Хынку, Кравчук и Кангаш были арестованы в один и тот же день и час. Продавщица хозмага на рынке признала в Хынку и Буме покупателей пилки. Кравчук и Кангаш запирались недолго, скорее больше для порядка. Хынку держался с подчеркнутой развязностью, давал показания и даже пытался шутить. Во время одного из допросов он замолчал на полуслове, закатил глаза и мягко повалился на пол, будто боялся ушибиться. Он лежал несколько минут неподвижно, с закрытыми глазами. Потом медленно, нехотя поднялся и удивленно уставился на Кучеренко и Руссу, словно увидел их впервые.
Капитан вызвал конвойного, и Хынку увели в изолятор временного содержания, где его вскоре осмотрел врач.
Кое-что о стигматах преступности
Ковчук провел рукой по светло-коричневой обложке папки, будто погладил ее, потом приподнял, взвешивая, положил на место, улыбнулся, что с ним в последнее время случалось редко. Он был доволен и не скрывал этого от своих сотрудников, которые сидели тут же, в кабинете. Посмотрел в распахнутое большое окно, выходившее во двор, задумчиво сказал:
— А весна нынче ранняя...
— В Москве тоже тепло, — поддержал разговор о погоде Степан Чобу, который только вчера вернулся из командировки.
— А ты, Степан, совсем москвичом заделался, как я посмотрю, — не без ревности произнес Ковчук. — Смотри, переманят тебя муровцы. МУР, конечно, учреждение солидное, с традициями и все такое... Но и мы ведь тоже не лыком шиты. Как ты считаешь?
— Так точно, товарищ полковник, не лыком! — тотчас радостно согласился Чобу. — А поучиться у них есть чему Масштабно, грамотно работают.
— Может, ты еще скажешь, что они это дело кликушников раскрутили? — в голосе полковника снова прозвучали ревнивые нотки.
— Да что вы, Никанор Диомидович, — смутился Степан. — А помогли, — это верно.
— У них свое начальство имеется, оно и отметит, кого следует. А меня министр просил передать благодарность за службу членам оперативной группы. Пока устную. Приказ готовится. И не один, — Ковчук выразительно посмотрел в сторону Кучеренко. Вслед за ним с интересом посмотрели и остальные, и подполковнику стало немного не по себе: «Что еще за приказ, неужели в чем-то провинился?» — Об участковом инспекторе Казаку — о неполном служебном соответствии. — Кучеренко не сразу сообразил, что Ковчук говорит о том самом лейтенанте, который прекратил дело о краже в церкви в Селиште ввиду ее якобы малозначительности. — Так что кому пироги и пышки, а кому синяки и шишки. — Полковник усмехнулся, вспомнив, очевидно, что и ему, старому служаке, немало доставалось не только пирогов, но и шишек, и еще не известно, чего больше.
Он раскрыл папку, стал ее медленно перелистывать, задержался на фотографии Воронкова.
— Симпатичный мужчина. Прямо красавец. Наверное, женщинам нравится. Никаких стигматов преступности не вижу. Еще одно опровержение теории Ломброзо .
— Если бы все было по его теории, Никанор Диомидович, нам бы делать было нечего, — усмехнулся Кучеренко. — Измерил черепок, — и — вот он, преступник, хватай. И никакой оперативно-розыскной группы.
— Нам в школе милиции приводил один профессор такой случай, — вступил в беседу Чобу. — Когда теория этого Ломброзо была в моде, в Англии решили провести эксперимент на членах парламента. И что же оказалось? — Не досказав, он не удержался от смеха. — Почти половина парламентариев относилась к преступному типу!
Все заулыбались, однако то, о чем говорил полковник, каждого из оперативников занимало всерьез. Ежедневно сталкиваясь с преступностью, с оборотной стороной жизни, каждый из них не раз задавал себе вопрос: почему? Почему внешне вполне благополучный, даже преуспевающий человек вдруг совершает преступление? Да и вдруг ли? Что послужило толчком? Алчность, безудержная жажда наживы, социальная инфантильность, зависть, безволие, цинизм, наконец, звериная жестокость... Безусловно. Ну, а эти черты характера, откуда они — врожденные или благоприобретенные? Почему у одного они, пусть даже на короткое время, берут верх, а другой, жестокий или алчный человек, за всю жизнь ни разу не вступил в конфликт с законом? Где, в каких глубинах сознания или, быть может, подсознания, созревает преступный умысел? Где та критическая точка, когда пересекаются отрицательные черты характера и внешние обстоятельства, способствующие преступлению?
