После того как к протоколам исполкома подшили роковую для Михаила Антиповича резолюцию, он пережил такой шок, что даже разговаривать начал на каком-то геометрически округленном языке, так что и щекотливая тема, обработанная этим способом, и преимущественно с помощью молчания и мычания, не давала собеседнику подцепить какие-нибудь определенные выводы. Конечно, с друзьями он говорил более откровенно, чем с малознакомыми, да и то, во-первых, лишь в том случае, если разговор происходил с глазу на глаз, а во-вторых, и с друзьями, в силу привычки и осторожности, пользовался отчасти мимикой и языком округленности.
Подобным дружеским излиянием была беседа Придорогина с его старым приятелем, городским архитектором Филиппом Филипповичем Бокатовым — родственником его по жене.
Оба они ехали в служебную командировку, в Москву, и, на их счастье, удалось получить отдельное купе в южном поезде. Закрыв дверь и усевшись визави у навесного столика под окном, приятели вздохнули с облегчением, достали папиросы, обменялись сентенциями насчет вреда курения, помолчали. Хотя день был яркий, Придорогин повернул выключатель настольной лампы под оранжевым колпачком искусственного шелка. Тока не было. Придорогин медленно оглядел стену, обнаружил над окном черную тарелку радио, встал, нащупал регулятор, покрутил его в обе стороны. Звука не последовало.
— Пора бы тебе, Михаил, жирку сбавить, — сказал Бокатов.
Охлопывая себя по оттопыренному животу, подобранному широким желтым ремнем, Придорогин опустился на диван, опять вздохнул, ответил:
— Жизнь, братец мой, — борьба с излишками веса. Теперь будет время физкультурой заняться.
Снова помолчали.
— Сдаешь? — спросил Бокатов.
— Приготавливаюсь.
— Что-то затянулось.
— Извеков не хочет принимать, пока семью не перевезет. А тут два пункта. Первое — квартира не готова. Второе — его жене театр отпуска не дает, привык с удобствами.
— Где ему квартиру отводишь?
— Да он сам придумал: кварталом ниже кладбища, на Жуковской. Я ему предлагал в новостройке, — так нет, уперся: там, говорит, у вас ничего, кроме щебня да известки. А он, видишь ли, желает, чтобы с деревцами.
— Будет хозяином — пускай себе озеленяет, где хочет.
— Я тоже думаю — пусть озеленяет. Пусть и квартиру устраивает, какая понравится. Хоть на Жуковской, хоть… на самом кладбище.
Они улыбнулись друг другу.
— Да, правда, — с досадой сказал Придорогин. — С Жуковской, чтобы он въехал, надо десятерых жильцов переселять. А куда? Извеков говорит — вот, мол, ты и предоставь им жилплощадь в новостройке, где мне предлагаешь. Так ведь они — не очередники на площадь, жильцы-то, отвечаю ему. Вот, говорит, ты своих очередников размести в новостройке, а на ихнюю площадь пересели жильцов с Жуковской. Ишь, говорю, какой ты ученый. Этак ты все новостройки очередникам разбазаришь. А он мне — разбазаривать, говорит, не следует, а распределить между очередниками — твоя обязанность. А как же, спрашиваю, быть со вновь прибывающими ответственными товарищами, которых к нам назначают на работу, вроде, например, как ты, а? Куда их прикажешь? Может, в очередники зачислять или как?
Бокатов засмеялся.
— Это ты подколол!
— А как же? Приезжают на готовенькое! И жильцов им высели, и ремонт произведи, и чтобы с деревцами.
— Да что ты с ним нянчишься? Поживет в гостинице.
— Говорил!.. Он мне — я в гостинице, говорит, не намерен каждое утро терять полтора часа в хвосте к умывальникам. И умывальники, говорит, у тебя такие, что тошно руки сполоснуть. И все, знаешь ли, — «у тебя», да «у вас», да «твое», словно сам не бог весть из какой Филадельфии заявился.
— Да, — заметил Бокатов, — рассказывают про него — крутоват.
— Кто рассказывает? — насторожился Придорогин.
— У меня в мастерской чертежник один, работал прежде в Сормове, сталкивался с ним.
— Сталкивался? Конфликт какой был?
— Нет, не то чтобы… А приходилось наблюдать по работе. Неутомимый будто этот самый Кирилл Николаевич, ну и шибко требовательный, крутоват.
