— Стало-быть, в полном порядке? — спросил он. — Ну, слава богу. Поди, Петруша, цалуй.
Петр нагнулся, поцеловал отца в подставленную щеку, отступил назад.
— У нас тут тоже слава богу, — сказал Мирон Лукич. — Верно я говорю, Павлуша?
Павел промямлил:
— Слава богу.
Старик рассмеялся, по-очереди взглянул на сыновей, вдруг оборвал смех и, точно изумившись, что около него все еще кто-то стоит, кончил разговор:
— Что еще? Ступайте к себе.
Он посмотрел сыновьям в спины. Они были одинаковы: широкие лопатки выпукло обозначились на поддевках, придавленные тяжкими дугами плеч.
— В отца, — прошептал старик и не то с вызовом, не то одобрительно мотнул головою на дверь.
Братья стояли друг против друга, опешив. Старший нашелся первый, сказал:
— Без Денисенки не распутаться.
— Нужны деньги, — отозвался Павел.
— У меня есть.
— Он балованный. Дешево не отделаешься.
— Хватит. Пойдем.
И они пошли.
Денисенко держал извозный и ямской двор, почти весь перевоз через Волгу был у него в руках, лошади его славились, с легкою доводилось ему бывать и в Пензе и в Тамбове, ямщиком он был отменным.
Двор стоял на краю оврага, за Казанской церковью. Навоз из конюшен и со двора валили в овраг, оттуда поднимался тепло-сладкий парок тлена, и все вокруг дышало этим парком, плавало в нем и утопало.
Как все покровские хохлы, Денисенко коверкал свою речь, мешал ее с кацапской, говорил враспевочку, точно приседая в конце слов. Он прыгал на одной здоровой ноге, подобрав больную по-куриному, под живот, и открещивался:
— Це-ж откуда мне ведать, що вин замышляет?
— А о чем ты ему писал письма? — мрачно допытывался Петр.
— Письма? Оборони меня, царица небесная! Слыхом не слыхал про письма!
— Ведь я знаю! — сказал Павел.
— Що таке?
— Как от тебя отцу письма приносились.
Денисенко щерился:
— Вы-ж те письма не бачили?
— А вот и бачил! — прикрикнул Петр.
— Не бачили! — смеялся Денисенко.
Так они пререкались, разглядывая друг друга и прикидывая, когда удобнее перейти к самому делу. Наконец, Петр спросил:
— Сколько хочешь?
Денисенку точно громом сразило. Он подпрыгнул, метнулся под образа, присел на лавку.
— Чур мне чуру! — тихонько пробормотал он, утирая со лба пот. — Що я, ослыхался, Петр Мироныч?
— Ничего не ослышался, — спокойно заявил Петр. — Сколько нужно, чтобы ты сознался, зачем тебя отец призывал?
— Та ни скилькы не нужно! Що-ж вы прямо не скажете, про какое, мол, дело ходил Денисенко до бати?
Испуг с него, как рукой, сняло. Он сказал смеючись:
— Мирон Лукич на старости заскупился, Денисенко дорого-де за подводы считает. Твое, говорит, счастье, що на ногах стоять не могу, а то — б я у тебя вихор-то выдрал!
Он дернул себя за черствые клочья волос и поскакал к двери:
— Минуточку, дорогие гости, я тилькы до конюшни. Ах, забаломутили мою душу, забаломутили, любезные!..
— Ни с чем уйдем? — обернулся Петр к брату.
— Вот так и будет плясать бесом.
— Ну, к дьяволу! Попусту терять время!..
Дома все было по-старому, ничего не убавилось, а братьям все недоставало спокойствия, вот-вот, чудилось, разразится беда, и с какой стороны ее ждать — нельзя было взять в толк. Они бродили насупленные, работа застревала у них в руках, свет сошелся клином на загадке, загаданной отцом, как вдруг все стало ясно.
Случилось это вечером, когда стемнело и надо было сдавать отцу ключи. Петр Мироныч, собираясь идти вниз, на старикову половину, внезапно прислушался к тишине, чуть-чуть наполненной еще отзвуками дня. Ни слова не вымолвив, быстро и что-то очень легко для грузного своего веса, он выбежал из комнаты. Павел кинулся за ним вниз по лестнице. В темноте коридора не различить было, что происходит, слышалась только возня в сенях, у парадного хода, и Павел притулился около косячка.
— Петр Мироныч, Петр Мироныч! — расслышал он сдавленный голос.
— Давай сюда! — рычал Петр.
— Петр Мироныч, истинный бог!
— Чего несешь, ну? Давав, говорю, ч-чорт!
— Петр… э… ей богу!
На мгновенье смолкло, потом вырвалось диким хрипом:
— Уда-вили, хри-стом-бо…
Опять тишина, глухой стук об пол. Снова хрип:
— Христом-бо… заду-ши…
И сразу горячее, чуть внятное отчаянное бормотанье:
— За голенищем… правый сапог… христ…
Возня словно усилилась, вдруг стихла, еще поднялась, и, спустя секунду, Петр бросил в чулан рыхлым мешком чье-то тело и задвинул щеколду.