Таких «почему» и «где» перед каждым из сотрудников уголовного розыска вставало множество и далеко не всегда они могли на них ответить. И пока ученые мужи: криминологи и социологи, психологи и педагоги, психиатры и философы, дебатировали эти вопросы, они, оперативники-сыскари, просто ловили преступников, поставляя, так сказать, фактический материал для теоретических изысканий и диссертаций. Возможно, что и дело, которое перелистывал Ковчук, спустя годы извлечет из архива очередной диссертант.
— У тебя что новенького, Петр Иванович? — спросил полковник Кучеренко.
— В принципе ничего, все то же. Дают показания эти субчики, разговорились, на Хынку, конечно, всех дохлых кошек вешают. Как обычно. Он, значит, змей-искуситель, а они вроде ни при чем. Кроме Ботнаря. Чистосердечно признается, кажется, дошло, в какую историю вляпался. Детали сейчас уточняем.
— А сам этот искуситель, заговорил, наконец?
— Молчит, прохиндей, комедию ломает. — Кучеренко достал из папки, которую держал в руках, лист бумаги. — Вот заключение психиатрической экспертизы, сегодня поступила. «Отец испытуемого, — прочитал он вслух, — смолоду злоупотреблял спиртными напитками и в настоящее время находится на лечении по поводу хронического алкоголизма. По словам матери, в детстве был ребенком очень неспокойным, непослушным, озлобленным. В школе вел себя плохо, дрался, ссорился, грубил учителям. На работе не уживался. Начал пить с молодых лет. По словам жены, однажды в состоянии сильного опьянения избил ее, пытался задушить, облил керосином и пытался поджечь. При поступлении на экспертизу выявил ясное сознание, однако с самого начала старался произвести впечатление несобранности, непонимания. Даже на элементарные вопросы отвечал заведомо неправильно, считал на пальцах, какой он по счету ребенок в семье. Старался также показать отсутствие заинтересованности, однако было заметно, что нервничает. Из обстоятельств дела явствует, что приспособлен и самостоятелен, умело совершал кражи, проявляя сообразительность и смекалку. Диагноз: установочное (симулятивное) поведение с признаками психопатии возбудительного круга. Признать вменяемым».
— Действительно, прохиндей. — Ковчук с видимым удовольствием повторил вслед за Кучеренко это словечко. — Черт с ним, пусть молчит. Посмотрим, что он запоет, когда узнает, какую телегу на него дружки катят. Не заговорит, а заорет благим матом. Тут и дураку ясно, что надо шкуру спасать, а он, судя по всему, не дурак. У нас доказательного материала и так достаточно. На данном этапе, по крайней мере. Не так ли, Лидия Сергеевна? — В последнее время Андронова занималась в основном Воронковым и поняла, что начальник ждет ее доклада. Она порылась в сумочке и достала изящный блокнотик.
— Воронков на работе характеризуется исключительно положительно: трудолюбив, исполнителен, требователен, замечаний не имеет, одни благодарности. Инициативен. В интересующих нас районах в последнее время в командировках не был, я по книге приказов проверила.
— Это еще ни о чем не говорит, — вставил Кучеренко. — У него же своя машина. В выходной мог смотаться, впрочем, и в рабочий день тоже, найдет отговорку на службе, сообразительный.
— Вот именно, — продолжала Андронова. — Среди коллекционеров антикварного искусства пользуется репутацией знатока, особенно изделий из серебра и фарфора. И в музее тоже. К нему даже специалисты за консультацией обращаются. В музее свой человек. Но вот что любопытно: раньше регулярно продавал музею антикварные вещи, а в последнее время ничего не приносит, однако недавно купил машину. Откуда деньги? Спекулирует. Из показаний Сухаревской следует, что Воронков, воспользовавшись ее неосведомленностью, купил у нее скульптуру и вазу и продал в много раз дороже, в Москве.
