Я подумал о кошмаре, который они мне устроили; о том, как несколько часов пролежал без сознания; о мучительной боли, которая до сих пор дает себя знать; о жутком, бесконечно долгом ожидании в госпитале; о бешеной злости на Никки и тысяче киамов, потерянных по ее вине. Я сложил все это и попытался разом выбросить из памяти. Нет, не получается. Внутри не унималась неведомая прежде ярость, но теперь, кажется, я лишился объекта ненависти… Я посмотрел на Селиму.
— Ладно, забудем.
Ее совсем не тронуло мое великодушие и благородство. Сначала я даже немного обиделся — неужели трудно хотя бы из вежливости показать, что она ценит подобный жест — но потом вспомнил, что имею дело с Черной Вдовой.
— Еще остались нерешенные проблемы, Марид, — напомнила мне Селима. — Я до сих пор тревожусь за Никки.
— В принципе, история с немцем может оказаться правдой, — произнес я, разливая чай. — А неувязки объясняются вполне невинными причинами.
На самом деле, я сам не верил в то, что сказал. Просто хотел немного успокоить ее.
Она взяла чашку и сжала ее в ладонях.
— Не знаю, что теперь делать.
— Возможно, какой-то тронутый тип решил всех вас укокошить, — предположила Ясмин, — и лучше на время спрятаться.
— Я думала об этом, — отозвалась Селима.
Теория моей подруги выглядела не очень убедительно. Тамико и Деви убиты совершенно разными способами. Конечно, здесь мог орудовать убийца, наделенный творческим воображением; несмотря на старые полицейские изречения насчет «неповторимого почерка», я не понимал, что запрещает нашему маньяку разнообразить методы. Но свои соображения оставил при себе.
— Ты можешь пожить в моей квартире, — сказала Ясмин, — а я переберусь к Мариду.
Мы с Селимой были одинаково ошарашены таким предложением.
— Спасибо, ты очень добра, — ответила Сестра, — я подумаю, моя сладенькая, но сначала хочу попробовать несколько других вариантов. Я дам тебе знать.
— С тобой ничего не случится, если просто проявишь бдительность. Несколько дней не занимайся работой, не связывайся с незнакомыми людьми…
Селима кивнула. Она протянула мне чай, который даже не пригубила.
— Я должна идти. Надеюсь, теперь между нами не осталось никаких обид.
— Сейчас у тебя есть заботы посерьезнее, Селима. Мы никогда не поддерживали особо дружеские отношения. Кто знает, возможно, нынешние страшные события в конце концов сблизят нас.
— Слишком высокую цену пришлось заплатить, — ответила Селима.
Да, верно. Она хотела что-то добавить, но передумала, повернулась и вышла, осторожно прикрыв за собой дверь.
Я стоял возле плиты с тремя непочатыми чашками.
— Ты будешь пить чай?
— Нет, — сказала Ясмин.
— Мне тоже что-то не хочется, — Я вылил все в раковину.
— Одно из двух, — задумчиво пробормотала Ясмин, — либо по кварталу бродит совершенно сдвинутый ублюдок, либо еще хуже — парочка психов убивает людей почти одновременно. Знаешь, даже страшно идти на работу.
Я сел рядом и погладил благоухающие духами волосы.
— Там как раз бояться нечего. Главное, помни, что я сказал Селиме: не связывайся с типами, которых не встречала раньше. Оставайся здесь, со мной, вместо того чтобы в одиночку добираться до дома.
Ясмин слабо улыбнулась:
— Я не могу водить сюда клиентов.
— Да уж, — сказал я значительно. — Вообще, забудь о таких вещах, пока убийцу не поймают. У меня хватит денег, чтобы какое-то время содержать нас обоих.
Она обняла меня за пояс и положила голову на плечо.
— Ты парень что надо.
— Да и ты ничего, когда не храпишь, как ифрит, — ответил я.
В наказание она провела длинными кроваво-красными ногтями по моей спине. Потом мы плюхнулись на подушки и порезвились еще полчасика.
Я вытащил Ясмин из постели примерно в половине третьего, в промежутке между душем и одеванием заставил немного перекусить и чуть ли не силой вытолкал из дома, чтобы ее опять не оштрафовали за опоздание: полтинник есть полтинник, не уставал я твердить ей.
— Ну что ты дергаешься? Все бумажки в пятьдесят киамов совершенно одинаковы. Отберут одну, принесу домой другую, тебе-то какая разница?
