и тела, в общем. Я
закуриваю, и легонько ударяю по колесу паровоза.
Интересно, поедет ли он когда-нибудь, мой ночлег, и если да, то куда?
Для кого-то любовь это осень. Для кого-то лицо любимого человека, для кого-то деталь
или воспоминание. Для меня, мерзнущего, несмотря на кашемировое пальто, и теплые
перчатки, на полупустом перроне вокзала, любовь это место моего ночлега. Паровоз.
Ночлег типа "ФД", построенный в конце октября 1931 года. На Луганском, — мать его, -
паровозостроительном заводе. Стальные цилиндры и рама задней тележки моей любви
были изготовлены Коломенским машиностроительным заводом, полотна (боковины)
основной рамы — Ижорским, котельные штампованные листы — заводом "Красное
Сормово". Скорость его достигает 85 километров в час.
Все это я вычитал на маленькой латунной табличке, которая прикреплена к двери, за
которой, по идее, должен находиться машинист. Разумеется, там пусто. Вообще, здесь
пусто уже года три. Примерно с тех пор, как Ира с мужем уехали отсюда. Почему-то,
когда я, пытаясь развеять тоску, приходил сюда значительно позже с другими
женщинами, сторож мне отказывал. Кстати, это был другой сторож. Новый хранитель
перрона говорит, что начальство строго — настрого запретило сдавать купе на ночь,
потому что это вызывает нарекания общественности. Я пытался торговаться. Пока
примерно через три — четыре года, наконец, не понял. Того сторожа, да и вообще, все
пресловутое начальство железнодорожного вокзала, нанимала Ира.
И, должно быть, все это обходилось ей куда дороже моих пятидесяти леев.
Я старательно дышу гарью костров, разведенных за решеткой ограждения
аборигенами, ютящимися в домиках у полотна, и смотрю на часы. Еще полчаса и
можно будет идти. До следующего октября. Зачем я это делаю?
Наверное, приношу себя к этому месту. Как цветы на могилу.
Кстати, Ира меня обманула, когда сказала, что доверяться полностью ей можно. Иначе
она не была бы сейчас где-то в Чехии, где-то под Прагой, в каком-то поместье, где они
с мужем любят друг друга и рожают детей.
— Он хочет, чтобы мы уехали, — испуганно сказала она, — навсегда…
— Оставайся со мной, — я был очень глуп и отважен, — разве это не любовь?
— Конечно, любовь, — но голос у нее был неуверенный, а в глаза я заглянуть не мог,
потому что в полночь на вокзале выключали фонари, — конечно…
На следующий день она меня бросила.
Все три месяца, что они готовились к отъезду, я вел себя, как просила меня Ира. Как
человек, который перестал быть гордым, хотя бы с человеком, которого он любит. И
который, как я думал, любил меня. Умолял, пресмыкался, и даже плакал. В результате,
Ира меня сначала возненавидела, а потом стала презирать.
Неудивительно. В те дни я представлял собой жалкое зрелище. Человек, потерявший
голову. В буквальном смысле. А на второй день после ее отъезда я, как вспоминают
мои друзья, от горя с ума сошел. Нашел в заброшенной библиотеке Ломоносова две
книги. Орехов А. А. "Опыт отопления паровозов подмосковным углем" и Баркин В. Б.
"Отопление паровозов тощими углями". Учил их наизусть. Сравнивал жирность
молдавского угля с подмосковным. Совершенно серьезно намеревался раздобыть
топлива для паровоза. И поехать на нем туда, к ней, к моей Ирине, чтобы остановить