— Положим, не он лично продавал, а его дружок Карякин. И еще не известно, сколько ему Карякин денег отдал. Не сомневаюсь, что надул. Тоже прохиндей порядочный, — повторил Ковчук полюбившееся ему словцо. — А картины, которые Карякин в комиссионный сдал, у этого знатока откуда, выяснили? Помнится, не шла у вас эта разработка.
— Выяснила, Никанор Диомидович, и не только с картинами. — Андронова улыбнулась одной из своих самых обаятельных улыбок. — У одного старика-пенсионера. Очень нужны были деньги старику, тут наш фигурант и подвернулся.
— И подзалетел, — с ехидцей вставил Чобу. — Левитан-то оказался поддельным. Карякин его в Третьяковскую галерею на атрибуцию носил.
— Пусть сами разбираются. Вор у вора дубинку украл. Ваза, картины — это все эпизоды, конечно, весьма выразительные. Не будем умалять «заслуг» нашего фигуранта, — Ковчук усмехнулся. — Он на большее тянет. По 17-й вполне может пройти, хотя сам и не лазил по церквам. Предпочитал, чтобы другие таскали каштаны из огня. Кстати, Лидия Сергеевна, сколько всего он натаскал?
— Вы хотите сказать — они, Никанор Диомидович, — поправила начальника Андронова. — Трудно точно подсчитать. Сами церковники затрудняются ответить. Справлялась я в епархиальном управлении, показывала вещи, изъятые у Карякина. Даже главный эконом не мог оценить. Говорит, вещи старинные, серебряные, намного дороже тех, что получают сейчас из Московской епархии. У них там мастерская или фабрика имеется. Придерживайтесь, говорит, цен, которые называют священники.
— Что значит — придерживайтесь? — проворчал полковник. — Мы должны точно знать. Священники ведь и завысить могут. Умышленно или по неведению.
— Я тоже об этом подумала, Никанор Диомидович, — Андронова снова раскрыла свою сумочку. — Вот акт экспертизы торгово-промышленной палаты.
«Дарохранительница шестиэтажная с пятью крестами высотой 49 сантиметров,— прочитал Ковчук,— серебряная, 84-й пробы, вес 935 граммов, с четырех сторон изображены житейские рельефы, стоимость — 1935 рублей. Дарохранительницачетырехэтажная с изображением воскресшего спасителя, серебряная, 84-й пробы, вес 327 граммов, стоимость 727 рублей. Крест напрестольный серебряный — 400 рублей, крест на стойке серебряный — 530 рублей...»
Перечень был довольно длинным. Ознакомившись с ним, Ковчук задумчиво сказал:
— Порядочно... Однако в списке об иконах ничего не сказано. Сколько же они всего заграбастали?
— Трудно сказать, по крайней мере сейчас,—заметил Кучеренко, — они ведь только серебряную утварь отбирали, а остальное в колодцы выбрасывали, мерзавцы, когда с «дела» возвращались. Сейчас вспоминают, где эти самые колодцы находятся.
— А в церквах, как известно, описей имущества нет, к сожалению, — продолжила Андронова, — священники и старосты сами точно не знают, сколько и чего украдено. Может, теперь, наконец-то, перепишут, как положено по закону. А иконы, Никанор Диомидович, на экспертизу в палате не взяли. Нет, говорят, специалистов. Они и при оценке утвари в основном на вес ориентировались. А там редкой красоты старинные вещи есть, глаз не оторвешь.
— Вот именно, — оживился Степан Чобу. — Мне в МУРе ребята говорили, что икона «Иоанн Ботезаторул», «Ангел пустыни» еще ее называют, не меньше тридцати тысяч долларов стоит. Я даже не поверил, думал разыгрывают. Оказалось, все точно, у них там какой-то знаменитый эксперт есть, женщина, она определила.
Ему никто не ответил. Все сидели молча, наблюдая, как начальник сосредоточенно перелистывает папку с делом. Переложив последний лист, полковник оторвал голову от стола. Его обычно добродушные голубые глаза смотрели жестко. Начальник управления принял решение.
— Будем брать, пора. И сразу ко мне. — Он обвел глазами подчиненных. — Других предложений или возражений как будто нет? Так и запишем, — улыбнулся Ковчук, и снова его взгляд приобрел обычное выражение.
Очная ставка
Воронкова привезли сразу после обыска в его квартире. С выражением крайнего негодования на холеном лице он нервно, энергично шагнул в дверь и направился было к маленькому столику, приставленному к массивному столу хозяина кабинета, но Ковчук указал на стул, одиноко стоящий посреди комнаты:
— Сюда, пожалуйста.
