Насколько я мог оценить, стреляли с толком, профессионально, в полтуловища, хотя и вслепую. Военный инструктор, обучавший нас, боевиков, в тысяча девятьсот пятом, называл такую прикидку нежно и выразительно – «в пупочек». Целиться следовало в центр живота или чуть повыше. Подобная прикидка сулила успех и неумелому. Она почти всегда гарантировала попадание даже из непристрелянного оружия, такого ненадежного, как «бульдог» или «смит-вессон». «В голову трудно. В голову и опытный стрелок, случись что, промажет. А тулово – цель, мишень по-военному, – объяснял инструктор. – Высоко взял, дернул – грудь, голова, шея; занизил – брюхо, тоже не жилец. На крайний случай – ноги. Не весть что, а урон, не помаршируешь… Так что из леворверта завсегда в пупочек берите. Глядишь – и сложится пополам».
Те двое за дверью науку солдатскую, чувствовалось, знали. Неплохо знали. Били наугад, но на уровне «пупочка». Не учли они лишь одного: стояли-то мы не перед дверью, а по бокам ее, за выступами стен лестничной площадки. Им следовало стрелять наискось, вплотную приблизившись к двери, сведя на нет мертвое пространство. Но я в советчики не набивался… Пока же нам угрожал лишь рикошет. Но быть мишенью все равно неприятно, особенно если нет твердой уверенности в заступничестве всевышнего…
В моей памяти всплыло и вновь исчезло белое лицо Димитрия, грустное и задумчивое; сгорбившаяся спина, сутулые плечи, серебряные кольца волос из-под черного клобука… Димитрий многое знал. Он не знал лишь того, что человеческое «тулово – цель, мишень по-военному» и что при стрельбе нужно прикидывать, где у людей, созданных по образу и подобию божьему, находился «пупочек». Он считал, что в его обязанности на грешной земле это не входит. Потому-то его не было ни здесь, ни там, за дверью. А может быть, каждому человеку хоть раз в жизни, а следует постоять на такой вот лестничной площадке?
Сухов, побледневший, строгий, вопросительно посмотрел на меня. Ему нужно было во что бы то ни стало действовать. Все равно как. Главное – действовать.
Еще выстрел – и еще фонтанчик штукатурки, и еще маленькое круглое отверстие. Это уже они так, со злости…
Огненные глаза в дверных панелях исчезли: в прихожей погасили свет. Уж не думают ли прорываться? Неразумно. Впрочем, при некоторых обстоятельствах от людей естественней ждать глупостей.
– Послушайте, Мессмер! – громко сказал я. – Вы меня слышите?
– Слышу.
– Советую вам открыть дверь и сдать оружие.
– А что вы предлагаете взамен?
Вот именно, что?
– Взамен я вам предлагаю личную неприкосновенность. Вам и вашему другу.
– По пути в трибунал?
– Да. До приговора революционного трибунала.
Очередной выстрел был плох: барон завысил прицел, пуля впилась в потолок.
– Погодите стрелять. Я еще не закончил. Хочу предупредить, что на этот раз все меры приняты: улизнуть не удастся. А вы подвергнете опасности не только себя, но и других обитателей квартиры, в том числе своего отца.
Ответом была ругань. Несмотря на свое иноземное происхождение, барон великолепно пользовался красотами великорусского фольклора, виртуозно накладывая одно кружево на другое. Волжанин оценил:
– Как боцман чешет, в брашпиль его мать!
– Умственный господин, – поддержал матрос Артюхин, шапка которого, будто снегом, была припорошена известкой.
Сухов передернул затвор карабина, но я отрицательно покачал головой. Те двое нужны были мне живыми. Ну не двое, – хотя бы один…
Положение было дурацким. Подставлять под пули своих людей? Глупо и, как говорит Рычалов, нецелесообразно. Ждать, пока у них кончатся патроны? Долго, унизительно и тоже… нецелесообразно.
Я взял у Сухова карабин и прикладом разбил висящую над головой в матовом колпачке лампочку. Мелким дождем посыпались на пол стеклянные осколки. Затем я размахнулся и ударил изо всех сил кованым прикладом по двери, стараясь в наступившей кромешной тьме попасть чуть ниже ручки, в то место, где находился дверной замок. По металлическому скрежету я понял, что угодил, кажется, все-таки по бронзовой ручке.
Снова выстрелы. Где-то мимо левого уха фьюкнула пуля.