Никак не могу растолковать своей подруге, что если она немного соберется и перестанет опаздывать, то будет приносить в наше гнездышко две бумажки вместо одной.
Ясмин спросила, что я собираюсь делать вечером. Она немного завидовала тому, что я уже заработал достаточно хрустиков, чтобы протянуть несколько недель, и мог позволить себе целыми днями сидеть в какой-нибудь кофейне, болтать о том о сем, обмениваясь сплетнями с дружками разных танцовщиц и девочек. Я заверил ее, что тоже займусь делом.
— Хочу выяснить, что на самом деле приключилось с Никки.
— Ты что, не поверил Селиме? — удивилась Ясмин.
— Я давно ее знаю. В таких ситуациях она всегда преувеличивает. Могу поспорить, что Никки сейчас в полной безопасности нежится в роскошном доме парня по имени Сейполт. Селиме надо было выдумать эффектную историю, чтобы показать, какая у нее неординарная и насыщенная жизнь.
Ясмин окинула меня недоверчивым взглядом.
— Селиме не приходится ничего сочинять. Она сама необычная, и сталкивается с опасностью каждый день. Как ты «преувеличишь» простреленную насквозь башку? Убийство есть убийство, Марид.
С ее доводами не поспоришь, но мне не хотелось баловать девочку подобным признанием.
— Иди работать, — сказал я ей, поцеловал, обнял и выпихнул за дверь.
Ну вот, я снова один. Один… Это слово сегодня звучит как-то неприятно; наступившая тишина не принесла покой. Кажется, я предпочел бы шумную толпу и суету вокруг. Плохой признак для отшельника, и уж совсем тревожный для агента-одиночки, крутого парня, живущего ради схваток и постоянной опасности, одним словом, для уверенного в себе профессионала, которым я себя воображал. Когда даже отсутствие звуков начинает действовать на нервы, понимаешь что ты, оказывается, вовсе не супергерой. Конечно, я знал парочку ну очень серъезных типов, и провернул немало опасных дел. Я оставался в центре событий и был акулой, а не одним из пескарей, да и собратья-хищники признавали меня за собрата. Проблема в том, что, когда ко мне переедет Ясмин, жизнь станет довольно приятной, что не очень соответствует образу одинокого волка.
Так я рассуждал, пока подбривал бороду, любуясь своей физиономией в зеркале ванной. Пытался убедить в чем-то собственнные серые клеточки, но когда добился цели, вывод меня не обрадовал: я немногого добился за последние несколько дней; уже трое, обитавшие совсем близко от меня, переселились в морг. Одних я знал, других нет. Если ситуация не изменится, в опасности окажется Ясмин.
Черт возьми, в опасности окажусь я!
Я заявил Ясмин, что у Селимы нет никаких оснований тревожиться. Ложь. Когда Черная Вдова рассказывала нам свою историю, я вспомнил неожиданно прерванный кем-то звонок, задыхающийся голос: «Марид? Ты должен…» Раньше у меня не было твердой уверенности, что со мной пыталась связаться Никки, но сейчас никаких сомнений не осталось, и я чувствовал себя виноватым, потому что тогда даже не попытался ничего сделать. Если Никки хоть как-то пострадала, придется нести эту вину в душе до конца жизни.
Я облачился в белую галабийю , надел традиционный арабский головной убор, белоснежную кафию, и закрепил ткань веревкой «укаль», сунул ноги в сандалии. Теперь я выглядел как типичный неотесанный парень, приехавший из деревни попытать счастья, — здесь их великое множество. Думаю, так я одевался всего раз десять за многие годы жизни в Будайине. Всегда предпочитал европейский стиль, и в юности, в Алжире, и позже, когда отправился на восток. Сейчас я не походил на выходца из стран Магриба: надо было, чтобы меня принимали за здешнего крестьянина-феллаха. Неплохо; разве что рыжеватая борода не вписывается в образ, но вряд ли немцу подобная деталь что-то скажет. Выходя из дома, пробираясь к Воротам по Улице, я ни разу не привлек чужого внимания, ни один из знакомых меня не окликнул — никто не мог даже вообразить Марида Одрана в традиционном облачении. Я чувствовал себя невидимкой, а это сразу создает иллюзию силы и власти над окружающими. Растерянность и подавленность испарились, вернулась прежняя уверенность, помноженная на самомнение. Я снова стал крутым профессионалом, с которым лучше не ссориться.
