Незаметно подошли к длинному одноэтажному зданию в помпезном стиле с большими, так называемыми пролетными окнами. Необычное здание, естественно, привлекло внимание молодой женщины. Услышав от Воронкова, что в не столь уж давние времена дом был собственностью одного из крупнейших богачей города, она вздохнула:
— Жили же люди!
Эти слова, какие принято говорить в шутку в подобных случаях, были сказаны таким тоном, что ее спутники не поняли, шутит она или говорит всерьез.
— Почему — жили? — в тон ей продолжал Воронков. — И сейчас живут... Только не все, а те, кто умеет. Не так ли? — Он посмотрел прямо в глаза молодой женщины. Татьяна понимающе улыбнулась. — Теперь здесь художественный музей. Давайте зайдем,— заметил Олег Георгиевич, — хотя боюсь, что вас, москвичей, ничем не удивишь.
Гости охотно приняли предложение. Они поднялись на высокое крыльцо и вошли в маленький холл, служивший когда-то прихожей. Пожилая кассирша как старому знакомому улыбнулась Воронкову и даже сделала слабую попытку пропустить его вместе со спутниками без билетов.
Они оказались единственными посетителями. Сумрачные темноватые залы были пустыми; здесь царила та особая тишина, которую не случайно называют музейной. Седая благообразная старушка, покойно устроившаяся с вязальными спицами, неохотно оторвалась от своего увлекательного занятия, чтобы взглянуть на редких посетителей, узнала Воронкова, приветливо поздоровалась и с откровенным любопытством уставилась на Татьяну.
Они медленно переходили из одного пустынного зала в другой, иногда останавливаясь возле какой-нибудь картины. Экспозиция была хорошо знакома Воронкову, и он, явно желая блеснуть, держал себя словно опытный гид. Однако московские гости окидывали равнодушным взглядом картину и шли дальше.
В одном из залов к ним подошел мужчина средних лет, одетый с подчеркнутой тщательностью. Его глаза, увеличенные линзами больших модных очков, излучали неподдельное радушие.
— Батюшки, кого я вижу! Сколько лет, сколько зим! — Он развел руки в стороны, как бы приготовясь заключить Воронкова в объятия. — Нехорошо, милейший Олег Георгиевич, нехорошо-с. Быть в музее — и не зайти ко мне. Обижаете, мой друг, обижаете. А у меня к вам, между прочим, дело есть.
— Какое совпадение, и у меня к вам дело, дорогой Василий Федорович, — как раз собирался к вам, и не один, а с московскими друзьями, — показал он на своих спутников. — Помните, я вам о них рассказывал? Большие любители и знатоки искусства.
— Очень рад, — несколько церемонно склонил в полупоклоне голову Василий Федорович, отчего стала видна небольшая плешь в его седеющих редких волосах. — Так что же мы здесь стоим? — он явно воодушевился присутствием красивой женщины. — Пожалуйте ко мне.
Маленький кабинет заведующего отделом русского и западноевропейского искусства Василия Федоровича Большакова как бы являл собой продолжение экспозиции, но только без того чинного музейного порядка. Святой с иконы, висящей на стене, устремил скорбный, осуждающий взгляд на изящную фарфоровую статуэтку обнаженной купальщицы на письменном столе. Купальщица же мирно соседствовала рядом с толстым лукавым амуром. В углу были свалены старинные прялки, расписные блюда и другие вещи, назначение которых для непосвященного оставалось загадкой.
Большаков обвел рукой кабинет:
— Извините за беспорядок. Горячее время. И в музеях, представьте, такое случается. Готовим новую экспозицию — отдел прикладного искусства. Да вы же знаете, Олег Георгиевич. Ваш Гарднер займет в ней почетное место. Изумительный сервиз.
— Весьма польщен, Василий Федорович, — Воронков искоса взглянул на Валентина, желая узнать, какое впечатление произвели на него слова Большакова. — Кстати у моего московского друга тоже есть кое-что любопытное. Не желаете взглянуть, Василий Федорович?
Согласие последовало незамедлительно. Валентин извлек из дорогой кожаной сумки медное блюдо с вычеканенным по краю древнерусским орнаментом. Орнамент покрывала разноцветная эмаль, и он сверкал, словно радуга. По кругу же была выбита надпись: «Божьей милостью царь Алексей Михайлович». В центре блюда хищно выставил когти двухглавый орел, но почему-то на голове у птицы, символизирующей высшую самодержавную власть, была не корона, а меховая шапка.
