Из докладной запискиинспектора Московское уголовно-розыскноймилиции Борина П.П.
товарищу председателя Московского советанародной милиции Косачевскому Л.Б.
(Уголовно-розыскное дело № 1387 – ограбление патриаршей ризницы в Московском Кремле)
В соответствии с Вашим распоряжением мною была проведена проверка фактов, имеющих касательство к помещению в патриаршую ризницу ценностей, привезенных из Петрограда в Москву гражданином Мессмером В.Г.
Все допрошенные мною лица подтвердили изложенные в письме Мессмера В.Г. обстоятельства.
Протоколы опросов прилагаю.
Инспектор П.Борин
Глава седьмая
ТРИ «МАЛЯРА», ИЛИ ВСТРЕЧА У «ТЕЛЕНОЧКА»
I
Письмо Мессмера вызывало много недоуменных вопросов. Почему самые разные люди обратились к барону с просьбой взять на хранение ценности? Только потому, что Мессмер исполнял обязанности заместителя начальника Царскосельского гарнизона? Графиня Гендрикова, ротмистр Грибов, Шадринская и другие могли бы найти более надежное место, чем Царскосельская комендатура или штаб гарнизона. Но они остановили свой выбор именно на служебном сейфе полковника. Даже когда его отстранили от должности, они не потребовали обратно вещи, забота о которых по-прежнему лежала на Мессмере, теперь уже скромном военном чиновнике штаба округа. Никто из владельцев не пытался помочь ему найти подходящее место для дальнейшего хранения. Получалось так, что им было плевать на уникальные ценности, стоимость которых, по самым скромным подсчетам, исчислялась сотнями тысяч золотых рублей. Дескать, пусть полковник выкручивается как хочет, а мы вмешиваться не собираемся.
Еще большее недоумение после письма Мессмера вызывала пометка в описи, сделанная неизвестным против «Гермогеновских барм»: «Продаже не подлежат. Могут быть только заложены».
Из нее следовал вывод, что все остальные драгоценности «подлежали продаже». Они могли быть или должны были быть кем-то и кому-то проданы. Причем это должно было произойти не без участия полковника, поскольку ценности находились все-таки у него. Но тогда зачем Мессмер выдает себя лишь за хранителя? Почему продажа была поручена не ювелиру или коммерсанту, поднаторевшему в такого рода делах, а бывшему гвардейскому полковнику, не сведущему ни в ювелирных изделиях, ни в комиссионных сделках?
Почему в судьбе этих драгоценностей приняла такое горячее участие церковь, у которой в восемнадцатом году хватало своих забот, а мягкий по натуре архимандрит Димитрий столь решительно возражал против помещения шкатулок в патриаршую ризницу? И почему, наконец, Василий Мессмер сбежал перед нашим приходом и теперь где-то скрывается?
Во всем этом предстояло разобраться. Пока же было ясно одно: к ограблению ризницы Мессмер непричастен. Он скорей пострадавший. И это обстоятельство заставляло с доверием отнестись к его упоминанию о слежке и вооруженном нападении на сопровождавшего его человека.
Если Василий Мессмер не ошибся – а видимо, он не ошибся, – то кто за ним следил? С какой целью была организована эта слежка?
Наводила на размышления и фамилия Арставина, которая уже несколько раз встречалась в розыскном деле.
Предположений было много. Но все они имели существенный недостаток – они были лишь предположениями, достоверность которых ничем не могла быть подтверждена. А так как товарищ Семен пока не подавал о себе никаких вестей, то я считал, что сейчас самое главное – найти наконец Лешу.
Хвощиков, Сухов и Волжанин считали, что арест Леши – дело нескольких дней. Я тоже к этому склонялся, но полной уверенности у меня не было: неудачи и неожиданности заставляли сомневаться во всем…
В розыске изготовителя стразов принимала участие вся группа. Глазуков, которого незаметно сопровождали Сухов и Волжанин, посетил несколько десятков трактиров, кафе, игорных домов и бильярдных. Хвощиков занялся Хитровым рынком, постепенно подбираясь к Маховке, а Борин наладил постоянное наблюдение за Михаилом Арставиным. Не забыли мы и о лавочке Пушкова на Сухаревке.
