С понедельника — курс химиотерапии.
— Я облысею? — спрашивает жена медсестру.
— Большинство женщин покупают парик заранее, — отвечает медсестра, подключая жену к чудодейственному раствору.
Я боюсь, что перестану любить лысую жену. Просто не представляю ее без волос.
Одна из женщин, с красным тюрбаном на голове, придвигается ближе и шепчет:
— Муж говорит, я выгляжу как порно-звезда.
И подмигивает. У нее ни бровей, ни ресниц — ничего.
Мы идем покупать парик. Жена пробует модели всевозможных форм и цветов. В парике она выглядит мужиком, вырядившимся женщиной хохмы ради.
— Может, волосы все же не выпадут? — надеется она.
— Ничего страшного, — говорит ей продавщица. — Страховка предусматривает и это. Попросите вашего врача выписать рецепт на волосяной протез.
— Я сама врач, — говорит жена.
Продавщица смущается.
— Вот этот ничего, — говорит она, помогая жене надеть очередной парик.
Мы уходим с покупкой. Но парика я так и не вижу. Дома жена сразу же засовывает его в кладовку.
— Я похожа в нем на Линду Эванс из «Династии». Ну не могу я надеть его, не могу, — жалуется она.
У нее начинает зудеть кожа головы. И ей больно прикасаться к волосам.
— Как будто меня кто схватил за волосы и тянет что есть силы.
— Это волосы вот-вот выпадут. Все равно что мина замедленного действия. Сначала тикает, а потом взрывается.
— Ты что, врач? С каких это пор ты знаешь про рак, менопаузу и прочее?
К утру волосы начинают выпадать. Они валяются по всей подушке, по всему полу в ванной.
— Да ну что ты, не выпадают у тебя никакие волосы, — убеждает ее Энид, когда мы встречаемся с друзьями за ужином.
Энид протягивает руку к голове моей жены, прикасается к волосам, поглаживая их, — как будто утешает. На ладони остается полно волос — она вытащила их из головы жены. Энид предпринимает отчаянные попытки прикрепить волосы обратно, она похлопывает по голове, будто хочет вернуть их на место.
— И чего я волновалась насчет того, побреют меня внизу живота или нет? Вон, теперь волосы утекут в канализацию все до единого.
Она выглядит как крыса. Ее будто пожевали и выплюнули, пытались убить электрическим током, но не смогли. Через четыре дня она почти совсем лысая.
Жена стоит передо мной нагишом.
— Сними меня для истории.
Я снимаю. И отношу пленку в то самое фотоателье, где в витрине надпись: «Без цензуры».
Я даю жене бейсболку, чтобы она надевала ее на работу. Каждый день она уходит, она не пропускает и дня, что бы ни случилось.
А вот я работать не в состоянии. С тех пор, как все это приключилось, работа для меня как будто не существует. Все дни я занимаюсь лишь тем, что держу в себе чувства, храню ощущения.
— Ну я же не виновата, — говорит она. — Чем, черт возьми, ты занимаешься весь день, пока я в больнице?
Прихожу в себя.
Жена носит бейсболку с неделю, потом берет бритву, сбривает последние неряшливые клочки волос и идет на работу так: без шляпы, без парика — абсолютно лысой.
С голым черепом она выглядит какой-то агрессивной.
— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваю я по вечерам, когда она возвращается.
— Никак.
— Как это никак? Из чего же ты сделана?
— Из стали и дерева, — весело бросает она.
Перед сном жена рассказывает мне кое о чем:
— Это случилось в самом деле, как раз по дороге в больницу. На тротуаре я нечаянно налетела на кого-то. Сказала: «Прошу прощения», — и пошла дальше. Человек побежал за мной: «Простите, э, подождите… Вы выбили у меня из рук расческу. Вернитесь и поднимите ее». — «Что? — переспросила я. — Мы столкнулись, я извинилась — разве не достаточно?» — «Вы выбили расческу специально. Вы… ты просто лысая стерва! Чертова лысая стерва!» Я развернулась и побежала за ним: «Ах ты, задница! Сумасшедший! Задница!» Раза четыре крикнула, наверно. Ему еще повезло, что остался в живых, — заключила она.
Мне кажется, жена потеряла рассудок. По мне, так это ей повезло, что тот тип не прибил ее.
