— Послушай, — понизив голос, сказал Планк, оглядываясь вокруг, — правда, что дочь Лео летит с нами?
— Это точно.
— Эта Молли Дондолдо всегда означала какие-то сложности — ты понимаешь, что я хочу сказать? Нет, ты не понимаешь. Нэт, я понятия не имею, какие у тебя с Молли теперь отношения, но…
— Тебя должно волновать, только как записать Роберта Конгротяна, коротко ответил Нэт.
— Конечно, конечно, — пожал плечами Планк. — Это твоя жизнь, твоя работа, твой проект, Нэт. А я просто раб-поденщик, делающий все, что ты мне прикажешь. — Он нервно провел чуть дрожащей рукой по своим редеющим, поблескивающим, черным волосам. — Мы готовы ехать?
Молли уже залезла в вертолет; она сидела и читала книгу, игнорируя их обоих. На ней была яркая хлопковая блузка и шорты, и Нэт подумал, как нелеп будет ее костюм в насквозь промокших от дождя лесах, куда они направлялись. Настолько резко отличный климат. Он подумал, была ли Молли когда-нибудь на севере. Орегон — район Северной Калифорнии — потерял много населения во время войны 1980 года; он был очень сильно разрушен управляемыми ракетами Красных Китайцев, и, конечно, облака ядерного осадка покрыли его в последующие десятилетия. Фактически они еще не полностью рассеялись. Но сотрудники НАСА объявили, что уровень в пределах нормы.
Буйная растительность, созданные осадком причудливые виды… Нэт знал, что лесной покров был теперь как в тропиках. И дождь, по сути дела, никогда не прекращался: до 1990 года он был очень сильным и частым, а теперь это был просто поток.
— Мы готовы, — сказал он Джиму Планку.
Не вынимая незажженную сигару Элта Камина изо рта, Планк сказал:
— Что ж, тогда отправляемся, мы и твоя любимая доисторическая пресмыкающаяся машина, чтобы записать величайшего безрукого пианиста века. Эй, Нэт, я придумал анекдот. Однажды Роберт Конгротян попал в потасовку в одном из питейных заведений; его забили в хлам, и вот, когда сняли бинты, то увидели, что у него выросли руки. — Планк захихикал. — Поэтому он никогда больше не сможет играть.
Опустив книгу, Молли холодно сказала:
— Развлечение в духе Исполнителей, это то, что нас ждет в этом полете?
Планк покраснел и нагнулся, вертя в руках записывающее устройство, как бы машинально его проверяя:
— Извините, мисс Дондолдо, — сказал он, но в его голове не прозвучало сожаления, это была душащая обида.
— Заводи вертолет, — сказала Молли. И вновь принялась за книгу. Нэт увидел, что это был запрещенный текст социолога XX века С. Райта Милльса.
Молли Дондолдо, подумал он, не более Хранитель, чем они с Джимом Планком, спокойно, не таясь, читала вещь, запрещенную их классу. Удивительная женщина, причем во многих аспектах, подумал он с восхищением.
— Не будь такой резкой, Молли, — сказал он ей.
Не поднимая глаз, она ответила:
— Терпеть не могу остроумие Исполнителей.
Вертолет завелся. Мастерски управляя им, Джим Планк скоро поднял его в воздух. Они летели на север, над прибрежным скоростным шоссе, над Имперской Долиной, перечеркнутой крест-накрест бесконечными милями каналов, тянущимися насколько хватало глаз.
— Это будет приятный полет, — сказал Нэт Молли. — Я это уже вижу.
Молли промурлыкала:
— Тебе случайно не надо попрыскать водички на своего доисторического червяка или сделать еще что-нибудь? Я бы предпочла, чтобы меня оставили в покое, если ты не возражаешь.
— Ты что-нибудь знаешь о личной трагедии Конгротяна? — спросил ее Нэт.
Она минуту помолчала, затем ответила:
— Это как-то связано с радиоактивными осадками конца девяностых. Я думаю, это связано с его сыном. Но никто не знает наверняка. У меня нет такой информации, Нэт. Однако говорят, что его сын — чудовище.
И снова Нэт ощутил холодок страха, как уже было однажды, когда ему в голову пришла мысль посетить дом Конгротяна.