Придорогин, чуть повременив, рассудил:
— Если так подумать, то ведь оно и нельзя по-другому. Время такое. Да и народ такой, правду сказать. Страна особенная. Строгость требуется. Распустишь — революцию упустишь. Нельзя.
— Конечно. Но ведь одной строгости мало. Рассказывают, он порядочный будто дипломат.
— А как же? Без гибкости далеко не уедешь. Крутоват — хорошо, дипломат — хорошее. Народ требует к себе подхода.
— Политик!
— Кто? — почему-то даже испуганно спросил Придорогин.
— Да Извеков-то.
— Что ж ты хочешь? Тридцать почти лет в партии — да чтобы не политик.
Бокатов подался немного вперед, мигнул Придорогину, сказал тише:
— А на тот счет, как полагаешь?
Придорогин поднял плечи, сделал руками такое движение, словно на его кисти надели моток шерсти и он помогает перематывать ее на клубок.
— В оппозиции он словно бы не был, — сказал он на низкой ноте. — У него, братец мой, позиция, а не оппозиция.
— Своя позиция и есть оппозиция.
— Не скажи. Дисциплину он понимает. Ни одного ему выговора, говорят, не записали до этого случая.
— Говорят и другое. Ни одного будто предложения не примет, если нет особого постановления. Всякое, мол, предложение принимать — и своего ума не надо.
— А разве не верно? — довольно громко возразил Придорогин. — Не успеет человек себя на каком деле показать, как на него пошли сыпаться предложения — давай это, и то, и другое, и там тебя ждут, и тут ты нужен. Приучают народ к работе спустя рукава, плодят формалистов. Извеков не формалист, он — работник.
— Разделяешь, значит, его установки? — не без колкости вставил Бокатов.
— На кой он мне сдался!
Разговор приостановился, как будто собеседникам надо было дать себе отчет — одобряют они Извекова или порицают и до какой черты допустимо то или другое.
— Работник! — скептически начал Бокатов. — Все мы работники, а приходится иной раз поработать не то, что хочется… У Извекова всегда шло по шерсти. Чего захотел, то и получалось. И постановления насчет его работы поспевали как раз такие, которые ему нравились. Рука у него наверху, в аппарате… Оно и получалось.
— Ты кого думаешь? — требовательно, но опять потише спросил Придорогин.
— Рагозина. Слыхал?..
— Думаешь, один ты слыхал?.. Рагозин в военном отделе, а Извеков по тяжпрому.
— А военный отдел голоса, что ль, не имеет в тяжелой промышленности?
— Ну, коли хочешь знать, Рагозин нынче Извекова против шерсти и погладил!
Бокатов вроде как удивился, но промолчал из соображения ответственности предмета, который всплыл по его же вине, и решил несколько отступить:
— Странно все-таки. Не чужак ведь какой. Надо было — воевал, торговал, речной флот восстанавливал. Буксиры-то, говорят, к Нижегородской ярмарке кто под пары ставил? Извеков. Пришло время заводы строить — он в первом ряду. На автомобильном конвейер при ком налаживали? Не хуже спецов-инженеров справлялся. Учился, совершенствовался. Не клевал носом, не спал.
— А кончил — с чего начал: коммунхозом! — усмехнулся Придорогин и вдруг крепко ударил друга по коленке. — Непонятная одна в нем черта: всегда он словно бы на втором плане стоял, до настоящего руководства не подымался, в замах ходил? При его-то партстаже, а?
— Знаешь, ведь есть люди, без которых настоящего дела не сделаешь, которые ценности создают и этим свою гордость питают. У которых что голова, что руки — золото.
— А руководители — безрукие, что ли? — укоризненно заметил Придорогин.
— Одни руки водить предпочитают, другие делать работу. Сам говоришь, что Извеков — работник. Завод-то ехал на нем, так?
— Это все разговоры. Неизвестно, какими он их фактами подтвердил. Зачем-то ему надо, говорю, в полутени держаться, не на солнышке, не на припеке самом, а?
Придорогин отвалился в угол дивана, закрыл глаза. Он обладал способностью мгновенно задремывать, и даже прихрапывал легонько при этом, вздувая обширный, живот, но, так же быстро и неожиданно пробуждаясь, он мог, как ни в чем не бывало продолжить прерванный спор или начать любой новый. Бокатов знал это за ним и, хотя на сей раз Михаил Антипович уснул надолго, спокойно дождался момента, когда тот поднял веки и глазами лунного света оглядел купе.