Добродушное лицо Большакова стало серьезным и сосредоточенным. Он долго вертел тяжелый медный диск в руках:
— Любопытно... Алексей Михайлович, если не ошибаюсь, царствовал в семнадцатом веке. Если блюдо действительно относится к этому времени, то представляет большую ценность. — Он снова задумчиво повертел блюдо, зачем-то постучал по дну пальцем. — Однако нужна атрибуция. Вот что я вам скажу, — обратился Большаков к Валентину. — Оставьте блюдо у нас. О результатах я сообщу Олегу Георгиевичу. А также об условиях, на которых музей может его приобрести.
Это вполне обычное для музейных порядков предложение пришлось Валентину явно не по душе. Он заморгал своими белесоватыми ресницами и обиженно произнес:
— Видите ли, я сейчас переживаю некоторые, как бы вам сказать, финансовые затруднения. В общем, мани нужны, — он пощелкал для убедительности толстыми короткими пальцами, сверкая массивной золотой печаткой. — Или вы покупаете блюдо не откладывая, или я его забираю.
— Воля ваша, — вежливо ответил Большаков и, деликатно давая понять, что эта щекотливая тема исчерпана, обратился к Воронкову: — А к вам, милейший Олег Георгиевич, дело у меня вот какое. Не одолжите ли на несколько дней справочник-каталог, ну тот, клейм по серебру? Атрибутировать надо одну вещицу. Прелюбопытная. Не исключено, что самого Фаберже работа или, по крайней мере, его ученика. Видна рука мастера.
— Если верна поговорка — искусство требует жертв, — улыбнулся Воронков, — то эта жертва ничтожно мала. Каталог к вашим услугам в любое время.
Большаков проводил гостей до самого крыльца, где они и распрощались.
К вечеру народу на главной улице прибавилось. Татьяна присмотрелась к модно, по-весеннему одетым парням и девушкам и с удивлением воскликнула:
— Смотрите-ка, сплошная фирма! Совсем как на улице Горького.
— А вы, Танечка, непоследовательны, — заметил Воронков. — Только что вы изволили обозвать наш город захолустьем.
— Непоследовательна? Возможно.—Она кокетливо поправила волосы. — Я ведь женщина.
Они проходили уже мимо огромного окна, вернее, даже стеклянной стены. За толстыми стеклами, задернутыми прозрачными шторами, будто в немом кинофильме беззвучно танцевали, разговаривали, смеялись люди. Татьяна с минуту забавлялась этим зрелищем, потом бросила выразительный взгляд на спутников. И хотя Олег Георгиевич избегал посещать рестораны, считая это несолидным для своего положения, он, продолжая роль гостеприимного хозяина, предложил зайти.
В зале было душно и накурено. Маленький оркестрик издавал оглушительные какофонические звуки. Они остановились в дверях, выискивая глазами свободный столик. Подошел огромного роста парень в распахнутой рубахе, уставился мутными, безумными глазами на Татьяну. Пьяно ухмыляясь, пригласил ее на танец. Она брезгливо повела плечами и громко, чтобы ее голоса не заглушил оркестр, сказала своим спутникам:
— Пойдемте из этого гнусного кабака.
Домой пришли уже поздним вечером. Татьяна, утомленная дорогой и новыми впечатлениями, тотчас легла спать; Воронков с Валентином задержались в маленькой комнате, служившей хозяину дома кабинетом. Олег Георгиевич открыл книжный шкаф, отодвинул несколько толстенных томов, за которыми оказалась бутылка коньяка.
— От жены прячу, — пояснил он с усмешкой.
Валентин понимающе улыбнулся, подошел к шкафу, скользнул глазами по корешкам, достал красочно оформленный том «Русское ювелирное искусство XVI—XIX веков», небрежно полистал.
— Полезная книжонка, — произнес он одобрительно. — И эта тоже. — Он уже держал в руках потрепанную старую книгу. На ее красном сафьяновом переплете было вытиснено: «Историко-статистическое описание церквей и приходов Кишиневской епархии».
Валентин понимающе подмигнул Воронкову. Тот ничего не ответил, только бросил на гостя тревожный взгляд.