Она встает на кровати во весь рост, нагая. И принимает позу как какой-нибудь культурист. «Человек-Рак, — она напрягает мышцы, строя из себя нового супергероя. — Человек-Рак»!
Слава богу, страховка у нее что надо. Когда приходит счет за операцию, там все расписано по пунктам. Они берут отдельно за каждый удаленный орган. Яичник — семь тысяч, аппендикс — пять тысяч, всего — семьдесят две тысячи.
— За какой-то день работы, — говорит жена.
Мы лежим в кровати. Я — рядом, читаю газету.
— Хочу на необитаемый остров — чтобы там никого не было. И не возвращаться, пока все это не закончится, — говорит она и смотрит на меня. — А ведь это никогда не закончится — ты понимаешь? У меня не будет детей, я умру.
— Ты это серьезно?
— Да.
Я тянусь к ней.
— Не надо, — говорит она. — Лучше не напрашивайся.
— Да я и не думал. Просто я люблю тебя.
— Что-то не заметно, — говорит она. — Меня вообще сейчас ни к кому не тянет. Даже к себе ничего не чувствую.
— Но когда-нибудь мы с тобой?..
— Не знаю.
— Почему ты меня отталкиваешь?
— Я пытаюсь оправиться от удара, — возражает она.
— Но уже полтора месяца прошло.
У нее плохие анализы крови. Каждый вечер в течение пяти дней я колю ей нупаген — он повышает уровень белых кровяных телец. Она учит меня, как приготовить раствор, как ввести иглу в мышцу ноги. Каждый раз, делая укол, я извиняюсь.
— Извинить? За что? — удивляется она.
— За то, что делаю тебе больно.
— А, ерунда, — отмахивается она, выбрасывая использованную иглу.
Во сне она откатывается от меня подальше. Она видит странные сны.
— Мне приснилось, что я со своим бывшим парнем, он превратился в черную рабыню, взобрался на меня и пристроился между ног — какая-то лесбийская фантазия с элементами подчинения.
— Обними меня, — прошу я.
Она смотрит на меня возмущенно.
— Ну что за настырность? Почему ты вечно просишь о том, чего я не могу сделать, чего не могу дать?
— Не можешь обнять?
— Не могу.
— Это может каждый. Вон, даже швейцар может обнять меня.
— Ну так у него и проси, — парирует она. — Надо выходить замуж за кого-нибудь, кто как цветок в горшке — ни о чем не просит.
— А поливать?
— Совсем чуть-чуть — пусть будет кактусом или орхидеей.
— Не очень-то гуманно с твоей стороны, — замечаю я.
— Не вижу никакого резона быть гуманной.
К этому мне следует прислушаться. Однако она говорит, а я не слушаю. Я просто не верю ее словам.
На ужин с Эриком и Энид я отправляюсь один.
— Странно-то как, — удивляются они. — Вроде бы болезнь должна смягчить ее, научить ценить заботу других. Вроде она должна задуматься о том, как проживет оставшееся ей время. А что она говорит, когда ты спрашиваешь? — хотят знать Эрик и Энид.
— Ничего. Говорит, что ничего не хочет, ни в чем не нуждается и ничего не желает. Еще говорит — ей нечего дать другим.
Эрик и Энид качают головами.
— И что ты будешь делать?
Я пожимаю плечами. Ведь так оно было и раньше, еще до болезни. Вот о чем важно помнить — она всегда себя так вела, сейчас все лишь обострилось.
Через несколько дней звонит одна знакомая; мы иногда встречаемся с ней и ее мужем.
— Привет, как ты? Как Том? — интересуюсь я. И слышу:
— Том — негодяй, каких мало! Разве ты не в курсе? Он бросил меня.
— Когда?
— Недели две назад. Я думала, ты знаешь.
— Да я что-то забегался — в общем, не слышал.
— Ну да ладно… Я, собственно, вот зачем: может, встретимся, сходим куда-нибудь пообедать?
— Конечно. Было бы неплохо.
За обедом она слегка флиртует, что очень даже приятно — давно уже никто не обращал на меня внимания. Под конец, когда принесли кофе, она решает выложить, зачем позвала меня:
— Ты, наверно, голову уже сломал: зачем это я позвала тебя?