— Вот так-то, братец мой, — сказал Придорогин, устраивая свое тело удобней. — А в чем, собственно, самая что ни на есть закавыка этого случая, мы с тобой так и не знаем! Про Извекова-то…
— Ошибка, говорят.
— То-то что говорят. Кто говорит-то?
— Ошибка с каждым может случиться.
— Это мы понимаем. Только мало нынче что-то слышно, чтобы ошибки случались ни с того ни с этого. Вот так иной копошится в тени, на свет не выпячивается, а глядишь — он воду мутил, да вдруг на каком-нибудь этаком процессе в полном освещении и предстал!
— Такое не с одними замами бывает, — сказал Бокатов.
— Тоже верно. Иной всю жизнь мораль преподавал, к верности заветам призывал и прочее такое, а глядь — ведут, голубчика, без пояса, и два красноармейца по бокам, при винтовочках. Вот тебе и мораль…
— Время такое. Ни за кого без проверки не поручишься.
— О том и говорю. Послали к нам для первоначала товарища Извекова городской канализацией заниматься, а погодя да присмотревшись к его портрету — цап сокола да на цепочку…
— Да, — согласился Бокатов, — уж больно самостоятельного ума человек.
— То-то и есть, — заключил Придорогин. — Знавали мы этаких гордецов!.. Вставай, Филипп Филиппыч. Пора.
Они поднялись, разложили по карманам папиросы, причесались.
Уже взявшись за ручку двери, Михаил Антипович остановился, обнял другой рукой Филиппа Филипповича, приклонил голову к его уху:
— Товарищ Новожилов встретил Извекова очень, передавали, сочувственно: но старой работе будто бы знаком. Неосторожно все-таки, думаю я. Пес его знает, что у Извекова за спиной. Поглядим. Представят бумаги в кадры — будет нагляднее.
Он с силой отодвинул дверь, шагнул в коридор, где уже толпились с чемоданами пассажиры, и во весь голос сказал:
— Ну вот и матушка-Москва!
Правда, словно отвечая его возгласу, из всех тарелок громыхнула по радио песня, почему-то прямо с середины припева: «Страна моя, Москва моя…»
И Придорогин бодро попал в тон: «…ты самая любима-я!»
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
В тот раз, четыре года назад, Извеков не придал особого значения, что его вызвали в ЦК. Вызовы в Москву по телефону происходили часто. На его плечах лежало основное производство завода, и год был особенно хлопотный из-за расширения программы выпуска автомобилей. Бурлила кухня уточнения, согласования, утверждения проектов, планов, смет. Бывало, он поутру вернется домой из поездки в столицу, предпринятой по своему почину, а ночью его приглашают опять выехать по почину наркома либо кого-нибудь еще.
Он остановился, как всегда, в гостинице «Москва» и сразу позвонил в Отдел тяжелой промышленности, давнему своему товарищу.
— Кто? — переспросил знакомый голос.
Извеков повторил свою фамилию, добавил неизменное «здорово», сказал, что прибыл по вызову.
— Слушаю, — ответил товарищ.
— Ты что, стал глуховат?.. По какому делу меня требуют, не знаешь?
— Сейчас справлюсь.
Извеков успел только подумать, что, наверное, совсем запарились в аппарате отдела — лишнего слова некогда сказать, — как неизвестный красивый бас ровно выговорил в трубке:
— Это товарищ Извеков?.. Вам надо позвонить по телефону… (И еще ровнее продиктовал номер.)
— Кому позвонить? Чей это номер?
— Это телефон КПК.
— Благодарю.
— Пожалуйста.
В таких случаях Извеков коротко нажимал пальцем на рычаг контакта и, не мешкая, набирал нужный номер. Но на этот раз привычка изменила ему — он положил трубку.
В Комиссию партийного контроля могли вызвать по любому делу, не касающемуся непременно лично его, — это была первая мысль, и в нее влилась другая, явно безответная, о том — чье же это может быть дело, требующее его явки? Известные ему партийцы были неисчислимы, перебирать их в уме не было смысла, он только попробовал вспомнить, не знает ли кого-нибудь из членок КПК, но не припомнил и кончил тем, с чего должен был начать, — позвонил по телефону, который ему дали.