– Дай-кось, Леонид Борисович… – пробасил Артюхин.
У меня вырвали карабин. Удар! Еще! Еще…
Когда дверь наконец затрещала, хлопком прозвучал одинокий выстрел…
Под напором сгрудившихся человеческих тел сорванная с петель дверь опрокинулась куда-то внутрь, в темень, в пустоту. Ударившись о пол, ухнула. Крякнули планки, захрустели, заскрипели жалобно под ногами. Гулко загрохотали по паркету сапоги. Тяжелое дыхание, топот, чей-то крик.
Выстрелов, кажется, больше не было. А может, и были? Черт его знает!… Я обо что-то споткнулся и чуть не упал. В голове мелькнула мысль: сбежали! Но куда? Некуда им бежать – весь дом окружен красногвардейцами.
Зло и громко, подбадривая себя звуками собственного голоса, ругался Волжанин.
– Свет! – сказал я. – Включите свет.
– Да разве найдешь, где он тут включается, – совсем рядом раздался неестественно спокойный голос Сухова. – Не помните, на какой стороне, Леонид Борисович?
Вопрос прозвучал, по меньшей мере, забавно. Если бы смог, я бы улыбнулся.
Кто– то зажег спичку.
Я чувствовал, как между моими лопатками стекает струйка пота. В прихожей было пыльно, жарко и душно. Машинально, непослушными пальцами я расстегнул пальто, вытер о его полы вспотевшие ладони. Ножом резанул глаза яркий электрический свет.
– Ах, мать честная! – удивленно сказал Волжанин.
На полу, рядом с упавшей дверью, я увидел сидящего человека и невольно подался в сторону, чтобы не наступить на него. Человек сидел, поджав под себя колени и уткнув в них лицо, словно стыдясь чего-то.
Надсадно и упорно звенело что-то наверху, под высоким белоснежным потолком. Муха, что ли? Или показалось? Нет, будто не показалось…
– Муха, – сказал Артюхин. – Она, стерва. Муха зимой к покойнику. Это завсегда так… Точная примета, Леонид Борисович. Увидел где муху – жди покойника… Чувствительная тварь. Ишь как крылышками вызванивает!
В дверной проем вошли трое из боевой дружины. Огляделись, старший подошел ко мне.
– Второго нет, а их тут двое было. Обыщите комнаты!
– Будет сполнено, товарищ Косачевский. Куда убегет? Тут он. Пошли, ребята! Чего уставились? Убитых, что ли, не видели?
В прихожей остались трое: я, Волжанин и покойник…
Матрос ощерил золотые зубы:
– Мессмер-то сам себя порешил…
– А Мессмер ли это?
– Он самый. Барон…
Волжанин за волосы приподнял голову убитого так, чтобы я мог рассмотреть лицо. Фотографий барона у нас хранилась целая пачка. Да, это, вне всякого сомнения, был Мессмер. Барон выстрелил себе в рот. На щеке у губ – потек крови. Один глаз широко раскрыт, другой прищурен, подмигивает: что, взял, Косачевский? Я ведь вроде колобка… И тогда от тебя ушел, и теперь… Не от твоей хамской пули умер – от собственной. Похвалиться тебе и то нечем. Ушел я от тебя, Косачевский, вторично ушел!
Матрос опустил голову покойника, и тот, будто устав сидеть, мягко завалился на бок.
– Обыщите.
Перевернув труп на спину, Волжанин начал отстегивать клапаны карманов. Вытер о френч запачканные в крови пальцы, протянул мне письмо на плотной голубоватой бумаге с серебряным вензелем в углу.
«Милостивый государь Василий Григорьевич! – прочел я. – Весьма сожалею, что вынужден взять на себя эту прискорбную обязанность. Нет необходимости напоминать, для чего предназначалось вверенное Вам имущество «Алмазного фонда». Однако, выполняя настоятельную просьбу членов совета «Фонда», кои, в силу известных Вам обстоятельств, пожертвовали своими фамильными ценностями во имя священных идеалов русского самодержавия, позволю себе, милостивый государь, все же напомнить, что вверенное Вашему попечению имущество предназначалось для двух целей: освобождения из заточения членов царской фамилии и финансирования освободительного движения на юге России… Ваши ссылки на ограбление патриаршей ризницы признаны безосновательными. Члены совета не только не могут оправдать Вашу, как они изволили высказаться, безответственность, но и смягчить указанными обстоятельствами Вашу пагубную для нашего отечества вину…»
По моему мнению, покойник не заслужил такого письма. Но теперь мне стало понятно, почему именно у барона хранились «Батуринский грааль», «Два трона», «Золотой Марк», «Пилигрима», колье «Двенадцать месяцев», брошь «Северная звезда» и другие ценности. Были понятны участие в их судьбе некоторых церковников и противодействие Димитрия, путешествие барона по крышам и многое другое.