До войны Сухаревка становилась подлинно Сухаревкой только по воскресеньям. В будние дни это был небольшой рынок, ничем не выделявшийся среди своих московских собратьев. С субботы на воскресенье Сухаревка преображалась. Она покрывалась пузырями сотен раскинутых за ночь палаток. За палатками пристраивались «рогожечники», торгующие своим товаром, разложенным на рогожах. Гордо восседающие на громадных кастрюлях со снедью толстомясые селедочницы, юркие звонкоголосые лоточники, торговцы квасом, татары-старьевщики, продавцы книг и антиквариата, монашки-сборщицы со своими кружками, жулики, шарманщики, предсказатели судьбы, азартные игроки в три листика и ремешок, барыги, шулера, парикмахеры… Тысячи продающих, покупающих, глазеющих и просто толкающихся. По воскресеньям Сухаревка не могла поместиться на площади. Она затопляла примыкающие к рынку переулки, захлестывала добрую половину Сретенки, растекалась в обе стороны по Садовому кольцу, едва не доходя до Красных ворот. А к понедельнику она вновь входила в свои обычные берега.
Но с конца шестнадцатого года из воскресного рынка Сухаревка постепенно стала превращаться в постоянный. Даже по ночам она и то бодрствовала. Когда Москва уже спала, здесь все еще приторговывали консервами, крадеными вещами, водкой и кокаином, а из трактиров неслись пьяные голоса, звуки заезженных граммофонных пластинок и вопли о помощи…
Лавочка «вышеозначенного» находилась в самом центре площади, рядом с тридцатисаженной Сухаревой башней. Это место издавна полюбилось офеням-коробейникам, которые торговали галантереей, лубочными картинками, восковыми свечами и нательными крестиками. Это значительно облегчало организацию наблюдения. Широкоплечий добродушный коробейник и его веселый напарник (в помощь Артюхину я дал паренька из Летучего отряда) ни у кого не могли вызвать подозрения – ни у хозяина лавки, ни у гостеприимных офеней, которые обычно ночевали тут же на Сухаревке в задних комнатах трактиров или лавок, куда их охотно пускали за небольшую плату. Не отказывался от такого приработка и скуповатый Пушков. Однако коробейники пользовались его услугами неохотно: «вышеозначенный» экономил на топливе. По ночам в лавке было так холодно, что зуб на зуб не попадал. Поэтому Пушков был рад двум временным постояльцам, которые даже уплатили задаток.
Так его лавочка оказалась под нашей круглосуточной опекой. Если Леша туда покажется, то деваться ему будет некуда. Но навестит ли Леша Пушкова? Артюхин, основываясь на приметах, в этом не сомневался. «Вы уж без сомнения, Леонид Борисович, – говорил он мне. – Я вам этого лешего-красноплешего в самом лучшем виде доставлю». Но я особых надежд на Сухаревку не возлагал.
Однако Леша объявился именно на Сухаревке. Произошло это на исходе третьего дня наблюдения за лавкой «вышеозначенного».
На человека с маленьким шрамом над бровью обратили внимание еще тогда, когда он с папироской в зубах лениво прохаживался вдоль «граммофонного ряда».
«Я ведь вглядчивый, Леонид Борисович, – рассказывал мне потом довольный Артюхин. – Как глаз бросил, то сразу засек, что это и есть тот самый уголовный гражданин. Мне глаза не затемнишь. Повертелся он вокруг да около – да в лавочку. Там мы его ладком-мирком и засахарили».
Вместе с Лешей Артюхин «по спопутью» привез в розыск и «вышеозначенного».
Итак, Леша, о котором говорили вдова ювелира Павлова и член союза хоругвеносцев Глазуков, в наших руках. Против него имеются веские улики, что именно он изготовлял стразы, имитирующие похищенные в ризнице камни. Установлено, что проданные им Глазукову жемчужины украдены из ризницы…
Даже осторожный Борин, любивший щеголять своим скепсисом, и тот был настроен оптимистически.
– Вы не изволили слышать про похищение портрета Моны Лизы из Лувра? – спросил он у меня после того, как Артюхин доложил об аресте Леши и «вышеозначенного». – Нашумевшая история. О ней в свое время много писали в газетах.
– Когда это было?
