Н. А. Лейкинъ
I
Въ квартирахъ дома извозопромышленника Безпокоева переполохъ. Счетчикомъ были розданы листки и вѣдомости по народной переписи. Самъ хозяинъ дома Безпокоевъ былъ въ трактирѣ, куда ходилъ пить чай съ сѣнникомъ-поставщикомъ, когда безъ него приняли дома большой пакетъ съ листками, вѣдомостями и объясненіями, или наставленіями. Вернувшись домой, онъ долго кричалъ и бранился на дворника, жену и прислугу, зачѣмъ тѣ приняли пакетъ. Дворникъ, жена и домашніе стояли растерявшись.
— Да вѣдь всѣ принимали, Лукьянъ Захарычъ… Всѣмъ сосѣдямъ выдано, — осмѣлился замѣтить дворникъ, переминаясь съ ноги на ногу.
— Плевать мнѣ на сосѣдей! — закричалъ Безпокоевъ.
— Принесъ такой… баринъ не баринъ, но съ кокардой на фуражкѣ, такъ какъ-же не брать-то! — поясняла жена.
— А хоть-бы генералъ! — закричалъ Безпокоевъ, взялъ пакетъ, вынулъ оттуда листки и принялся ихъ разсматривать. — Матери мои! По крышамъ придется лазить, дымовыя трубы считать. Спрашиваетъ: сколько дымовыхъ трубъ., сколько выгребовъ въ домѣ. Ну, пусть этотъ полубаринъ съ кокардой на шапкѣ, что листки принесъ, самъ и считаетъ дымовыя трубы, а я не намѣренъ.
Безпокоевъ очень хорошо зналъ, что пакетъ, принять было нужно, что отказаться отъ него нельзя, но ему только хотѣлось покуражиться передъ домашними. Онъ расхаживалъ большими шагами по комнатѣ и въ раздраженіи продолжалъ говорить:
— Дымовыя трубы понадобились, выгреба! Ну, на что они понадобились? Только вѣдь для того, чтобы людей отъ дѣла отшибать.
Сынъ, ученикъ Петровскаго коммерческаго училища, продолжалъ разсматривать брошенные отцомъ на столъ листки и проговорилъ:
— Тутъ еще и про собакъ, есть. Спрашиваютъ: сколько собакъ на дворѣ.
— Ну, вотъ ты отъ нечего дѣлать и начни сегодня считать, — огрызнулся отецъ.
— Съ какой-же это стати? Мнѣ нужно уроки учить.
— Уроки по боку. А завтра такъ и скажешь учителямъ: такъ и такъ, молъ, по приказанію начальства считалъ собакъ для переписи. Кошекъ еще не надо-ли пересчитать?
— Про кошекъ ничего не сказано. Лошади, коровы, собаки.
— Жаль, очень жаль! — иронизировалъ Безпокоевъ. — Кстати-бы ужъ и кошекъ переписать, да и мышей… Пожалуй, ужъ и блохъ на собакахъ. Заодно. Чего-жъ тутъ стѣсняться! Досужихъ людей въ Питерѣ много. Всѣ досужіе. Къ какому-же это времени нужно докладъ подать о дымовыхъ трубахъ и собакахъ? — спросилъ онъ все еще стоявшаго у притолоки дворника.
— Черезъ три дня счетчикъ зайдетъ за пакетомъ — далъ отвѣтъ дворникъ.
Сынъ смотрѣлъ въ листки и прочиталъ:
— Молчи! — оборвалъ его отецъ.
Онъ взялъ пакетъ, и отправился въ, комнату, называемую «конторкой», каморку около кухни, гдѣ онъ обыкновенно принималъ, отъ навозниковъ дневную выручку и записывалъ въ книгу. Тамъ онъ на свободѣ принялся разсматривать содержимое пакета. На пакетѣ стояла надпись: «прежде нежели писать отвѣты на листки, прочтите внимательно наставленіе».
«Эво, какъ обучаютъ!» — подумалъ онъ, отыскалъ среди листковъ наставленіе, напечатанное на четырехъ страницахъ большого формата, и воскликнулъ:
— Вотъ такъ географія! И все это нашему брату, пожилому человѣку, вызубрить надо! Ловко! Вотъ такъ, перепись! Благодаримъ покорно.