Отозвалась женщина, попросила подождать, и он дожидался так долго, что уже хотел отложить разговор, когда она секретарски-корректно сообщила назначенный ему час, подъезд и комнату, куда он должен прийти. Он спросил, кто его вызывает. Она ответила:
— Вам скажут, товарищ Извеков.
Недоговаривание было вполне обычно, но толкало, помимо воли, выискивать причину вызова.
До назначенного часа оставалось некоторое время, но не такое, чтобы его можно было занять большим делом. И тут пришел ему на ум Рагозин — старинный друг. Они встречались последние годы исключительно на разных заседаниях и совещаниях, редко и мельком разговаривали, всегда уславливались повидаться, как следует, но вечная срочность дел мешала то одному, то другому, и Рагозин пошутил однажды, что уж, мол, выйдем на пенсию, тогда отведем душу за самоварчиком. Извеков решил пойти к нему.
В здании ЦК, подымаясь по широкой, устланной ковровой дорожкой лестнице, Извеков испытывал знакомое состояние некоторой торжественности, внушаемой важным деловым спокойствием этого большого дома с беззвучно скользящими лифтами, с закруглениями площадок между маршами, с лейтенантами при дверях, ведущих в безлюдные коридоры, с такими же дорожками на полу.
Секретарь по приемной Военного отдела пошел доложить о прибывшем. Возвратившись, он придержал за собой дверь, наклоном головы показывая, что можно войти в кабинет. Но не успел Извеков подняться с дивана, как навстречу вьгшел Рагозин.
— Заходи, заходи, — проговорил он и, не выпуская из своих сильных пальцев руку Извекова, продолжая отрывисто ее пожимать, заставил его пройти вперед.
Они немного постояли посередине кабинета, молча сравнивая свои сложившиеся представления друг о друге с тем, что теперь видели их встречные взгляды.
Петр Петрович Рагозин был настолько уже лысым, что лишь окоемка сивого пуха узенькой тесьмой тянулась от ушей к загривку, и казалось, даже брови вылезли у него и усы поредели, тоже сивые, но по-старому — колечком. Он носил одежду, к которой привыкли и которую считали даже чем-то значительным многие большевики, прошедшие гражданскую войну, — галифе и нечто вроде френча. Этой форме оставались верными, допуская в ней одну вольность: она могла быть стального цвета вместо прежнего хаки. Рагозин называл ее гражданской военного образца. Галифе своими пузырями словно шире раздвигали обруч его выгнутых ног, и это особенно бросалось сейчас в глаза, когда он, стоя на месте, покачивал длинный, тяжелый свой корпус. В нем исчезла былая жилистость, он стал грузноват.
Кирилл одевался обычно, но долгополый пиджак не очень к нему шел. Он делал его еще приземистее, а подложенные плечи и стрелки отворотов острее вычерчивали и без того прямоугольное его сложение. Лицо его мало менялось, только смуглая кожа резче темнела на бритых щеках да виски сильно посеребрились. Глаза, как в молодости, были ясны и редким цветом своим похожи на крепкий чай.
— Все тот. Разве что красивей, — сказал Рагозин.
Извеков, довольный встречей, хотел сесть в кресло спиной к окну, но Петр Петрович опять взял его за руку и усадил в противоположное кресло. Кирилл улыбнулся:
— Совсем забыл: посетителю положено лицом к свету.
— Привычка, братец, — не придавая значения улыбке Извекова и обходя письменный стол, сказал Рагозин.
Он сел на свое место за столом, положил локти на стекло, прикрывавшее лист с отпечатанными номерами телефона, известного под именем «вертушка», и в отражениях белых оконных бликов, бронзы чернильного прибора.
— Да и что ты за посетитель? — продолжал он, тепло глядя в глаза Извекова. — Не знаю, кого больше хотел бы я повидать, чем тебя.
— Я тоже. Но ты не хуже меня знаешь…
— Мне как доложили, — не дал докончить Рагозин, — доложили, что ты пришел, я подумал, не опять ли ты в армию захотел? Соскучился по шинели?
— Просто на тебя взглянуть, — чувствуя внезапную нежность, сказал Извеков. — Не простишь ведь в конце концов, что так часто бываю здесь и никогда не зайду.