– Если мне память не изменяет, в конце одиннадцатого.
– Увы, в то время я был лишен не только газет… А что это за история?
– Любопытнейшее было дело, почище ограбления патриаршей ризницы! – мечтательно сказал Борин. – Десятки версий! Чего только не предполагали: и деятельность международной банды, созданной американскими банкирами для похищения и вывоза в Америку шедевров мирового искусства, и заговор анархистов, и поступок сбежавшего из психиатрической больницы умалишенного… Но главное – начал назревать грандиозный политический скандал, который мог закончиться серьезным конфликтом между Францией и Германией.
– Даже так?
– Да. Ведь одной из версий, которую усиленно поддерживала французская пресса, было утверждение, что картина похищена по прямому указанию его императорского величества Вильгельма, что это сделано якобы для того, чтобы унизить Францию, подорвать ее престиж. И знаете, чем все это кончилось?
– Знаю, – сказал я. – Мировой войной.
– Нет, кроме шуток…
– Чем же?
– Арестом забулдыги маляра, ранее судившегося за ограбление проститутки. Вор, натурально, не имел никакого касательства ни до американских миллионеров, ни до императора Вильгельма. Да и украл он так, по случаю, не мог спокойно пройти мимо того, что плохо лежит или висит. Картину-то ему девать было некуда. Вот он и хранил ее у себя, свернув рулончиком и обмотав газеткой. Под кроватью она у него лежала, рядом с ночным горшком. Картина кисти Леонардо да Винчи и ночной горшок… Каково, а? А техника самой кражи оказалась донельзя примитивной. Именно поэтому, разрешите заметить, полиция и не могла разыскать похищенного. Да-с, – нравоучительно закончил он, – забулдыгу маляра всегда сложней найти, чем вора международного класса.
Борин никогда и ничего не говорил зря, поэтому я спросил:
– Считаете, что Артюхин наконец привез нашего «маляра»?
Он указующим перстом выставил вперед свою бородку и тонко улыбнулся:
– Кто знает. Извините за парадокс, Леонид Борисович, но самое сложное чаще всего оказывается самым простым… Во всяком случае, нужно, чтобы Леша «сыграл на пианино».
– То есть? – не понял я.
– Хочу снять у него отпечатки пальцев и сравнить с обнаруженными в ризнице, – объяснил Борин.
Лешу заставили «сыграть на пианино» перед допросом. Отпечатки не совпали…
II
Предоставив барыгу с Сухаревки Борину, я занялся Лешей, Алексеем Воловиным, которого знали на Хитровом рынке под кличкой Дублет. Беседуя с ним, я не раз вспоминал Розу Штерн, вернее, прочитанную ею как-то на Хитровке лекцию: «Существуют ли преступники?» Роза, понятно, доказывала, что их нет. Государство и закон – вот корень всех бед. Стихийно протестуя против гнета государства и спасая себя от голодной смерти, те, кого принято называть преступниками, просто вынуждены красть, грабить, убивать в насиловать. Именно в этом проявляется их природное свободолюбие, чистота и чуть ли не целомудренность. «Мне говорили, – обращалась она к аудитории, – что сюда придут гопники и карманники, босомыжники и поездушники. Нет, отвечала я, сюда придут не они, а те, кому мешали иначе проявить свои таланты и способности. Я уверена, что среди вас есть поэты и инженеры, талантливые художники и даровитые химики».
Штерн, как всегда, излишне увлекалась, впадая в крайность. Но среди хитрованцев действительно попадались далеко не заурядные личности, которые в силу различных причин оказались на дне жизни. К сожалению, при всем при том они оставались хитрованцами, жителями «вольного города Хивы»…
Когда-то в детстве я не сомневался, что автор умной книги обязательно умен, а актер на амплуа благородных отцов – образец человеческих добродетелей. Позднее я понял, что талант и его обладатель не одно и то же, что талант – принадлежность человека, а не он сам. И все же после восторженного отзыва Кербеля о стразах, которые сделал безграмотный самоучка, я ожидал от таинственного Леши большего…
Увы, как человек он ничего собой не представлял: это был мелкий жулик и кокаинист.