Онъ началъ читать и прерывалъ чтеніе возгласами:
— Скажите, какъ строго! Словно съ мальчишками. Пожалуй, еще за ошибки-то безъ обѣда оставлять будутъ! А то въ карцеръ. Самое лучшее въ карцеръ на хлѣбъ и на воду.
Послѣ фразы «листки и вѣдомость должны быть написаны къ 10 часамъ утра пятницы, 15 декабря», Безпокоевъ воскликнулъ:
— А вотъ не напишу, нарочно не напишу! И ничего ты со мной не подѣлаешь!
Читалъ онъ долго и внимательно, такъ внимательно, что на лбу его выступилъ потъ. Прочитавъ первую страницу наставленія, онъ спросилъ квасу, и когда кухарка ему принесла, выпилъ кружку съ жадностью; прочитавъ вторую страницу, велѣлъ ставить самоваръ. Послѣ третьей страницы, не дочитавъ четвертую, онъ вышелъ въ столовую къ чаю и сказалъ женѣ, сидѣвшей за самоваромъ:
— Чисто математика какая-то эта самая перепись. Читалъ, читалъ — и ничего не понимаю.
— Да дай вонъ Гришѣ прочесть, — кивнула жена на сына въ мундирѣ коммерческаго училища — Авось, онъ пойметъ.
— Ну, вотъ! Ужъ ежели я не понимаю, то гдѣ-же ему-то! Знаю только одно, что перепись эта отъ всѣхъ дѣловъ меня отшибетъ. Трубы считай, собакъ считай, разспрашивай, гдѣ кто родился.
— Возьми адвоката, — предложила жена. — Онъ напишетъ.
— Ну, вотъ вывезла тоже! Да что это судъ, что-ли! Я и у мирового-то всегда самъ.
Жена, сидѣвшая противъ Безпокоева, подмигнула ему и сказала:
— А вѣдь этой переписью, Лукьянъ Захарычъ, навѣрное на что-нибудь подъѣзжаютъ.
— Само собой, — отвѣчалъ тотъ. — Хотя въ объявленіи и сказано, что никакихъ фискальныхъ цѣлей. Мы тоже знаемъ и понимаемъ. Вдругъ дымовыя трубы понадобились. Сосчитай, сколько ихъ. Зачѣмъ это, спрашивается? Съ какой стати? И вотъ помяни мое слово, что съ этихъ-то дымовыхъ трубъ къ лѣту и возьмутъ. Съ лошадей взято, съ собакъ взято — ну, теперь съ дымовыхъ трубъ возьмутъ.
— Такъ покажи меньше трубъ.
— А какъ провѣрятъ, да потомъ со штрафомъ возьмутъ? Счетчику-то что дѣлать? Ему къ пятницѣ представь всѣ листки, какъ облупленное яичко. Ну, онъ по крышамъ и начнетъ лазать, да трубы считать.
— А сколько у насъ трубъ на нашихъ домахъ?
— А я почемъ знаю. Нешто я домъ строилъ? Надо будетъ проминажъ по крышамъ сдѣлать, да и сосчитать.
— Ну, вотъ. Охота! Пошли дворника.
— Перепутаетъ. А тамъ и отвѣчай за него. Нѣтъ, ужъ надо самому. Да вѣдь, кромѣ того, надо и печи сосчитать по всѣмъ квартирамъ.
— Печи-то для чего?
— Ахъ, Боже мой! Да все для того-же! — раздраженно отвѣчалъ Безпокоевъ. — Квартирный налогъ взятъ — ну, теперь съ печки еще на прибавку возьмутъ.
— Когда по крышамъ-то будешь лазать? — спросила жена.
— Да надо сейчасъ начать.
— Возьми съ собой дворника. Все-таки будешь не одинъ и онъ тебѣ поможетъ. А то эдакая скользь теперь. Долго-ли поскользнуться.
— Ладно… — пробормоталъ Безпокоевъ, тяжело вздохнулъ и прибавилъ:- Вотъ не было-то печали, такъ черти накачали. Теперь лазай по крышамъ.
— А голубей по чердакамъ, папашенька, считать не надо? — спросилъ сынъ.
— Дуракъ.
— Позвольте… Чѣмъ-же дуракъ-то? Ежели собакъ приказано считать, то отчего-же голубей не сосчитать. Такая-же тварь.