— Кто это? — прошептал Павел.
— Васька.
— У меня сердце заполохнулось. Жив ли он?
— Рано умирать дураку! — отдуваясь сказал Петр. — Я сразу внял, как он крюком лязгнул.
— Ну?
— Ну, и попался. Письмо, видишь?
Они поднялись наверх.
На конверте отцовской рукой было выведено имя Агриппины Авдеевны Шишкиной.
— Новая? — все еще шопотом спросил Павел.
— А ты слыхал?
— Нет.
— Стало-быть, новая.
Петр разорвал конверт.
Почитаемая из отдаления, воистину луч моих дней, и надежда счастья, Агриппица Авдеевна! В ожидании ответа, не отвергнете ищущего, но доверьтеся сердечному намерению оного. Никакой обольститель, но обожающий раб страждет повергнуться к достойному подножию красоты вашей. Размыслите в спокое обо всем доселе описанном, о том совершенстве жизни и удовольствия, кои всякий час готовы у меня по вашему одному капризу. Ибо всё, окромя молодых, легкомысленных и незавидных лет, обещаю вам подарить, да и молодость заменит мой чувствительный пыл. Поелику же беспокоитесь вы о ногах, как вы расспрашивали моего посланца, то эта наносная болезнь проходит, когда о вас думаю, паче и вовсе пройдет без следа, едва взгляну на вас, небесная голубка. Молю отозваться, сгорая от желания, наконец, держать в руках час и время, когда свижуся с моим ангелом, с любовью пребывающий
Братья перечитали письмо — раз, другой, — Петр поглядел его на огонь, Павел пощупал бумагу, никто не решался сказать, что думал. Так, молча, они распрямились и постояли в неподвижности, каменными спинами своими заслоняя свет. Потом Петр сунул письмо в карман, взял со стола связку ключей и пошел к отцу. Брат двинулся за ним тенью.
Мирон Лукич встретил сыновей подозрительно, отклонившись на подлокотник кресла, точно издали было удобнее следить за их лицами.
— Что это в сенях словно шумел кто? — спросил он.
— Извольте, батюшка, ключи, — сказал Петр и протянул отцу связку.
Но тот не сразу взял, еще больше отклонился на сторону и повторил, сощурившись на сына:
— Я говорю, что за шум был в сенях?
— Извольте ключи, или куда положить прикажете? — проговорил Петр.
Тихо, с раздумьем, старик протянул руку, как-будто необычно было холодное, позвякивающее кольцо с нанизанными на него увесистыми ключами.
— Где Васька? — спросил он, цепко зажимая ключи в своей гусиной лапке.
— Вам должно лучше знать, он при вас находится.
Ненадолго стало тихо; все трое перехватили дыханье. Вряд ли не первый раз за всю жизнь слышал Мирон Лукич такой ответ.
Третья глава
В окно было видно, как у могилы старуха раздавала милостыню убогим и сирым. Из глиняной миски она черпала ложкой кутью и высыпала ее нищим в пригоршни. Запрокинув головы, они спроваживали в рот рассыпчатую пшеницу, жевали и крестились. Старуха крестилась тоже.
По тропинке, выложенной плитами известняка, между могил, шел монах.
Где-то густо жужжали пчелы — наверно, возле окна лежал их путь на пасеку.
Было тихо. Беленые стены покоя и коридор, сумрачно исчезавший вдалеке, усиливали каждый нечаянный звук, и он строго и многократно повторялся, как в пустой церкви.
Запахи меда, деревянного масла, какой-то рыбы и давно увядшей богородской травы тепло выплывали из коридора и вперемешку улетучивались через открытое окно.
Братья сидели на скамейке, глубоко задвинутой в угол покоя. Посередине спинка ее завершалась крестом. Вдоль стен тянулись редко расставленные стулья, облаченные в белые чехлы. В переднем углу стоял налой в малиновой парче, над ним теплилась желтая свечка.
Ожидать становилось тоскливей и тоскливей. Павел зевнул уже раза два, когда растворилась дверь и служка-монашенок оповестил, быстро кланяясь назад, в другую комнату:
— Его преосвященство!
Братья поднялись.
Архиерей вошел, нежно пощупывая на груди панагию. Глаза его были не то веселы, не то усмешливы. Следом за ним прибежал пузатый двухшерстный кот и сразу пропал у него в ногах, под рясой.
— Ваше преосвященство, владыко, — проговорил Петр и сложил руки для благословения.
— Это который Гуляев?., во имя отца и сына, — спросил архиерей, — это у которого по Волге солянычи ходят?., святаго духа…
— Тот самый, владыко, Мирон Гуляев.
— Ну, что он?
— Окажите милость выслушать, владыко, мы с жалобой.
— На кого жалоба? — перебил архиерей и недоверчиво глянул на братьев.
Кот высунул из — под рясы морду и тоже посмотрел вверх, поочередно кольнув братьев отточенными лезвиями зрачков.
— Ежели на родителя, то не похвально, ибо детям должно пребывать в повиновении.