— Как я посмотрю, ты всерьез занялся этим делом. Желаю успеха, — с ехидцей добавил Валентин. — А это у тебя зачем? — удивленно воскликнул он, открывая учебник криминалистики со штампом библиотеки на титульном листе.
— Да так, просто интересуюсь...
— Просто ничего не бывает. Ты эти мысли из головы выбрось, понял? — озабоченно произнес Валентин.— Я вас, интеллигентов, знаю. Чуть что — и готов, раскололся весь. Если погоришь — никакая криминалистика не поможет. Усек? — И шутливо-миролюбивым тоном добавил:—А библиотечные книги, между прочим, надо отдавать обратно. Некрасиво зажиливать.
Воронков, словно не обращая внимания на слова приятеля, молча разлил коньяк в хрустальные рюмки.
— Давай лучше выпьем. Божественный, скажу тебе, напиток. У вас в Москве такого не сыщешь.
— И не надо, век бы его не видал. Я больше водочку уважаю. — Однако Валентин осушил рюмку одним глотком.
— Оно и видно,:— снисходительно заметил Олег Георгиевич. — Разве коньяк так пьют? — Он сделал маленький глоток, посмаковал, осторожно поставил рюмку на журнальный столик. — Ты мне вот что лучше скажи: это блюдо, с орлом, оно что, темное? Смотри, подведешь меня под монастырь. Тебе что — сел в самолет — и будь здоров. А мне с музеем и дальше дела вести. Меня 'здесь все знают. Сам же видел.
— Да ты что, Олег, чокнулся, что ли? — Валентин сам наполнил свою рюмку и залпом выпил. — Не извольте беспокоиться, уважаемый коллекционер. Вашей кристально чистой репутации ничего не грозит... — Коньяк ударил ему в голову, и он заговорил, паясничая, дурашливым тоном: — Светлая вещица, как алмаз. Только... — он сделал паузу, — не той эпохи, что ли. Я ведь ее на атрибуцию в ГИМ носил. Сказали — девятнадцатый век.
— Подделка, значит? — уточнил Воронков.
— Ну почему сразу — подделка? — белесоватые глаза Валентина сузились в хитрой усмешке. — Стилизация это называется, понимаешь, стилизация. Тот очкарик в вашем музее, видать, глубоко пашет.
— А ты думал — провинция, мол, кто там разберет. Откуда у тебя этот орел в шапке?!
Валентин снова потянулся к бутылке, на этот раз наполнил обе рюмки, чокнулся и, не дожидаясь приятеля, выпил. Постучав по бутылке пальцем, одобрительно сказал:
— И в самом деле ничего. Годится. А с этим блюдом— целая история, роман, ну просто кино. Давно Это было.
...Красная «Ява», оглушительно ревя мотором и оставляя за собой клубы пыли, мчалась по проселочной дороге. Впереди показались деревянные избы, однако мотоциклист въехал в деревню, не сбавляя скорости. Прохожие в испуге шарахались в сторону, жались к обочине, провожая недобрыми взглядами «дьявольского наездника», лицо которого почти скрывали круглый шлем и огромные очки.
— Ну чистый дьявол, — испуганно пробормотала повязанная белым платочком бабка, — чтоб ты пропал, — плюнула она вслед мотоциклисту и перекрестилась.
И надо же было случиться такому: не успел проехать и сотни метров, как мотоцикл завилял, руль опустился, и еще не успев понять, в чем дело, водитель вылетел из седла. Потирая ушибленную ногу, он медленно, с трудом поднялся, заковылял к неподвижно лежащему, урчащему мотоциклу. Лопнула передняя ось. Только теперь он понял, что легко отделался, могло быть и хуже.
Оглянулся по сторонам. Стайка белобрысых деревенских мальчишек оживленно обсуждала происшествие, случайными свидетелями которого они оказались. «Какая от мальцов помощь», — подумал неудачливый водитель и заковылял к большой, на вид очень старой избе. На крыльце покуривал седой дед с молодцевато закрученными вверх усами. Он воззрился на человека в шлеме и больших очках и удивленно воскликнул:
— Это что еще за чучело такое к нам в гости пожаловало!
«Чучело» скинуло мотоциклетные доспехи, и дед увидел симпатичное лицо молодого человека.
— Вот это — другое дело, — одобрил дед. — Кто таков будешь? — уже строже спросил он, сочувственно выслушал рассказ парня и покачал головой: — В район тебе надобно, парень, в Углич, там мастерская имеется, может, и дадут ось. А в нашей Демидовке нету. Езжай на попутной, а мотоцикл ко мне во двор тащи.