— Ну, вроде того, — соглашаюсь я, хотя мне очень даже приятно сидеть и слушать за обедом о горестях других.
— Слышала, твоя жена больна… Наверно, вы нечасто спите вместе, а? Я тут подумала… Может, мы с тобой могли бы встречаться?
Я даже не знаю, что хуже: полное отсутствие какой-либо попытки соблазнить, упоминание болезни моей жены, сама идея о том, что из-за нездоровья жены я захочу переспать с другой или же поразительная тупость. Но все это чересчур.
— Так как мое предложение? Или я тебе не нравлюсь? Что, совсем-совсем? Может, ты считаешь меня ненормальной?
— Да нет, просто занят, — сказал я, не зная, что еще придумать. Я не хотел обидеть ее, но и не желал, чтобы она решила, будто я обиделся. — Очень занят.
Жена возвращается с работы.
— Сегодня поступил к нам один — уж больно тебя напомнил.
— А что с ним случилось?
— Из окна выпрыгнул.
— Насмерть? — спрашиваю.
— Ага, — откликается она из кухни, моя руки в раковине.
— То есть, когда его привезли, он был уже мертв? — Что-то в тоне жены наводит меня на мысль — уж не она ли убила его?
— Мертвее не бывает.
— И что же в нем напомнило меня?
— Да он с женой поцапался.
— Вот как?
— Стоит она в гостиной и не успевает даже договорить, как он р-раз — сигает в окно. Она даже не закончила свою мысль. Представляешь? Последнее слово осталось не за ней.
— А она попыталась остановить его? — спрашиваю.
— Не знаю, — отвечает жена. — Я полицейский протокол не читала. Рассказала просто так — думала, тебе это покажется любопытным.
— Что будешь есть?
— Ничего, я не голодная.
— Но ведь надо что-то съесть.
— Зачем? У меня же рак. Я могу делать все, что в голову взбредет.
Нужно что-то предпринять.
Я покупаю билеты в Париж.
— Нам просто необходимо поехать, — убеждаю я жену и произношу волшебную фразу: — Случай экстренный, не терпящий отлагательств.
— Но ведь это ничего не даст. Не могу же я отложить болезнь хотя бы на день. Думаешь, прихожу с работы, а рака нет? Как бы не так — он повсюду со мной. Где бы мне ни случилось оказаться, я это я — больная раком. И в Париже у меня тоже будет рак.
Я отыскиваю карты, путеводители — все, что мы осмотрели и где побывали в прошлый раз, отмечено маркером. Я веду себя так, будто верю — если мы повторим путь, если вернемся туда, где нам было хорошо, жизнь сама собой наладится, в душу вернется покой и все встанет на свои места.
Я собираю вещи в дорогу: дымозащитные капюшоны, питьевая вода, фрукты, пачка шоколадных драже, журналы.
— Какой смысл? — недоумевает жена, бросая в чемодан пару-тройку вещей. — Можно думать, будто предусмотрел каждую мелочь, но все равно неизвестно, что ожидает впереди. Ты ничего не поймешь, пока не столкнешься с этим лицом к лицу.
Она указывает на кого-то на улице.
— Видишь того придурка — перебегает улицу прямо перед фурой? Почему у него нет рака? Он заслуживает того, чтобы умереть.
Она поднимает чемодан — слишком тяжелый. Выкладывает часть вещей. Оставляет капюшон на кровати.
— Если самолет заполнится дымом, я буду только счастлива, — говорит она. — Вдохну поглубже и умру первой.
Я запихиваю в свой чемодан оставленный ею капюшон, а еще ее дождевик, запасную пару туфель, бандаж для лодыжки, которая у жены иногда побаливает, многоразовые упаковки для льда — так, на всякий случай, — и витамин С. Поднимаю чемоданы и чувствую себя вьючным животным, настоящим шерпом.
Французские таможенники не привыкли к лысым женщинам. Они обращаются к жене «сэр».
— Сэр, ваша очередь. Пожалуйста, перейдите сюда, сэр.
Жена стала мне мужем. И ей это нравится. Она улыбается. Ловит мой взгляд и тайком изображает супергероя-культуриста, напрягая мышцы.
— Человек-Рак, — произносит она.
— Какова цель вашего визита во Францию? — спрашивает чиновник. — Деловая поездка или туристическая?