Сразу за Восточными воротами тянется широкий бульвар Иль-Джамил, по обеим сторонам его высятся пальмы. Два потока машин разделяет широкая полоса — на ней высажены цветущие кусты. Круглый год здесь полыхают все новые и новые краски, а воздух напоен свежим ароматом; каждый невольно повернет голову, привлеченный яркими островками среди моря зелени: нежно-розовым, огненно-пунцовым, роскошным лиловато-пурпурным, шафранно-желтым, девственно белым, голубым, — бесконечным, как само небо, разнообразием оттенков… Высоко над головами людей, спрятавшись среди листвы и на крышах домов, щебетают певчие птицы, жаворонки — целая пернатая армия. Глядя на эту красоту, хотелось вознести хвалу Аллаху за бесценный дар. Я на мгновение замедлил шаг. Решив выйти за пределы Будайина в истинном обличье — араба с парой киамов за душой, неграмотного, без каких-либо возможностей и перспектив, — я не ожидал, что испытаю настолько сильный прилив эмоций. Глядя на феллахов, спешащих по своим делам, я ощутил, что меня с ними опять связывают нерушимые узы, включая — по крайней мере, так сейчас подсказывали чувства — религиозные обязанности мусульманина, которыми я столько пренебрегал. Я твердо пообещал себе, что исправлюсь и, как только смогу, займусь самоусовершенствованием. Сначала надо найти Никки.
Пройдя два квартала по направлению к мечети Шимаал, на север от Восточных ворот, я увидел Билла. Так и знал, что найду его рядом с огороженной частью города, сидящего за рулем собственного такси и, как обычно, осматривающего прохожих с любопытством и холодным страхом. Билл — парень почти моего роста, но более мускулистый. Его плечи сплошь испещрены зелено-голубой татуировкой, настолько старой, что линии расплылись, и разглядеть рисунок трудно; неясно даже, что там изображено. Он не бреется, не стрижет волос песочного цвета уже много лет и выглядит, словно какой-нибудь иудейский патриарх. Кожа в местах, которые Билл подставлял солнцу, пока раскатывал по улицам, загорела до ярко-красного цвета. На огненно-алом лице, как две лампочки, сверкают бледно-голубые глаза, с маниакальной настойчивостью буравящие взглядом собеседника: я, как правило, не выдерживаю и отворачиваюсь. Конечно, Билл законченный псих, но псих сознательный: свое безумие он взлелеял сам, так же тщательно и продуманно, как, скажем, Ясмин перед пластической операцией подобрала себе высокие скулы, придающие ей неотразимо сексуальный вид.
Я познакомился с Биллом, когда впервые приехал в город. Он уже успел научиться жить среди изгоев, различных человеческих отбросов и трущобных головорезов Будайина и помог мне вписаться в их сомнительное общество. Билл родился еще в Соединенных Штатах Америки — да-да, лет ему было порядочно, — в области, ныне ставшей Суверенным Краем Великих Пустынь. Когда произошла балканизация США и они распались на несколько враждующих наций, он навеки покинул родину. Не представляю, как чужак умудрился продержаться, пока не усвоил здешний образ жизни; сам Билл ни черта не помнит. Каким-то немыслимым образом он наскреб денег на одну-единственную модификацию своего тела. Вместо того чтобы вделать розетку в мозг, как поступили многие потерянные души нашего квартала, Билл выбрал гораздо более изощренный и пугающий способ получить забвение: ему удалили одно легкое, заменив искусственной железой, периодически выбрасывающей в кровь порцию психоделического наркотика четвертого поколения. Билл не мог сказать, какую именно отраву он выбрал, но, судя по путанной, напыщенной манере выражаться и интенсивности бредовых видений, в нем постоянно вырабатывался рибопропилметионин — РПМ, либо аксетилированный неокортицин.
И то, и другое нельзя запросто купить на улице: на них нет желающих. Оба вызывают необратимые изменения в организме: после длительного применения начинает разрушаться нервная система. Наркотик выбивает природного «связного» человеческого мозга — ацетилхлорин. Новые психоделические препараты атакуют и оккупируют эти участки, словно победоносные орды, напавшие на обреченный город; перед ними бессилен и организм, и любые методы лечения. Насыщенность, яркость и реальность галлюцинаций, вызываемых наркотиками, не сравнимы ни с чем другим в истории фармакологии, но организм платит за удовольствие слишком высокую цену. Человек, применяющий их, буквально сжигает свой мозг, одну клетку за другой. Последствия практически неотличимы от болезней Паркинсона или Альцгеймера. Конечный результат постоянного употребления, когда зелье начинает влиять на работу центральной нервной системы, чаще всего смерть.
