Пока шифровальщик говорил, полковник Манов смотрел на него, испытывая какую-то необъяснимую жалость. Он любил этого человека, тайно и с грустью завидовал его молодости. Он слушал внимательно, сердился в душе на многословность и спрашивал себя: откуда взялась эта тревога? Парень веселый, отменного здоровья, а ему кажется, что напротив сидит безнадежно несчастный человек.
— Напрасно ты настроен так скептически, — сказал полковник. — Ты неспокоен внутренне, это может помешать работе. — Он чувствовал, что грусть разрастается в груди, подобно туче. В ней нет ничего зловещего и угрожающего, а ему больно. Словно он стоит посреди поля, как когда-то, и встречает глазами первую тучу, предвестницу холодных и мрачных дней. — Именно сейчас нам необходимо больше самоуверенности, — продолжал он. — Со сколькими такими гермесовцами мы мерялись силами и выходили победителями! — Это прозвучало в его устах совсем искусственно, и он нахмурился. — Пошел бы ты лучше погулял часика два. Чистый воздух освежит тебя. — Полковник Манов взглянул в окно — на улице было туманно, шел дождь. — Все равно, — вздохнул он и махнул рукой. — А что касается нашего бывшего сотрудника профессора Найденова, то я, конечно, имею его в виду и совсем не сержусь, что ты мне о нем напоминаешь. Но к его помощи мы прибегнем в крайнем случае. Во-первых, он человек больной, почти инвалид. Во-вторых, у меня есть сведения, что за ним следит иностранная разведка. Было замечено, что вокруг его дома стали вертеться подозрительные личности, особенно после дела с пенициллином. Я все время прошу его завесить окно шторами, но он все пропускает мимо ушей — пришлось установить круглосуточное наблюдение за домом. Профессор Найденов — крупный ученый, и мы не имеем права подвергать риску его жизнь.
— И все же, — старший шифровальщик опять улыбнулся. — Представьте себе, что мы потерпим фиаско с «Гермесом»!
— Послушайте, — внезапно перешел на «вы» полковник Манов. — Я, кажется, посоветовал вам прогуляться. А если не хотите, то в комнате дежурных есть раскладушка. Ложитесь и поспите немного.
Старший шифровальщик выпрямился:
— Разрешите идти?
«Ох, и вздыхают, наверное, по нему девушки!» — подумал полковник. И снова почувствовал грусть. Сейчас она не металась у него в груди, подобно призрачной туче, а жалила ему сердце. Он постарался улыбнуться беззаботной и ободряющей улыбкой:
— Приятного отдыха.
9
Дальше события развернулись так.
К трем часам дня в Управление прибыл с границы майор Н-ский. Пока он докладывал полковнику Манову о событиях минувшей ночи и о своей находке, в физико-химической лаборатории Госбезопасности специалисты изучали привезенный им предмет. Через полчаса перед Мановым лежали увеличенные фотографии предмета, снятого со всех сторон. Около верхнего правого угла на одной из плоскостей виднелся отчетливый отпечаток большого пальца. Если судить по его широким расплывчатым линиям, то палец был крупным.
Полковник быстро просмотрел снимки и спросил лаборанта:
— Установлено происхождение и назначение этого предмета?
Лаборант, седой человек с мрачным выражением лица, ответил:
— Происхождение предмета мы, к сожалению, установить не смогли. Что же касается его назначения, то туг все ясно — это кассета фотоаппарата, приспособленного для съемки ночью или при плохой видимости в инфракрасных лучах. Кассета содержит специальную фотопленку длиною шесть метров. Она абсолютно чиста, целиком накручена на барабан и подготовлена к работе, но не включалась в механизм камеры ни разу. Это видно по тому, что в устье канала пыль лежит нетронутой. По всей вероятности, эта кассета была резервной и выпала на землю или из сумки, или из кармана.
Лаборант высказал все это медленно, ровным и бесстрастным голосом, словно читал скучный абзац газетной статьи.
Когда он вышел, майор Н-ский неспокойно заерзал на своем месте и попросил разрешения закурить.
— Вы волнуетесь? — спросил полковник. — Не стоит, случаются и такие вещи. Кто-то пробирается незамеченным, щелкает аппаратом и фотографирует засекреченные объекты.