— Примирение, — отвечаю я, глядя на нее, на этого Человека-Рака.
— Деловая поездка или туристическая?
— Туристическая.
Париж — это моя фантазия, последняя попытка спасти брак, себя, жену.
Мы регистрируемся в отеле, и я напоминаю жене о нашей прошлой поездке — шеф-повар порезался, да так, что чуть без руки не остался, но она спасла руку — ее пришили.
— Ты тогда прославилась. Помнишь, какой шикарный ужин они закатили в твою честь?
— Да уж… Но вообще-то мы собирались отдохнуть, — замечает она.
Служащий отеля проводит нас в номер; там на столе большая корзина с фруктами, бутылка шампанского и вода «Эвиан», а еще записка от консьержа с приветствиями.
— Не так уж и здорово, раньше было лучше, — она уже расстроена.
Открывает бутылку воды, отпивает. Ее губы кривятся:
— Даже вода какая-то невкусная.
— Может, дело не в воде, а в тебе? Вдруг это ты ошибаешься?
— Мы смотрим на вещи по-разному, — отвечает она, подразумевая, что права, что ошибаюсь именно я.
— У тебя настроение испортилось, или это все рак? — спрашиваю.
— А может, ты?
Мы выходим прогуляться, идем по мосту и спускаемся к Лувру. Можно ли желать чего-то еще более совершенного? Но я вдруг начинаю ненавидеть Париж, ненавидеть его красоту и изящество, приниженные скверными шутками жены. Я понимаю, что спасение невозможно, что не будет никакого примирения и освобождения. Все дрянь. Все ужасно и становится только ужаснее.
— Если ты так несчастна, почему до сих пор остаешься со мной? — спрашиваю я.
— Все еще надеюсь, что ты изменишься.
— Если я снова изменюсь, даже не представляю, каким стану.
— Что же ты не уйдешь, раз я такая стерва?
— В этом моя работа, мое призвание — остаться с тобой, чтобы ты смягчилась.
— Я совершенно не хочу смягчаться, ни на йоту.
— Знаешь, не в моих это привычках уходить, я приложил много усилий, чтобы быть там, где нахожусь сейчас, чтобы остаться.
Она спотыкается о булыжник мостовой. Я поддерживаю ее за локоть, но сам теряю равновесие. Она не успевает поймать меня, и я падаю, но тут же поднимаюсь.
— Попробуй оказаться на моем месте, — говорит она. — Я — врач, но ничего не могу поделать. Ни с собой, ни с тобой — такой вот я никудышный врач.
— Я теряю тебя, — говорю.
— Я и сама потерялась. Посмотри — похожа хоть?
— Ты ведешь себя как и раньше.
— Да, веду себя как и раньше, потому что приходится, потому что другие полагаются на меня.
— Я полагаюсь на тебя.
— Так не полагайся больше.
Мы идем садами Тюильри; вдоль всего пути стоят колеса обозрения, и самое большое колесо в мире — в самом центре.
— Давай? — предлагаю я и тяну ее к колесу.
— Не люблю я кататься.
— Да ведь это совсем другое. Похоже на карусель, только вертикальную. Ну же — будет весело!
Она залезает в кабинку. В кабинке ни ремней безопасности, ни предохраняющих поручней. Я ничего не говорю. Надеюсь только, что она не заметит.
— Интересно, как оно будет в самом конце? — вслух рассуждаю я, пока мы ждем, когда колесо закрутится.
— Я умру. Вот и весь конец.
Колесо начинает вращаться, нас поднимает вверх и переносит через самую высокую точку. Мы летим, парим; чем выше, тем шире становится панорама города. Зрелище захватывающее; мы оказываемся выше, чем я думал. Да и движемся быстрее. В любом аттракционе бывает момент, когда кажется, что тебя уносит слишком быстро, слишком высоко, слишком далеко или слишком размашисто, и ты вот-вот распрощаешься с жизнью.
— Никогда еще я не была так несчастна, — признается жена, когда мы приближаемся к верхней точке. — И причиной тому не только рак — до болезни я чувствовала себя так же. Вдвоем нам приходится несладко. Мы не уживаемся, мы не подходим друг другу. Ты согласен?
— Да, — говорю я, — в самом деле не подходим. Эта наша несовместимость настолько полная, что немыслимо с этим что-либо поделать.