Билл еще не дошел до подобного состояния. Он жил в призрачном мире нескончаемых грез. Помню, как-то раз я попробовал одно куда более слабое психоделическое средство и чуть не загнулся от дикого страха, что «не смогу вернуться»: довольно обычный глюк, пытка, которой подвергает тебя собственное сознание. На сей раз не будет привычного кайфа, сегодня ты наконец доигрался и капитально сломал что-то в башке; сжимаешься в дрожащий комок, не сознавая ничего, кроме всепоглощающего отчаяния, пытаясь спрятаться от темного бреда, поднявшегося из глубины твоего «Я». Но в конце концов жуткое чувство проходит, действие наркотика заканчивается, ты попросту забываешь, как плохо тебе пришлось в прошлый раз, и делаешь новую попытку: а вдруг судьба улыбнется, и перед тобой откроется обещанный рай…
Но для Билла благосклонность фортуны ровным счетом ничего не значит. Ему уже не суждено «вернуться». И когда накатывают моменты абсолютного, непереносимого ужаса, он бессилен, не может даже сказать себе, что нужно только продержаться, а утром все пройдет. Что ж, именно этого он и хотел. Что касается неминуемой гибели — постепенно, клетка за клеткой — нервной системы, Билл только пожимал плечами:
— Так ведь она и сама когда-нибудь умрет, разве нет, старик?
— Да, — отозвался я, опасливо прижимаясь к спинке заднего сиденья такси, мчащегося с бешеной скоростью по узким петляющим улочкам.
— Прикинь: если возьмет и откинется сразу целый выводок — бух! — в твоих похоронах поучаствует любой, кто захочет, а ты сам ни фига уже не сделаешь. Тебя в землю закапывают, конец, финита. А я лично провожу в последний путь свои клеточки, одну за другой, и каждой скажу гуд-бай. Ребята, вы много чего для меня сделали. Гуд-бай, гуд-бай, прощайте навсегда, нам было хорошо вместе. Вот так, каждой трахнутой малявке — персональное гуд-бай! Если подыхаешь как обычный человек — бух! — и ты мертвяк: все механизмы внезапно отказали, вода в карбюраторе, мотор заглох, отвалились тормоза, дымятся шины, скрежет, стук — стоп, отъездились, у тебя секунда, ну, от силы, две, чтобы проорать небесам: «Эй, боженька, я уже иду!» Ужасно так околеть… Ладно, бурной жизни — бурная смерть, старик. А я… я протягиваю бармену через стойку по одной клеточке, ага? И если придется уйти в тот самый добрый мрак , отправлюсь туда покорно, тихонько, ага? И плевать я хотел на умника, который писал, что надо по-другому, понял? Он в могиле, давно уже рассыпался в прах, откуда ему знать? Может, когда окажусь там, ифриты наконец потеряют меня, если не забуду держать рот на замке. Оставят беднягу Билла в покое. Не желаю, чтобы меня продолжали трахать и после смерти, понял? Как ты себя защитишь в гробу? Подумай-ка, пораскинь мозгами! Хотел бы я добраться до того, кто придумал демонов, старик. И они еще называют меня чокнутым!
Мне не хотелось продолжать обсуждение неприятной темы.
Билл довез меня до логова Сейполта. Каждый раз, когда отправляюсь в город, сажусь в его машину. Безумие американца отвлекает от назойливой нормальности окружающего, железной упорядоченности жизни, в которой все расписано до мелочей. Ездить по здешнему раю для домохозяек вместе с Биллом — примерно то же, что носить в кармане кусочек Будайина; он — как баллон с кислородом, который цепляешь на себя, спускаясь в океанские глубины.
Особняк Сейполта располагался довольно далеко от центра, на южной окраине города, откуда можно разглядеть границу, за которой простиралось вечное царство пустыни, где гигантские дюны терпеливо ждали урочного часа, когда люди немного расслабятся и забудут о ненасытных соседях, чтобы похоронить нас под грудами пепла, под слоями пыли. Пески сгладят конфликты, сотрут плоды столетних усилий, съедят надежды. Как победоносная армия, обрушатся волна за волной и умиротворят навсегда. Когда-нибудь они поглотят нас, похоронят в своих глубинах. Придет вечная ночь… Но все это в будущем, урочный час еще не настал.