В Угличе парню повезло, и спустя часа два он возвратился с осью. Дед принес из сарая инструменты, помог поставить. Когда закончили работу, парень развернул сверток, который привез вместе с осью из райцентра.
— Давай, дед, отметим это дело.
— Можно, конечно.
Они вошли в прохладную сумрачную горницу. В красном углу тускло мерцала лампадка, скупо освещая икону. За бутылочкой разговорились, и дед узнал, что его случайный гость живет в Москве, работает мастером-краснодеревщиком в мастерской с длинным мудреным названием, недавно женился. И еще есть у него одно увлечение: иконы собирает.
Дед изумился:
— Я вот восьмой десяток разменял, и то в бога не верую. Неужто ты, такой молодой, да еще столичный, рабочий человек, верующий?
— Да нет, отец, это просто у меня хобби такое.
Старик с любопытством переспросил:
— Это что ж такое будет? Первый раз слышу.
— Ну, собираю иконы, — объяснил парень. — Интересуюсь просто, коллекционирую словом. За ними и ездил сюда, да зря, ничего не нашел.
Видно, чем-то понравился старику этот рабочий паренек, или, быть может, напомнил сына, не пришедшего с войны. Он задумчиво посмотрел на его фотографию, висящую в красном углу, перевел взгляд на икону и сказал:
— Эту икону я тебе не отдам, бабкина, любимая. Верующая она у меня, сейчас в церкву пошла молиться. А на чердаке имеются. Давно лежат, еще с давнего времени, когда в этой избе трактир держал хозяин. Ты сам слазь, а то мне тяжело, да и выпивши я.
На чердаке, действительно, пыльной грудой лежали иконы. Парень не спешил уходить. Он тщательно обследовал все закоулки и обнаружил медное блюдо. Под темными пятнами окислов на его дне угадывалось изображение двуглавого орла. Здесь были также старинный утюг с большой трубой и деревянная прялка. Притащил все это в избу. Дед равнодушно сказал:
— Забирай, коли хочешь.
Мотоциклист полез было в карман за деньгами, но старик остановил его:
— Обижаешь, парень, я иконами не торгую. И прялку бери с утюгом вместе. На кой ляд мне это старье.
Не знал, не ведал старик, что это «старье» стоит денег, и немалых, а гость не стал его просвещать, поблагодарил, оседлал свою красную «Яву» и был таков.
— Хороший был старик, — с неподдельным сожалением закончил свой рассказ Валентин. — Я к нему часто приезжал, пока он не умер. Вместе к его знакомым ходили за досками, тогда этого добра навалом было, считай, в каждой избе. И денег не брали, заметь. Ну, конечно, поставишь бутылку-другую — и лады. Да, были времена, — ностальгически протянул Валентин, — не то, что нынче. Так и рыщут, подчистую подметают, — его белесоватые глаза зло блеснули. — Трудно теперь стало работать, вот что я тебе скажу, Олег.
Воронков с интересом слушал своего гостя и не узнавал его. Обычно немногословный, скрытный Валентин редко и скупо рассказывал о себе, а особенно о делах. Но сегодня он словно преобразился. «Коньяк, что ли, дает себя знать?» — подумал Олег Георгиевич, всматриваясь в слегка покрасневшее лицо Валентина, который почти в одиночку расправился с бутылкой. Однако его глаза смотрели трезво и осмысленно.
И, как бы отвечая на его вопрос, Валентин одобрительно произнес:
— А ты парень ничего, подходящий... — Он помолчал и добавил с усмешкой: — Но в разведку я с тобой все равно не пошел бы. Честно тебе скажу — не доверял тебе раньше, думал — стукач, на живца хочешь взять. Я ведь битый-перебитый... На мякине не проведешь.
Воронков сидел молча, занятый своими мыслями. Ему до мельчайших подробностей припомнился вдруг солнечный сентябрьский день, когда он с Валерой стоял возле комиссионного магазина на улице Димитрова. Этого Валеру он раньше знал по Кишиневу, тот крутился возле коллекционеров, промышляя по мелочам. Никто не принимал всерьез паренька— шестерка, и все. Потом Валера исчез. Воронков случайно встретил его в Москве, возле антикварной комиссионки на Димитрова.