— Но, товарищ полковник, — выпрямился Н-ский. — В данном случае речь идет не просто о каком-то «засекреченном объекте», а о сооружении огромной важности для обороны страны. Если это сооружение сфотографировано…
— А вы в этом сомневаетесь? — прервал полковник. Голос его был спокоен, но можно было уловить нотки иронического удивления.
Н-ский покачал головой.
— Тогда почему же вы говорите «если»? Уверены вы, что сооружение сфотографировано, или нет?
— Уверен.
— А что вам дает основание думать, что оно непременно сфотографировано?
— Два факта, — ответил Н-ский — Два факта дают мне основание думать так. Нападение в районе сектора А и туман. Нападение вынудило коменданта сооружения «Момчил-2» усилить охрану с южной стороны, а эта мера повлекла за собой ослабление охраны с севера. Неизвестное лицо воспользовалось этим обстоятельством, чтобы перерезать два ряда проволочных заграждений и пробраться незамеченным на территорию плаца. Да еще туман…
— Товарищ майор, — сказал он, — вы сделали несколько очень ценных открытий, и я выделяю их, чтобы облегчить вам, да и себе тоже, дальнейшую работу. Во-первых, неизвестный воспользовался ослаблением охраны с северной стороны оборонительного сооружения. Прекрасно. Но когда человек может воспользоваться благоприятной обстановкой? Когда он находится в непосредственной близости к тому, что его интересует. Из этого следует, что неизвестное лицо либо живет поблизости от сооружения «Момчил-2», либо часто кружит возле него — то ли по службе, то ли по какому-то другому поводу. И в одном, и в другом случае кому-то он бы запомнился.
Во-вторых, вы говорите, что туман ухудшал видимость. Чтобы человек мог ориентироваться в таком киселе и не спутать дорогу, он должен знать местность с закрытыми глазами. Из этого следует, что неизвестное лицо знает каждый клочок и каждый уголок возле «Момчил-2». Вы должны искать эго лицо где-то поблизости от сооружения — среди людей, которые часто его посещают, и даже среди тех, которые живут и работают на территории. Это надежные координаты, товарищ майор. Если с их помощью правильно организовать поиски, то вы добьетесь успеха.
Они обсудили кое-какие технические детали и Н-ский ушел.
Во время разговора с майором полковник Манов, как и всякий хороший мастер, испытывал удовольствие от своего опыта. Но самоуспокоенности не было. Обобщая факты и формулируя соображения, он не забывал о «Гермесе». Нет, его появление сразу после инцидента в секторе А не случайно. «Заказ» мог в том и заключаться, чтобы сфотографировать «Момчил-2». «Гермес» в любую минуту может распорядиться, кому передать снимки и каким образом. Радоваться тут, разумеется, нечему.
Не было еще такого случая в практике, чтобы иностранный агент заснял нечто или же раздобыл засекреченную минералогическую пробу и в то же время не знал, кому и каким образом передать свои трофеи. Полковник не мог вспомнить такого прецедента.
Опыт научил его искать уже испытанные способы действия. В самых сложных делах, даже и в тех, которые Аввакум в свое время раскрыл до конца, — главные действующие лица имели свои явки, связных и помощников. Так что теоретически возможная связь между фотографированием «Момчил-2» и вчерашним разговором с «Гермесом» казалась на практике довольно сомнительной или, самое меньшее, наивной.
Вот почему в своем разговоре с майором Н-ским полковник Манов преграждал путь мыслям о «Гермесе» и, как настоящий исследователь, умеющий прятать свои сомнения, казался оживленным и возбужденным.
Но эти сомнения были с ним. Хоть и решил временно не думать ни о «Гермесе», ни о кассете. Они дадут о себе знать.
* * *
В четыре часа пятнадцать минут дежурный лейтенант сообщил полковнику о несчастье: на старшего шифровальщика наехала легковая «татра». Пострадавший переходил улицу 9-го Сентября, возвращаясь в министерство. Удар был не сильным, и поэтому машина не отбросила его от себя, а лишь помяла передними колесами. Дознание, которое тут же на месте произвела автоинспекция, установило бесспорную вину потерпевшего: он переходил улицу не у перекрестка. В данном случае туман и мокрая мостовая были союзниками шофера. Длинный тормозной путь тоже говорил в его пользу. Почему старший шифровальщик неправильно переходил улицу? На запрос из Пироговской больницы ответили, что опасности для его жизни нет: сломаны несколько ребер, травмирован позвоночник…
Пока лейтенант сообщал об этом (он словно сочувствовал больше шоферу, чем пострадавшему), полковнику Манову казалось, будто он проваливается в яму, наполненную ядовитым газом. Он задохнулся. Лейтенант мог уйти, на кой черт нужны эти подробности! Те, из инспекции, сделали все, что нужно. Но ведь он сам посоветовал шифровальщику прогуляться…
И внезапно леденящая мысль обожгла мозг: после несчастья со старшим шифровальщиком, кто сможет померяться силами с надменным и таинственным «Гермесом»?
