…В день суда Святослав Ильич особенно долго и тщательно брился, делал зарядку, преувеличенно бодро разговаривал за завтраком. Сергей молчал. Он почти не спал ночь, был бледен. Елена Ивановна, как и муж, старалась подчеркнуть, что сегодняшний день такой же, как остальные, самый обычный, но спокойствие давалось с трудом.
Наконец Святослав Ильич и Сергей закончили завтрак и поднялись. Они пошли пешком — старый особнячок, где размещался районный нарсуд, находился неподалеку. Сегодня была среда и заседания начинались в десять часов. Елена Ивановна осталась дома. Накануне Сергей сказал ей:
— Мама, пожалуйста не ходи…
Она промолчала, только обняла сына.
Обстановка судебного заседания подействовала на Святослава Ильича угнетающе. «Казенные» стены, обычные завсегдатаи судебных процессов — пенсионеры, старушки, кумушки, — большая группа дружков Земскова — «потерпевшего» и сам он, еще желтый и похудевший после больницы.
Прокурор и адвокат о чем-то переговаривались. Заглянул милиционер и исчез. Царила в этой комнате неуловимая атмосфера безнадежности, равнодушной обреченности, словно все, кто входил сюда, были судьи, свидетели, обвиняемые, защитники, зрители, а не люди. Хорошие, несчастные, плохие тоже, но не люди…
— Встать, суд идет! — сказала секретарь.
Святослав Ильич внимательно разглядывал тех, от кого зависела теперь судьба сына. Судьей была женщина средних лет, в очках, со строгим, утомленным лицом. Заседателями — седой пожилой человек, чью грудь в четыре ряда украшали орденские планки, и совсем молодая женщина, как он узнал позже, учительница.
Заседание началось. Оно шло как обычно. Зачитали обвинительное заключение, допросили свидетелей… Их было довольно много, и слушание перенесли на следующий день.
В четверг заседание открылось в одиннадцать часов. А в двенадцать произошла сенсация: адвокат Сергея попросил вызвать дополнительных свидетелей — Мишу Че-хонкова и Ирину Слонимскую.
После недолгих переговоров суд удовлетворил ходатайство защитника и, узнав, что оба свидетеля в зале, попросил Ирину выйти, а Мишу подойти ближе. Последовали обычные формальности.
— Дополнительный свидетель Чехонков, — обратилась к нёму судья, — у вас есть знакомые в этом зале или кто-нибудь, кого вы раньше видели?
Миша испуганно огляделся, потом пробормотал: — Вот этого видел, — он показал на «потерпевшего», — и тех двоих, еще того, — он посмотрел на Сергея.
— Говорите громче, пожалуйста. Скажите, что вы знаете по делу.
Миша, путаясь, рассказал о происшествии в парке. Из его рассказа явствовало, что на Сергея напали с ножом, а он защищался.
Затем вызвали Ирину. На вопрос, видела ли она кого-нибудь из сидящих в зале, Ирина ответила:
— Вот этого, с завязанной головой. Он нападал на Монастырского с ножом. И этого в черном пиджаке. Только тогда он был в желтой куртке. Он прыгнул — хотел ударить ногой, но шлепнулся. И этих вот двоих — они у Миши деньги отнимали…
— Скажите, Слонимская, — спросил прокурор, — как вы могли все это разглядеть? Ведь было темно. Чехонков, например, так утверждает.
— В глазах у него было темно от страха, — под смех зала ответила Ирина. — Он, знаете, как испугался! Там же фонари — все видно.
— Представитель несовершеннолетнего Логинова, — обратилась судья к матери «каратиста», — в чем был в тот вечер ваш сын?
— Кажется, в пиджаке. Да, в черном пиджаке, — ^последовал ответ.
— В пиджаке я был, — буркнул тот.
— Нет, в куртке! — запальчиво крикнула Ира. — И карман был оторван — висел.
— Тише, Слонимская, — подняла руку судья. Она полистала лежавшее перед ней дело, нашла нужную страницу и подняла глаза. — Странно, представитель несовершеннолетнего Логинова. Вот милицейский протокол того дня и предварительные показания вашего сына. Там значится желтая куртка с оторванным карманом.
Женщина опустила глаза.
Затем задал вопрос защитник Сергея.
— Скажите, Слонимская, как выглядел нож, которым вам угрожали?
— Я помню, что у него была странная ручка — в форме русалки. Я еще подумала, что его держать неудобно.
Защитник поднял сидевшего теперь в зале свидетеля Чехонкова, спросив, что он может сказать на этот счет.
— Вспомнил, — подтвердил тот, — действительно, ручка сделана в форме русалки.
— Товарищ секретарь, принесите, пожалуйста, вещественные доказательства, — попросила судья.
Из картонной, запечатанной сургучом коробки судья вынула короткий широкий нож с блестящей рукояткой в виде русалки. Передав нож заседателям, она спросила:
— Скажите, Слонимская, вас кто-нибудь видел в парке в тот вечер, кто может подтвердить это?
— Конечно! — ответила Ира. — Мы ребят из школы встретили, соседку, учительницу нашу. Там многие гуляют.