— В повиновении, владыко, — подхватил Петр, — в страхе и повиновении. Однако, не столько на родителя имеем жалобу.
— Говорите, — вздохнул архиерей.
— Впрочем, извольте видеть, владыко, — сказал Петр, поворачиваясь к свету и поднося палец к виску, — заметину эту ношу безвинно.
— Сильно, — произнес архиерей, с любопытством разглядывая рану, — сие чем же?
— Ключами, владыко.
— Говорите.
— Батюшка наш десятый год как в кресле, обезножил, потерял свободу, и его возят. С тех пор у нас в доме покой, а работа лежит на нас, вот на Павле, да на мне. Уж вы, владыко, извините, не знаю, как сказать… но я — как на духу у вашего преосвященства. Появилась в городе девица… такая, из свободных. Впрочем, держит себя по-благородному, увлекательно, но только с виду, владыко. Вот Павел ее видал. Соблазн, владыко.
— Разумею, — сказал архиерей.
— Девице прозвище Шишкина, прежде жила в Тамбове и оттуда, говорят, бежала, потому должна была скрыться. Опоила тамошнего помещика, обобрала до исподней рубахи, словом — истинная цыганка, владыко.
— Сколько родителю лет? — вдруг спросил архиерей.
— Семьдесят первый, владыко.
— Мать жива?
— Матушка была первой у батюшки, после того мы росли с мачехой, а после того… Батюшка в страстях неудержим, владыко, с ним и ранее случалось… однако, тогда он был при ногах…
— Значит, он вдовый?
— Вдовый, ваше преосвященство.
Его преосвященство поднял голову и выдохнул в мягкой примиренности:
— Все в руцех божиих. Церковь святая допускает вступать в брак трижды.
Петр заглянул ему в глаза. Зрачки были странно сужены, что-то неуловимое сквозило в них — то ли ласка и любопытство, то ли ледяное безразличие.
Петр рухнул на колени, потянув за собой брата, и дотронулся лбом пола.
— Не погубите, владыко, дайте совет!
Прямо ему в лицо, с пола, сверкали кошачьи, глаза — желтовато-зеленые, с черненькими лезвиями холодных зрачков. Высунувшись из-под рясы, кот подергивал носом, точно примериваясь, поластиться ему к голове человека, неожиданно очутившейся на полу, или поцарапать ее?
Петр торопливо разогнул спину.
— Накажите, владыко, благочинному, чтобы не венчали батюшку! Ваша власть!
— Отколе моя власть! — сказал архиерей, опустив взор на панагию и опять нежно пощупывая ее. — Господь бог наделил человека свободною волею, и человек сам избирает добро или зло.
Он подумал немного.
— Поднимитесь, прошу вас. Ведь родитель ваш находится в здравом уме?
— Можно ли сказать, владыко? От дел отвернулся, пищу и то перестал принимать, меня с Павлом не хочет видеть. Помрачение рассудка, владыко!
— Так угодно судить вам, — тихо сказал архиерей. — Суждение сие много ценнее было бы, буде оно сделано сведущим лекарем, — еще тише добавил он и отвел взгляд в сторону.
Петр посмотрел на брата. Тот почти в испуге глядел на кота, со внезапной преданностью уткнувшегося ему в сапоги.
— Понятно ли? — спросил архиерей.
— Слушаю, владыко.
— Плохо слушаете! — сухо сказал архиерей и поднял руку для благословения.
— Все в руцех божиих, я говорю.
— Владыко! — воскликнул Петр отчаянно. — Коли батюшку удержать не можете, так ужели на девку нет управы? Ежели она к нам в дом войдет, ведь она меня с братом по миру пустит!
Зрачки совсем исчезли из глаз его преосвященства, и он выговорил наставительно:
— Сие скорее будет зависеть от его превосходительства, поелику девица, о коей говорите, внушает сомнения в чистоте нравственной. Так ли разумею слова ваши о ней?
— Точно, владыко.
— Пресечение опасности во власти светской. Идите с миром.
Он опять поднял руку, но тотчас остановился и, опять поласковев, добавил:
— Впрочем, родителя вашего в городе знают. Без оглашения с амвона никто венчать не станет. Услышите. Тогда возможно и пресечь. Во имя отца и сына…
Он пошел было в свои покои, но вдруг повернулся и спросил грозно:
— Вклады в храмы господни делаете?
— Делаем, владыко. Укажите, куда пожелаете?
— Не имеет значения. Можно в собор, допустимо и в монастырь. Церковь божия едина.
Он вдруг усмехнулся:
— У меня только два попа есть, кои сомнительны. Те, пожалуй, обкрутят и без оглашения. Один в Курдюме, да другой на Увеке. Поглядывайте — лукаво закончил он и направился к двери.
Кот кинулся за ним, подняв хвост палкой.
Братья прошли монастырским двором, по белым плитам, растянутым дорожками между церковью и жилыми корпусами, в жужжании пчел, в чуть слышном шелестении рощи. Два-три монаха попались им навстречу и поклонились, нищие обступили их в воротах, причитая и бормоча молитвы.