— Пусть это тебя не пугает, — сказала Молли. — В конце концов, с того времени родилось уже так много разных уродов. Разве ты не видишь, как они постоянно извиваются около всех нас? Я вижу. Правда, может быть, ты предпочитаешь не смотреть. — Она захлопнула книгу, пометив нужную страницу, загнув ее угол. — Такую цену мы платим за наши иначе незапятнанные жизни. Боже мой, Нэт, и ты можешь возиться с этим червем, этим записывающим устройством «Ампек»! Оно просто приводит меня в содрогание, все блестит и шевелится, как живое. Возможно, изменения у ребенка возникли из-за необычных психических способностей отца; может быть, Конгротян винит себя, а не осадок. Спроси его, когда приедешь.
— Спроси его! — испуганно повторил Нэт.
— Конечно. Почему нет?
— К черту такие идеи, — сказал он. И так же, как частенько в прежних их отношениях, ему показалось, что она была очень резка и агрессивна, просто женщина мужского типа; в ней была грубость, которая ему не нравилась. И в довершение ко всему она была слишком интеллектуально ориентирована. Ей не хватало личного эмоционального контакта с собственным отцом.
— Почему ты захотела поехать со мной? — спросил он ее. Ясно, что не для того, чтобы услышать игру Конгротяна. Возможно, это было связано с его сыном, необычным ребенком; Молли обязательно бы это привлекло. Он вдруг почувствовал отвращение, но не показал этого, ему удалось улыбнуться ей в ответ.
— Мне нравится Конгротян, — безмятежно ответила Молли. — Мне бы доставило удовольствие лично с ним встретиться и послушать его игру.
Нэт сказал:
— Но я слышал, как ты говорила, что сейчас нет рынка сбыта для таких «психических» вариантов исполнения Брамса и Шумана.
— Разве ты не можешь, Нэт, отделить свою личную жизнь от дел своей компании? Мне лично, моему персональному вкусу, очень импонирует стиль Конгротяна, но это не значит, что я думаю, что его будут покупать. Ты знаешь, Нэт, мы отлично поработали со всеми этими подвидами народной музыки за несколько последних лет. Я бы сказала, что Исполнители типа Конгротяна, как бы ни были они популярны в Белом доме, являются анахронизмами, и мы должны быть начеку, чтобы не скатиться с ними в экономический кризис. — Она улыбнулась ему, лениво наблюдая за его реакцией. — Я скажу тебе и о другой причине, почему я хотела поехать. Мы можем провести массу времени вместе, мучая друг друга. Только ты и я… Мы можем остановиться в мотеле в Дженнере. Ты подумал об этом?
Нэт глубоко, неровно вздохнул. Она улыбалась все шире и шире. Кажется, она смеется над ним, подумал он. Молли могла справиться с ним, заставить его сделать что угодно; они оба это знали, и это ее забавляло.
— Ты хочешь На мне жениться? — спросила Молли. — Твои намерения честны в старом добром смысле времен двадцатого века?
Нэт сказал:
— А твои?
Она пожала плечами.
— Может, мне нравятся монстры. Мне нравишься ты, Нэт, ты и твоя червеобразная машина «Ф-а2», которую ты холишь и лелеешь, как жену или любимого зверя. Или обоих.
— Я бы так же поступал и с тобой, — сказал Нэт. И вдруг он почувствовал, что Джим Планк наблюдает за ним и сделал вид, что рассматривает землю внизу, под ними. Этот разговор явно смутил Джима. Планк был инженером, человеком, который занимался ручным трудом, — обычным Исполнителем, как называла его Молли, но он был хорошим человеком. Разговор такого сорта был для него трудновыносим. И для меня тоже, подумал Нэт. Единственная, кому все это нравится, — Молли. И она не притворяется — это действительно так.
* * *
Автострада утомила Чака Страйкрока своими централизованно регулируемыми машинами и колесами, раскручивающими невидимые ручейки в этой массовой процессии. Сидя в своей собственной машине, он чувствовал себя участником какого-то ритуала черной магии — как будто он и другие водители отдали свои жизни в руки некоей силы, о которой лучше не говорить. На самом деле это был обыкновенный гомостатический луч, который оправдывал свое положение тем, что отдавал бесконечные распоряжения всем остальным видам транспорта и направляющим стенам самой дороги. Но Чак не забавлялся этим. Он сидел в машине и читал утреннюю «Нью-Йорк Таймс». Вместо того чтобы обращать внимание на вертящиеся, никогда не останавливающиеся виды за окном, он сосредоточился на газете, размышляя о статье, рассказывающей о будущем открытии одноклеточных ископаемых на Ганимеде.