Получалось, что из-за двух саратовских жуликов надежда и гордость царской России, офицерские отряды юга, остались без денежных средств, при одной лишь идее, а мощное древо трехсотлетней династии Романовых со своими юными зелеными побегами – на скудных харчах Тобольского Совдепа и проблематичной надежде на верность воинских частей, желающих восстановить монархию.
И дернула же нелегкая Василия Мессмера поместить все ценности «Алмазного фонда» именно в патриаршую ризницу! Не мог он другого, что ли, места найти в необъятной России?! Оплошал барон… И потом это убийство на даче Бетиных… Уж не стал ли удачливый вор Дмитрий Прилетаев жертвой монархического заговора?
М– да… Забавная ситуация, ничего не скажешь!…
Зря ты веселился, барон, зря подмигивал мне своим мертвым глазом. От дальнейших объяснений с членами совета «Алмазного фонда» ты раз и навсегда избавился – это верно, а вот от меня не ушел, нет…
Впрочем, барон уже не подмигивал. Он лежал, вытянувшись на спине, как и положено покойнику. Лицо желтое, отрешенное. На его глаза кто-то положил пятаки, наверное, стоящая над ним горничная. Она беззвучно плакала. И ее слезы, скатываясь по круглым щекам, падали на френч барона, оставляя на нем черные горошинки мокрых пятен.
Пожалуй, Мессмера мне все-таки было жаль. Я всегда жалел людей, которые умирали нелепой смертью.
Тяжело и неуклюже переставляя ноги, шаркая подошвами войлочных туфель, к телу сына подошел генерал. Подхватив под мышки, горничная помогла ему опуститься, но не удержала: генерал гулко стукнулся о пол коленями. Старик всхлипнул, ткнулся лицом в грудь покойного, крыльями разбросав по френчу свои белые бакенбарды. Горничная тихо заголосила…
– Пожалуйте, Леонид Борисович, – сказал Артюхин, одной рукой держа карабин, а другой придерживая полуоткрытой дверь в ту комнату, которую я при прошлом посещении квартиры окрестил «жеребячьей». – Там.
Как и тогда, перебирали в нетерпении тонкими ногами рысаки на стенах, хвастались своими статями арабские лошадки, дончаки, шведки… Осуждающе глядел на меня из своей рамы бывший император всея Руси Николай II. Он не любил, чтобы стреляли у него под ухом. На Ленских приисках или там, на Невском, к примеру, – это пожалуйста. А тут… Места вам, что ли, мало?
Но, кажется, император смотрел не на меня, а на стоящего у противоположной стены помощника коменданта Дома анархии Диму Ритуса, перетянутого, как чемодан, ремнями… Этот-то как в табун затесался?
– Этот, – сказал Артюхин и ткнул Ритуса стволом карабина.
Ритус отпихнул грудью ствол, дернулся связанными за спиной руками:
– Протестую и возмущаюсь, товарищ Косачевский!
– Ну, ну, не горячитесь, Ритус.
– Требую немедленно развязать!
– Не надо так громко. Я не глухой.
– Когда революционер связывает революционера – это уже слишком…
– А ты б не барахтался, – смущенно буркнул стоящий за его спиной красногвардеец. – Тут дело такое… Темное…
Судя по разбитому в кровь лицу и разорванному пиджаку, Ритус «барахтался» основательно…
– Развязать, что ли? – с сомнением спросил все тот же красногвардеец.
– Развяжите, – сказал я и спросил: – А что вы, собственно, здесь делали, Ритус?
Он вздернул плечи:
– Федерация привыкла выполнять свои обязательства. Раз мы обещали оказать вам помощь в розыске ценностей…
– Понятно, – кивнул я.
Он размял затекшие руки, поправил галстук. Нащупал синяк под глазом и поморщился:
– Я, конечно, свободен?…
– Почти.
– Что?!
– Я хочу сказать, что это выяснится окончательно после беседы в уголовном розыске.
– Вы меня арестовываете?!