— Ну, полѣземъ на крышу, — сказалъ Безпокоевъ, вставая изъ-за стола.
Въ столовую вошла дочь его, дѣвушка лѣтъ семнадцати, пухленькая, съ вздернутымъ носикомъ и объявила:
— Ну, вы тамъ какъ хотите, а я въ одномъ листѣ съ собаками и лошадьми прописываться не желаю.
— А мы, и не спрашивая, запишемъ тебя, — пробормоталъ отецъ, уходя изъ столовой.
II
Вдова, старуха, мѣщанка Марѳа Алексѣевна Пѣтунникова, содержательница въ домѣ Безпокоева маленькой квартиры и отдающая ее отъ себя жильцамъ по угламъ, какъ получила отъ счетчика пакетъ съ листками и наставленіями для переписи, такъ и обомлѣла. Когда вошелъ счетчикъ, она сидѣла въ кустѣ и ѣла солевую треску съ картофелемъ и лукомъ. Взявъ отъ него пакетъ, она даже перестала жевать, хотя ротъ ея былъ полонъ. Руки ея тряслись, глаза остановились. Она безсмысленно смотрѣла на счетчика, студента, а онъ ей пояснялъ:
— Тутъ все найдете: и листки личные, и листокъ квартирный, и квартирную вѣдомость, и наставленіе. Все это вы внимательно прочтете, прежде чѣмъ приступить къ дѣлу. Главное на наставленіе поналягте. Оно вамъ выяснить все до мельчайшихъ подробностей! Да прочтите не одинъ разъ, а два, три. Поняли? Ну, а потомъ ужъ начинайте переписывать. У васъ сколько всѣхъ жильцовъ? — спросилъ онъ.
Только теперь Марѳа Алексѣевна начала прожевывать треску. Счетчикъ ждалъ отвѣта.
— Сколько-же у васъ всѣхъ жильцовъ? — спросилъ онъ еще разъ.
Сопровождавшій счетчика и стоявшій въ дверяхъ дворникъ произнесъ:
— У ней, ваше благородіе, жильцовъ много.
— Сколько-же именно?
Марѳа Алексѣевна, наконецъ, прожевала треску и стала считать по пальцамъ.
— Девятнадцать душъ, — послышался отъ нея отвѣтъ.
— Экъ васъ! Ну, тогда я мало далъ вамъ личныхъ листковъ. Вотъ, возьмите еще.
— Младенцевъ надо считать? — спросила она.
— Непремѣнно. И если-бы даже въ ночь съ 14 на 15 декабря родился кто-нибудь, то и того надо записать. Даже новорожденные и некрещенные и тѣ записываются.
— Тогда двадцать двѣ души, — поправилась она.
— Ну, такъ вотъ вамъ добавочные личные листки и прошу ихъ выполнить къ пятницѣ, 15 декабря, къ десяти часамъ утра.
— То-есть какъ это, ваше благородіе?
Марѳа Алексѣевна недоумѣвала. Теперь ужъ у нея затряслась голова.
— Въ пятницу къ десяти часамъ утра всѣ ваши жильцы должны быть переписаны вотъ на этихъ, отдѣльныхъ листкахъ, — отвѣчалъ счетчикъ.
— Да я, ваше высокое благородіе, неграмотная.
— Неграмотны? Гмъ… Но вѣдь, однако, въ квартирѣ кто-же нибудь найдется грамотный — вотъ его и попросите.
— Писаря найметъ, ваше благородіе. Ей что! Она старушка съ запасцемъ, — замѣтилъ дворникъ.
Къ трясенію головы у старухи прибавилось усиленное морганіе глазами.
— Ну-съ, такъ вотъ… — сказалъ счетчикъ. — Чтобы къ пятницѣ было все готово. Въ девять часовъ утра я зайду, и вы мнѣ вручите пакетъ съ листками обратно.
Онъ повернулся и въ сопровожденіи дворника, вышелъ изъ квартиры.
Въ кухню вбѣжала жилица — дѣвица не первой уже молодости, въ ситцевомъ распашномъ капотѣ, накрашенная, въ папильоткахъ, съ папироской.
— Что такое, Марѳа Алекеѣвна, у васъ здѣсь стряслось? Кто это былъ? — задала она вопросъ.
— Охъ, бѣда, милая! — пробормотала безпомощнымъ тономъ старуха.