Старая цивилизация, сказал сам себе Чак. Еще один слой снят. Она вот-вот будет обнаружена роботами, работающими в безвоздушной, почти невесомой пустоте посреди космоса, на лунах огромной планеты.
Нас обкрадывают, решил он. В следующем слое будут комиксы, контрацептивы, пустые бутылки из-под кока-колы. Но они — верхи — нам не скажут. Кто же захочет обнародовать, что вся Солнечная система имела дело с кока-колой в течение двух миллионов лет? Он не мог себе представить цивилизацию — с любой формой жизни, — которая бы не выдумала кока-колу. Иначе как же она могла называться истинно цивилизацией? Но зачем, он подумал, я позволяю моему настроению, моей горечи взять верх надо мной. Мори не одобрит этого. Лучше мне подавить это в себе прежде, чем я приеду. Плохо для дела. А мы, как всегда, должны заниматься делами. Это лозунг дня — если не века. В конце концов, это ведь все, что отличает меня от моего брата: моя способность обращаться к основам и не теряться в тумане внешних ритуалов. Если бы Винс мог это делать, он не был бы Винсом, он был бы Чаком.
И тогда бы, возможно, к нему вернулась жена.
И Винс был бы в плане Мори Фрауенциммера, который Мори представил персонально Зеппу фон Лессингеру на конференции эрзац-инженеров в Нью-Йорке в 2023 году. План был относительно отправки психиатра назад в 1925 год, чтобы вылечить фюрера Гитлера от паранойи. Кстати, фон Лессингер явно уже делал некоторые попытки в этом направлении, но хранители, конечно, не сообщили этих результатов. Оставили их для себя, чтобы защитить свой привилегированный статус, подумал Чак. А теперь фон Лессингер умер. Что-то зашипело справа от него. Реклама, сделанная Теодором Нитцом, самой худшей фирмой из всех, прикрепилась к стеклу его машины.
— Убирайся, — предупредил он ее.
Но реклама, хорошо прилепившись, начала ползти, извиваясь на ветру, к дверце, ко входной щели. Скоро она проникнет внутрь и причудливо, в стиле мусорщика, будет произносить речь о различной рекламе Нитца.
Он мог бы убить ее сразу, как только она проникла в щель. Она была живая, очень смертная; агентства по рекламе, копируя природу, расточали орды таких реклам.
Как только реклама, которая была не больше мухи, пролезла внутрь, она тут же прожужжала свое послание:
— Послушайте! Разве вы не говорите себе иногда: «Клянусь, все остальные люди в ресторане могут видеть меня!» И вы озадачены, не знаете, что делать с этой серьезной проблемой, проблемой, разрушающей все ваши планы, — вашей заметностью. Особенно…
Чак раздавил ее ногой.
* * *
Согласно визитке Николь Тибодокс поняла, что в Белый дом нанес визит премьер-министр Израиля, который теперь ожидал приема в зале Камелий. Эмиль Старк — высокий, стройный, у которого всегда наготове последний еврейский анекдот («Однажды Бог встретил Иисуса и на Иисусе было надето…» или что-то в этом роде — она не помнила, она была слишком сонная). Однако сегодня она приготовила ему шутку. Комиссия Вольфа доставила свой доклад.
Позже, в пеньюаре и тапочках, она выпила кофе, прочитала «Таймс», затем отбросила газету и взяла документы, которые представила ей Комиссия Вольфа. Кого же они избрали? Герман Геринг. Она просмотрела все страницы, и ей захотелось расстрелять генерала Вольфа. Эта армейская шишка выбрала кандидатуру в веке варварства. Она знала это, но вашингтонские верхи согласились следовать рекомендациям генерала Вольфа, не понимая, каким типичным олухом-солдафоном он был в то время. Это продемонстрировало силу военного главнокомандования в чисто политической области в эти дни.
Она позвала Леонору, свою секретаршу:
— Пригласите Эмиля Старка.
Нет смысла откладывать; может быть, Старк будет доволен. Как и многие другие, израильский премьер, без сомнения, воображал, что Геринг был просто клоуном. Николь резко засмеялась. Они не прониклись документами суда над военными преступниками времен Второй мировой войны, если они так считали.
— Миссис Тибодокс, — приветствовал ее Старк, входя и улыбаясь.