Отец Воловина служил сортировщиком драгоценных камней в Екатеринбургском филиале англо-французской компании New Emerald Company, которая монополизировала добычу изумрудов не только в Колумбии, но и в России, прибрав к рукам лучшие изумрудные копи Урала. В свободное от службы время сортировщик – человек, видимо, не без способностей – с помощью сына, которого он рано приобщил к делу, изготовлял стразы.
Алексей многому научился у отца. Когда ему было двенадцать лет, отец уволился из New Emerald Company и перебрался в Москву, где после смерти сестры ему достался в наследство домик в Замоскворечье. Он купил патент на торговлю ювелирными изделиями и определил сына в реальное училище. Но удача недолго сопутствовала екатеринбуржцу. Дом застрахован не был, и, когда случился ночной пожар, отец Воловина превратился в нищего. Алексею пришлось бросить училище. Отец надеялся, что ему удастся выбраться на поверхность. Но все его попытки кончались неудачей. Он запил. В пьяном виде и утонул, попав в прорубь.
Некоторое время после смерти отца Алексей промышлял случайными заработками. Затем пофартило: его взял к себе старик ювелир с Хитровки, занимавшийся изготовлением фальшивых камней. Денег хозяин не платил, но зато кормил до отвала. По хитрованским меркам старик жил припеваючи. Свою продукцию он продавал скупщикам на Хитровке, Сухаревке и Смоленском рынке. У него Воловин не только освоил секреты мастерства, но и главные законы Хитрова рынка («Удача нахрап любит. Кошка на царап берет, собака – грызом, а «деловой», чтобы не сожрали, и при когтях и при зубах быть должен – когда оскалится, а когда царапнет…»). Старик тоже был доволен: ученик попался способный – на лету все хватал.
Хозяин хвалил Алексея, поил водкой, снабжал кокаином, но деньгами по-прежнему не баловал. Между ними начались ссоры, которые нередко заканчивались драками. Памятью об одной из таких ссор и был шрам над бровью: Дублета ударил ножом племянник хозяина. В конце концов Воловин решил уйти от старика, благо к тому времени он уже достаточно оперился. («Приждались мне жданки. Заехал я ему в Харьковской губернии город Рыльск да и подался к Пушку на Сухаревку»). Тогда-то Воловин и встретился со своим бывшим соучеником Михаилом Арставиным. В трактире «Нептун» на Чистых прудах они обговорили первую аферу: Арставин предложил Дублету изготовить несколько бриллиантовых стразов – копий с настоящих камней.
Когда я его спросил о фальшивом «Норе», на его лице появилось самодовольное выражение. Чувствовалось, что эта афера – предмет его гордости.
Фальшивый «Норе»? Ну как же, как же. Чистое было дело. Они его в марте провернули, в аккурат к благовещению подгадали.
Дублет пространно рассказывал про свои отношения с Михаилом Арставиным и Пушковым, про изготовление стразов и «омолаживание» жемчужин. Но эта словоохотливость настораживала: создавалось впечатление, что он хочет оттянуть разговор об ограблении ризницы. И действительно, чем ближе мы подходили к недавним событиям, тем скупее он становился на слова. И еще, Дублет ни разу не упомянул фамилии Махова, хотя, по сведениям Хвощикова и Борина, мастерская Дублета находилась в одном из нумеров притона Махова, а продукция сбывалась через маховских барыг. Только что арестованный Михаил Арставин и задержанный вместе с Воловиным Пушков тоже старались в своих показаниях обойти Махова молчанием…
Когда протокол допроса Воловина дошел до сороковой страницы, я отложил ручку и предложил отдохнуть.
– Хотите папиросу?
– Можно и папиросу. А если бы порошочком разодолжили… Э, да что говорить!… Ведь не дадите?
– Не дам.
– То-то и оно. А шкалик водки для куража?
– Тоже не дам.
Он вздохнул:
– Строгий вы начальник.
– Какой уж есть.
– Да я не с обиды, так. С нами без строгости никак нельзя, балуем мы без строгости. Мой папаша, царствие ему небесное, любил говорить: «Такого из омута вытащишь, а он за то с тебя на водку попросит». Смекалистый был у меня папаша, дока. И в камнях и в человеках толк знал. – Приоткрыв узкой щелью рот, он тихо засмеялся. Умоляюще попросил: – На одну понюшку, а?