Она уже сидѣла на сундукѣ, опустя руки и держа въ одной изъ нихъ пакетъ съ листками.
— Какая бѣда? Господи Іисусе!
— Перепись… Всѣхъ васъ, жильцовъ, переписывать надо и даже младенцевъ.
— Такъ что-же изъ этого? Это вѣдь по всему Петербургу. Объ этомъ и въ газетахъ было написано, — успокаивала хозяйку жилица. — А я думала, какая такая бѣда!
— Охъ, охъ! А у меня даже подъ сердце подкатило. Милушка, да нѣтъ-ли у тебя тѣхъ капелекъ, что ты мнѣ давала тутъ какъ-то?
— Гофманскихъ? Всѣ до капельки выпила. Да чего вы безпокоитесь-то? Перепись… Ничего тутъ страшнаго нѣтъ. Я помню… Десять лѣтъ тому назадъ она была въ Петербургѣ… Тутъ счетчики по домамъ ходятъ. У васъ счетчикъ былъ?
— Охъ, не знаю! Лицо такое серьезное. Вотъ оставилъ бумаги и говоритъ: чтобы непремѣнно къ пятницѣ къ десяти часамъ утра.
— Ну, счетчикъ былъ. Молодой или старый? — спрашивала жилица.
— Охъ, милушка, и не разглядѣла я. Съ дворникомъ былъ, съ Кондратьемъ. Только я выпила рюмочку передъ обѣдомъ и стала треску ѣсть — вдругъ онъ…
— Все таки изъ себя интересный?
— Ахъ, херувимка моя, да я и треской-то чуть не подавилась съ перепуга. До того-ли мнѣ было.
— Рѣшительно тутъ ничего нѣтъ страшнаго. Напротивъ… Если молодой и интересный кавалеръ… Гдѣ листки-то у васъ? Покажите-ка мнѣ листки-то.
— Вотъ…
Старуха протянула пакетъ. Жилица съ папильотками на лбу присѣла рядомъ съ ней на сундукъ, вынула изъ пакета листокъ и принялась его разсматривать, говоря:
— Тутъ описаніе жизни, личности и кто въ какихъ отношеніяхъ… Кому сколько лѣтъ и кто какого поведенія. Трезваго, такъ и пишите трезвый, выпивающій — ну, выпивающій. Такъ и обозначить слѣдуетъ. Дѣвица — такъ дѣвица и надо ужъ обозначить, настоящая дѣвица или такъ… Вотъ Аѳимья слесариха говоритъ, что она жена Ивана Парѳеныча. А какая она жена! Тутъ ужъ какъ на духу, надо все до капельки обозначить. Матрешка моя сосѣдка разсказываетъ всѣмъ, что она бѣлошвейка безъ мѣста. А какая она бѣлошвейка? Мы очень чудесно знаемъ. Вотъ вы и обозначьте, — тараторила жилица и принялась читать листокъ. — Да вотъ напримѣръ… Имя и фамилія? Вотъ вы и пишите хоть-бы про себя: «Марѳа Пѣтунникова». «Сколько лѣтъ отъ роду?» Сколько вамъ лѣтъ?
— Охъ, забыла, милая! Почемъ мнѣ знать! Забыла..- отвѣчала старуха.
— Ну, ужъ это такъ нельзя. Должны правильно отвѣтить. А то штрафъ… — сказала жилица. И лучше ужъ говорить больше. Ну, семьдесятъ три. Труднаго-то тутъ ничего нѣтъ.
Старуха заискивающе взглянула на жилицу и сказала:
— Такъ вотъ ты, милушка, и напиши мнѣ. Ты вѣдь грамотная. А я тебя за это кофейкомъ попою.
— Я? Я и написала-бы, вамъ. да вы знаете, какъ я пишу? Словно слонъ брюхомъ ползалъ. Напишешь а потомъ и сама не разберешь, что написала, такъ гдѣ-же счетчику-то! — отвѣчала жилица, — А вы Финогена Михайлыча попросите. Онъ вѣдь изъ писарей.
У успокоившейся было старухи Пѣтуиннковой голова опять затряслась.
— Милая, — заговорила она, — Финогенъ мужчина корыстный. Попроси-ка его написать, такъ онъ и денегъ запроситъ, и угощеніе ему съ пивомъ и кильками, на перья и чернила ему дай, да и за квартиру онъ недоплатить. Охъ, знаю я его! Лучше ужъ дворнику дать.