– Что вы, что вы, Ритус! Просто мне приятно продлить общение с вами. Разве нам не о чем поговорить?
Ритус стал воплощением официальности:
– Тогда попрошу вас поставить в известность секретариат федерации.
– И это мы с вами обсудим в уголовном розыске, – мягко сказал я.
– Моя покойная мама, товарищ Косачевский, любила говорить, что за некоторые шуточки отвинчивают голову и потом привинтить ее обратно нет никакой возможности…
– Нагар? – спросил я у Сухова, который осматривал револьвер помощника коменданта Дома анархии.
– Нагар, – подтвердил Павел. – И трех патронов в обойме не хватает.
– А это как прикажете понимать? – спросил я у Ритуса.
– Мессмер мне соврал, что в квартиру ломятся налетчики…
– Не надо говорить плохо о покойниках, Ритус.
– Ладно, везите! – вскинулся он.
– Вот видите, при желании всегда можно договориться…
…В моем кабинете он окончательно пришел в себя. Удобно расположился на диване. Остря и балагуря, закурил.
– Портной за счет уголовно-розыскной милиции? – он поднял руку, показывая надорванный рукав пиджака.
– И портной и фельдшер.
– Это меня саданул ваш верзила… Ну как его?
– Артюхин?
– Вполне вероятно. Пудовые кулаки… А вы благородный человек, товарищ Косачевский. Портной и фельдшер… Если бы я мог приобрести себе папу, я бы выбрал вас. За любые деньги и в любой упаковке. Даже по спекулятивной цене, на Сухаревке…
– Папиросы свои там покупали?
Он протянул мне раскрытую лачку:
– Чувствуете шарм?
– Я плохой ценитель.
– Жаль, жаль… Нет, это не Сухаревка. Таких папирос, дорогой товарищ Косачевский, вы ни в Москве, ни в Питере не найдете. Золотая пыль от разбитого вдребезги режима… Их изготовляли специально для Гришки Распутина. Ну, может быть, еще для кого-нибудь… Не знаю… Но сейчас их курит только Ритус. Реквизировали в декабре семнадцатого у фабриканта Грязнова. Взгляните на этикетку – «Париж». Вы никогда не бывали в Париже?
– Не привелось. Но зато сотрудники уголовно-розыскной милиции побывали на даче Бетиных, Ритус…
– Чьей дачи?
– Бетиных, в Краскове, там, где был убит Прилетаев…
Светлые, водянистые глаза помощника коменданта Дома анархии выражали недоумение.
– Папиросы «Париж» курил один из убийц Дмитрия Прилетаева, Ритус, – тихо и вразумительно сказал я. – Вот так курил, как вы… – Я взял из его рук окурок. – Видите?
– Не заставляйте меня грустить, дорогой товарищ Косачевский…
– Стоит ли разыгрывать из себя идиота, Ритус? Подлецом вы были всегда, а дураком – нет. Или я ошибаюсь?
– Вы ошибаетесь, товарищ Косачевский… Никто не позволит вам поставить к стенке старого политкаторжанина.
– До стенки мы еще доберемся, Ритус, – пообещал я. – А пока…
…Ритуса обыскали тут же в кабинете. Обыскивали тщательно, прощупывая каждый шов одежды. У него нашли щипчики «уистити» и коробочку, в которой лежали обложенные ватой сапфир «Схимник» и рубин-оникс «Светлейшей». Только после этого он попросил у меня бумагу, чтобы написать свои показания.
Ритус писал до трех часов ночи. Рвал исписанные листы, черкал и снова писал. То вспыхивал, то мерк свет настольной лампы, освещая склоненный над столом узкий затылок помощника коменданта Дома анархии. Росла стопка исписанной бумаги. Скрипело и взвизгивало перо…
Стоял у двери, опершись на винтовку, уставший за день красногвардеец. Привалившись к спинке дивана, спал, улыбаясь во сне, Артюхин. Ему, видно, опять снились не дававшие ему покоя золотые зубы, которыми он когда-нибудь поразит самарских девчат.
Курил одну папиросу за другой Павел Сухов.
А за окнами комнаты многоликим и грозным часовым стояла мартовская ночь 1918 года.
Из собственноручно написанных объясненийгражданина Ритуса Д.Б.
заместителю председателя Московского советанародной милиции тов. Косачевскому Л.Б.
(Дело об ограблении патриаршей ризницы в Кремле)