Воронков правильно истолковал этот жест. На побледневшем лице выступили красные пятна.
— Может быть вы, наконец, объясните, что все это значит? — он говорил тихо, как бы сдерживая переполнявшее его благородное негодование. — Сначала вот эти люди. — Воронков кивнул в сторону сидящих возле окна Кучеренко, Чобу и Андроновой, — врываются в мой дом с обыском, а теперь вот вы, извините, не имею чести знать ваше имя и отчество, обращаетесь со мной как с преступником. По какому праву?
— Вы спрашиваете, по какому праву? — переспросил полковник, с интересом разглядывая Воронкова. — По праву закона, перед которым эти люди, как вы изволили назвать сотрудников уголовного розыска, несут ответственность... так же, как и я, начальник управления. А теперь разрешите напомнить, что вопросы здесь задаем мы, и чем скорее вы на них ответите, тем лучше.
Полковник говорил сдержанным, рассудительным голосом, только чуть прищуренные глаза выдавали, что это стоит ему немалых трудов. Он весь подобрался и даже, как показалось Кучеренко, помолодел. Во всяком случае, Петру Ивановичу не доводилось видеть его таким прежде. На Воронкова слова полковника не произвели впечатления. Глядя куда-то поверх лица Ковчука, он со скрытой угрозой сказал:
— Теперь я понимаю... Вы покрываете произвол своих подчиненных. Это возмутительно. Я буду жаловаться... Я требую, чтобы меня приняло вышестоящее руководство. Я это так не оставлю...
Глаза полковника сузились еще сильнее.
— Жаловаться — ваше право, гражданин... — Он сделал намеренную паузу, прежде чем назвать фамилию Воронкова. — К сожалению, сегодня у министра неприемный день, придется отвечать на наши вопросы. Не желаете — дело ваше. Мы люди не гордые, можем и подождать. — Он нажал кнопку звонка, и в кабинет тотчас вошел немолодой старшина. — Уведите задержанного, — приказал Ковчук.
Воронков смерил старшину презрительным взглядом, встал, одернул пиджак, поправил галстук. Возле самых дверей он остановился:
—: А что вас, собственно, интересует?
— Многое, гражданин Воронков. — Полковник пододвинул поближе толстую коричневую папку. В глазах Воронкова промелькнула тревога. «Дорого бы дал ты, — подумалось Ковчуку, — чтобы заглянуть в содержимое этой папки». — Да что же вы стоите, присаживайтесь, — продолжал он как ни в чем не бывало, знаком отпустил старшину и повернулся к старшему л ейтенанту: — Товарищ Чобу, ведите протокол.
При упоминании о протоколе Воронков оторвал наконец глаза от папки и удивленно спросил:
— Какой протокол? Это что, допрос?
— Вы не ошиблись, гражданин Воронков, — подтвердил полковник,— именно допрос подозреваемого Воронкова Олега Георгиевича, тысяча девятьсот...
Воронков не дал ему продолжить:
— Это я, значит, подозреваемый?.. — Он деланно рассмеялся.
— Да, пока подозреваемый.
— Что значит — пока?
— Видите ли, у нас так: сначала — подозреваемый, потом — обвиняемый, наконец — виновный. Конечно, не каждый подозреваемый становится обвиняемым, а тем более виновным.
— И в чем же вы меня подозреваете? — Воронков деланно рассмеялся. — Это просто невероятно.
— Об этом поговорим немного позже, а пока расскажите о себе.
— А что рассказывать? — Воронков передернул плечами. — Вы, небось, и сами справки навели. Моя жизнь на виду, дом открыт, меня многие в городе знают, мое общественное положение известно. Что вас, собственно, интересует? — повторил он свой вопрос.
— Допустим, ваше занятие коллекционированием старинных вещей.
— Вот оно что! — воскликнул Воронков. — Кажется, я начинаю понимать. Меня оклеветали завистники, недруги, эти тупицы, бездари, которые абсолютно не смыслят в искусстве, а лезут туда же. А я всю сознательную жизнь занимаюсь собирательством. Это моя страсть и, без ложной скромности, могу сказать, что кое в чем разбираюсь.