Старуха поникла головой и, чуть не плача бормотала:
— Бѣдная я, несчастная, беззащитная сирота! И придумали же эту перепись несчастную!
III
Вечеромъ пришли жильцы старухи Марѳы Алексѣевны Пѣтунниковой, узнали о врученныхъ ей счетчикомъ переписныхъ листкахъ и загалдѣли о переписи. Жильцы у ней были большею честью мужчины, почти всѣ работающіе по фабрикамъ. Женщинъ было всего четыре: двѣ прачки-поденщицы, дѣвушка, именовавшая себя бѣлошвейкой и барышня въ папильоткахъ. Всѣ жильцы приходили въ кухню къ старухи Пѣтунниковой и разсматривали переписные листки. Всѣ безъ исключенія отнеслись къ переписи подозрительно.
— Надо чего-нибудь ждать послѣ этого… — неопредѣленно сказалъ ей слесарь Титовъ.
— Да ужъ будьте покойны, напрѣетъ, — отозвался старикъ разсыльный Тимофѣевъ.
— Пропишутъ… — закончилъ нарядчикъ Семеновъ, мрачный мужчина съ бѣльмомъ.
Пѣтунникову даже подергивало, когда она слушала эти рѣши.
— Да чего ждать-то? Что напрѣетъ-то? — тревожно спрашивала она.
— А тамъ потомъ что-нибудь да обозначится, — опять уклончиво отвѣчали ей.
Прачка-поденщица Устинья Потаповна въ мужскихъ сапогахъ проговорила:
— Вотъ онъ кофей-то. Недаромъ онъ на гривенникъ фунтъ вздорожалъ.
— Очень просто….- кивнулъ слесарь Титовъ. — А ты думала, какъ? И еще вздорожаетъ.
— Ну?! Поди ты… Вѣдь ужъ и такъ теперь за полтинникъ-то горохъ въ кофей мѣшаютъ.
— Ничего не обозначаешь. Подмѣшаютъ и еще что-нибудь.
— Кофей что! Кофей — Богъ съ нимъ. Да не особенно я его много и пью, — сказала старуха Пѣтунникова. — А я думаю, не опасаться-ли мнѣ чего другого.
— Чего-же другого-то? — пробормоталъ Титовъ. — Квартирный налогъ платишь — ну, и ладно.
— Охъ, семь рублей, голубчикъ! Вотъ послѣ новаго года опять придется.
— А я думаю, бани вздорожаютъ, — сказала вторая прачка Наумовна. — На дняхъ я была въ баняхъ, такъ сторожиха стращала, что вмѣсто гривенника двѣнадцать будутъ брать.
— Да вѣдь съ вѣникомъ и теперь одиннадцать.
— А тогда будетъ съ вѣникомъ тринадцать.
Сторожъ присѣлъ на сундукъ и произнесъ:
— Вся эта перепись теперича, я думаю, для того, чтобы узнать, по скольку на душу водки выпивается изъ винныхъ лавокъ, потому и въ газетахъ писали, что будто-бы меньше пьютъ.
— Мели больше, — пробормоталъ нарядчикъ, все еще при свѣтѣ лампы просматривавшій «личный листокъ». — А нѣтъ-ли тутъ чего-нибудь насчетъ приписки въ мѣщане?
— То-есть какъ это? — спросили всѣ разомъ.
— А вотъ тутъ есть въ листкѣ точка: «съ какого года поселились въ Петербургѣ?»
— Ну?!
— Болѣе десяти годовъ живешь — ну, и приписывайся въ мѣщане.
— Экъ, хватилъ! Да въ петербургскіе-то мѣщане нонѣ не всякаго и берутъ. Походи да покланяйся, похлопочи. Въ шлиссельбургскіе и колпинскіе — сколько угодно, — возразилъ слесарь. — А я думаю вотъ что: съ квартиры жильцовъ будутъ сгонять, гдѣ по угламъ тѣсно живутъ. Это я отъ знакомаго старшаго дворника слышалъ, что сбираются. Вотъ когда всѣхъ перепишутъ — ну, и начнутъ перебирать. «Марѳа Алексѣвна, у тебя по скольку угловъ въ комнатѣ»? «Столько-то». «Гони двоихъ вонъ».