Самый опытный работник вышел из строя.
Точно в шесть часов вечера радиостанция «Гермес» передала в эфир шифровку. После кодового сигнала, повторенного трижды с интервалом тридцать секунд, последовала радиограмма, предназначенная, по предварительному указанию передававшего, для «А» и «Б» — предполагаемых слушателей «Гермеса».
«А» и «Б», вероятно, приняли радиограмму. Они не откликнулись даже на кодовый сигнал «Гермеса». Впрочем, этот односторонний способ «разговора» практиковался и раньше.
Посоветовавшись в шифровальном отделе, полковник Манов лично отвез копию перехвата профессору математики Найдену Найденову.
Это было вечером 28 ноября.
10
Ночью похолодало, и когда утром Аввакум раздвинул шторы на балкон, верхушки старых сосен в парке поседели от снега. Зарождался хмурый день, небо висело низко над крышами домов, в сумрачном воздухе кружили одинокие снежинки. Первые посланцы наступающей зимы проходили прежде всего через этот окраинный юго-восточный район города.
На спиртовке варился кофе. Аввакум брился и напевал «ча-ча», пританцовывая. Вот, наконец, пришло и для него время постукивать ритмично каблуками по паркету и двигать согнутыми локтями. Он учился боксу, фехтованию, даже вольной борьбе, умел кататься на коньках, лыжах, взбираться на крутые скалы, но танцы презирал всегда. Старое танго отталкивало его сентиментально-слащавой эротикой, а ультрамодных танцев он не выносил за их примитивизм.
Аввакум чуждался слащавой сентиментальности и фальши. Однако сейчас он приподнимал то левую, то правую ногу и напевал. Ему было весело. Позапрошлым вечером они втроем сходили в бар — Очаровательная Фея, Гарри и он. Щеки девушки пылали, глаза блестели — такой она становилась всегда, когда ее вызывали на «бис» или когда она выпивала больше рюмки крепкого вина. Когда оркестр заиграл калипсо, она глазами предложила Аввакуму: «Пошли?». Он притворился, что не понимает. Она произнесла это вслух и даже привстала со стула. «А ну-ка, Гарри!»— повернулся тогда Аввакум к художнику и ободряюще кивнул ему головой. Это было в порядке вещей, чтобы жених первым танцевал с невестой. Но Гарри молча покачал головой. Он работал над проектами болгарских павильонов для предстоящей международной ярмарки, и мысли об этой спешной и сложной работе не покидали его весь день. Он имел полное право казаться утомленным и дремать, когда оркестр играл калипсо. Аввакум же не мог похвалиться ничем таким, что хоть отдаленно напоминало бы страшную занятость Гарри. В этот день он не ходил в мастерскую, рукопись целый день пролежала нетронутой на столе, а их общая работа с профессором над одним ребусом отнюдь не утомляла. Поэтому он лишь улыбнулся, отвел взгляд от зовущих глаз Феи и сказал: «Может, мы отложим это на следующий раз? Право же, у меня сейчас нет ни малейшего желания танцевать!» Он ожидал, что в глазах ее вспыхнут огоньки обиды. Но девушка сказала ему: «Очень жаль» — и снова села, как примерная ученица. Было видно, что она действительно жалеет, что не придется потанцевать, и в то же время не собирается поднимать шум из-за этой истории. И мужчины имеют право на капризы и плохое настроение.
— Закажи мне тогда для искупления своей вины миндальное пирожное, — сказала она. — А если ты мне откажешь и в следующий раз, то мы с Гарри заставим тебя выпить в наказание две рюмки джина.
Аввакум не выносил этого напитка, обжигающего горло. Вот почему он предпочел научиться танцевать — это оказалось нетрудным делом. В конце концов, умение танцевать тоже чего-то стоит.