— Это будет Геринг, — произнесла Николь.
— Конечно. — Старк продолжал улыбаться.
— Вы чертовски глупы, — сказала она. — Он слишком умен для любого из нас. Вы разве не знаете? Если мы попробуем иметь дело с ним…
— Но к концу войны Геринг потерял благосклонность верхов, — вежливо сказал Старк, усаживаясь за стол напротив нее. — Он был замешан в том, что военная кампания была проиграна, в то время как люди из гестапо и те, кто был приближен к Гитлеру, приобрели еще большую власть. Борман, и Гиммлер, и Эйхман, чернорубашечники. Геринг понял бы — он на самом деле понял, — что означало проиграть военную часть партийной кампании.
Николь молчала. Она почувствовала раздражение.
— Вас это волнует? — спокойно сказал Старк. — Я знаю, мне кажется это трудным. Но ведь нам нужно предложить рейхсмаршалу одну простую вещь, не так ли? Ее можно сформулировать в одном-единственном предложении, и он нас поймет.
— О да, — согласилась она. — Геринг поймет. Он также поймет, что если он не согласится, то мы согласимся и на меньшее, затем еще на меньшее и в конце концов… — Она резко замолчала. — Да, это меня действительно беспокоит. Я думаю, что фон Лессингер был прав, сделав конечный вывод: никто не должен подходить близко к Третьему рейху. Когда вы имеете дело с психами, то вы втягиваетесь в это сами: вы сами становитесь умственно больными.
Старк спокойно ответил:
— Существует шесть миллионов еврейских жизней, которые должны быть спасены, миссис Тибодокс.
Вздохнув, Николь сказала:
— Хорошо.
Она смотрела на него, едва сдерживая свой гнев, но израильский премьер спокойно встретил ее взгляд — он не боялся ее, Для него непривычно было раболепствовать перед кем бы то ни было. Он долго шел к этому посту, и успех был бы невозможен для него, если бы он был устроен как-то иначе. Его пост не подходил для труса: израильтяне всегда были маленьким народом, существующим среди огромных наций, которые могли в любой момент стереть их с лица земли. Старк даже чуть улыбнулся ей, или это ей показалось? Ее гнев усиливался. Она почувствовала себя бессильной.
— Нам не следует решать все окончательно прямо сейчас, — сказал затем Старк. — Я уверен, вам есть о чем беспокоиться сейчас, миссис Тибодокс. Возможно, организация сегодняшнего вечернего представления в Белом доме. Я получил приглашение, — Старк похлопал по карману пиджака, — о чем вы наверняка осведомлены. Нам сегодня обещают замечательный парад талантов, не так ли? Но так всегда и бывает. — Его голос был убаюкивающим, мягким, успокаивающим. — Мне можно закурить? — Он достал из кармана небольшой плоский золотой портсигар, из которого достал сигару. — Я впервые пробую эти сигары. Филиппинские, сделанные из листьев сорта «Изабелла». Кстати, ручная работа…
— Пожалуйста, курите, — брюзгливо ответила Николь.
— Герр Кальбфляйш курит? — поинтересовался Старк.
— Нет, — ответила Николь.
— Ему также не нравятся ваши музыкальные вечера, не так ли? Это дурной знак. Вспомните Шекспира, «Юлия Цезаря». Что-то вроде: «Я не доверяю ему, так как у него нет музыки». Вспоминаете? «У него нет музыки». Не описание ли это нынешнего Хозяина? К сожалению, я с ним не встречался. Но в любом случае мне очень приятно иметь дело с вами, миссис Тибодокс, поверьте мне. — Глаза Эмиля Старка были серые, очень яркие.
— Спасибо, — простонала Николь, желая, чтобы он ушел. Она чувствовала его превосходство в их разговоре, и это делало ее усталой, приносило ей беспокойство.
— Вы знаете, — продолжал Старк, — очень трудно нам — нам, израильтянам, — иметь дело с немцами; у меня, без сомнения, были бы трудности с герром Кальбфляйшем. — Он выпустил дым от сигары; она с отвращением сморщила нос. — Это напоминает мне первого Хозяина, герра Аденауэра. По крайней мере, так я понял из исторических кассет, показанных мне в школе, когда я был мальчишкой. Интересно отметить, что он правил намного дольше, чем существовал весь Третий рейх… который должен был существовать тысячи лет.