Итак, скоро зима. Буду курить трубку, сидя в кресле, слушать, как в камине потрескивают дрова, размышляя о следующей главе «Памятники и мозаики» — что может быть приятнее? Еще один очерк о вновь открытой римской мозаике — и вторая часть рукописи завершена.
Аввакум снял со спиртовки кофейник. Эта мозаика из Санданского была так свежа и чиста, словно еще вчера возле нее шелестели туники матрон и скучающих гетер. А губы их шептали печальную поэму о дерзком, но легкомысленном Фаэтоне.
Покончив с бритьем, Аввакум разделся, вошел в ванную и под ледяными струями затанцевал поистине дикие калипсо и твист.
В комнату Аввакум вернулся взбодренный. За окном все оживилось. Это в воздухе закружились мириады снежинок: уже не видно ни старых сосен, ни ограды, ни тротуара.
Это так красиво. Аввакум представил, как сейчас танцует весь мир и звенит жизнерадостный и чарующий вальс. Завтра премьера: Театр оперы и балета возобновляет постановку «Спящей красавицы». Его Фея превратится в принцессу. Раз-два-три, раз-два-три… Завтра он на премьере. Весь мир очарован. Все кружится среди белых гирлянд. И каждый цветок в этих гирляндах — это маленькая Очаровательная Фея. Кто сказал, что мир не прекрасен!
Так началось для Аввакума утро двадцать девятого ноября.
Он закрыл дверь, когда из-за снежного занавеса вынырнул Гарри, словно выбравшийся из мельницы.
— Пойдем со мной к дяде, — предложил он, моргая мокрыми ресницами. Ему, похоже, долгое время пришлось пробыть на улице. — Что ты будешь в такую погоду делать в городе? — продолжал Гарри, хотя Аввакум не отказывался. — Кстати, я заказал боцману приготовить что-нибудь особое на обед.
Аввакум пожал плечами. Особые блюда не могли его соблазнить. Однако настораживала настойчивость Гарри — подобное за ним не водилось.
— Что случилось? — спросил Аввакум, пытаясь заглянуть в глаза собеседника.
— Да ничего особенного. Но мне кажется, что дядя сегодня чем-то возбужден. Знай кричит: «Тише, не шумите!» Ты ведь знаешь, что есть у него привычка повторять это, когда работает. Но сегодня старик явно перебарщивает и просто нервничает. Да и боцман тоже — туча тучей, ворчит и хмурится. Оба с левой ноги встали. А я пригласил на обед Марианну, понимаешь?
— Понимаю, — улыбнулся Аввакум.
— Если мы придем втроем, будет веселее, — сказал Гарри.
Тихо падал снег, и вальс все еще звучал над миром.
— Ну что ж, пойдем, — сказал Аввакум. — Ты иди, а я поднимусь наверх — возьму кинокамеру.
На этот раз профессор даже не подал руку Аввакуму. Съежившийся, он сидел неподвижно в своем чудо-кресле, уставившись в пространство невидящими глазами. Перед ним в беспорядке лежали энциклопедии, толковые словари, математические справочники и стопки исписанных листов бумаги.
— Могу ли я быть чем-нибудь полезен? — спросил Аввакум. В этот миг он по-настоящему ему завидовал.
— Тише, не шумите! — ответил тот, даже не пошевельнувшись и не взглянув на него.
Аввакум тихонько прикрыл дверь.
Часов в одиннадцать явилась Фея. Со снежинками на кудрях, порозовевшая, она принесла далекое и живительное дыхание снежных гор. Пока Гарри помогал ей снять пальто, она постукивала каблучками, звонко смеялась и казалась еще прелестней.
Аввакум стоял в углу и с улыбкой запечатлевал обоих.
Потом она кивнула жениху вместо «спасибо», быстро поцеловала его в губы и, протянув руки, устремилась навстречу Аввакуму:
— А ну-ка, возвращай долг за тот вечер. Помнишь?
— Помню, — ответил Аввакум и впервые в жизни ощутил, что у него слабеют колени.
— Боцман!
В рамке двери, ведущей на кухню, заблестела вспотевшая физиономия повара. Увидев в вестибюле Марианну, вытянулся в струнку.
— Что прикажете?
— Бери аккордеон и марш на палубу! — распорядилась Очаровательная Фея.
Когда он появился с аккордеоном, Гарри сидел на единственном стуле и спокойно курил сигарету.