— Дополнительный свидетель, Слонимская, почему ваш товарищ так плохо все запомнил, а вы так хорошо? — спросил прокурор.
— Так он боялся! Они его ударили…
— И еще ударим! — раздался хриплый голос из зала.
— Вот видите, — продолжала Ирина. — Он только и думал, как бы скорей удрать оттуда.
Задав девочке еще несколько вопросов, суд отпустил ее.
Первым речь произнес прокурор. Подробно проанализировав происшедшее, он неожиданно для всех кроме, наверное, судьи, отказался от обвинения, мотивировав это новыми фактами, вскрывшимися в процессе судебного заседания.
В защиту речей было две. Одну произнес решительный белобрысый паренек с острым взглядом светло-голубых глаз, в упор устремленных на судью, и энергичными жестами — комсорг курса, которого техникум физкультуры выдвинул в качестве общественного защитника. Возможно, он блестяще владел боксерской техникой (паренек имел первый разряд), но по части парламентских выражений и риторики был далек от совершенства.
Сказав много добрых слов в адрес Сергея, он продолжил свою речь так:
— И вообще, товарищ судья, для чего мы самбо занимаемся — танцы, что ли, преподавать? Мы должны уметь врагов бить. Если война или еще что. А этот «потерпевший», простите за выражение, он самый настоящий враг. Я на Сережкином месте не только ему — я б им всем недоумкам шею свернул…
— Общественный защитник, — перебила судья, — выбирайте выражения!
— Извините, конечно, товарищ судья, я не то хотел сказать. Но дал он им по башке — и хорошо сделал. А «потерпевшего» (видно, это слово в данном применении вызывало у него глубокое негодование), я бы его… Он бы у меня еще не гак натерпелся, я бы…
— Садитесь, общественный защитник! — судья повысила голос. — Суд учтет ваше мнение.
Вторую речь произнес адвокат. И хотя по форме она была, разумеется, иной, по существу не отличалась от речи его общественного коллеги.
— Спорт в нашей стране призван воспитывать в молодежи не только физические качества, но и моральные: патриотизм, благородство, чувство товарищества, готовность прийти в трудную минуту на помощь людям. Советское законодательство предусматривает не только право, а обязанность защищать честь и достоинство граждан. И совершенно естественно, что мой подзащитный, несмотря на юный возраст, ни минуты не раздумывал, когда увидел, что на его товарищей, в том числе девушек, нападают хулиганы, да еще вооруженные ножом.
Так учили его тренеры, педагоги, так учил комсомол, так, между прочим, товарищи судьи, учил его и пример отца, ветерана войны, коммуниста. Будучи спортсменом, самбистом, мой подзащитный применил в схватке с хулиганами приемы, которыми владеет. Странно, если б он поступил иначе! Но глубоко убежден, зная характер подзащитного, что, будь он и неспортсменом, и физически слабым, он поступил бы точно так же. Пример тому — поведение свидетельницы Тамары Ребровой, проходящей по делу. Хрупкая девушка смело вступила в схватку со здоровенными хулиганами, и, именно спасая ее жизнь, мой подзащитный нанес травму потерпевшему. При этом следует учитывать и то эмоциональное состояние, в котором находился подзащитный, его возраст, психологические факторы. Как известно, интенсивность защиты не всегда может соответствовать интенсивности нападения, и тот, на кого нападают, не всегда может соразмерить силу отпора силе нападения.
Закон допускает в случаях, когда человеку угрожает непосредственная опасность, когда он подвергся нападению, применять все меры защиты и в случае нанесения вреда нападавшему уголовной ответственности не нести. Нападавших было больше, у них был нож. Мой подзащитный защищал не только себя, но и девушку, жизни которой угрожала смертельная опасность. Думается, что дело, которое разбиралось здесь, послужит поучительным уроком и иным физкультурным руководителям. Ведь мы столкнулись здесь с двумя полярными восприятиями спорта. Мой подзащитный видит в спорте средство подготовки к труду и обороне, для того он изучал самбо. И выходившие против него на ковер соперники были для него прежде всего товарищами. Он испытывал радость, занимаясь спортом. Поэтому и занимался им упорно, добросовестно.
Нападавший на него тоже занимался спортом. Как мы знаем из дела, целый год ходил в секцию каратэ. Но зачем? Лишь затем, чтобы изучить опасные приемы, хвастаться ими, демонстрировать на страх сверстникам, пускать в ход во зло обществу. Он недоучился, ему надоело заниматься, и мы можем лишь порадоваться этому. Потому что, когда жизнь столкнула этих юношей не на ринге или ковре, а в драматической ситуации, верх, одержал настоящий спортсмен, а не псевдоспортсмен, честный боец, а не преступник, человек, которым руководили благородные привычки, воспитываемые спортом, а не недостойное стремление использовать знание опасных приемов в преступных целях. Борьба самбо, бокс и особенно, как мы сейчас наблюдаем, каратэ предполагают исключительно высокую ответственность для тех, кто отвечает за эти виды спорта, и, конечно, тех, кто ими занимается.
В связи со сказанным, товарищи судьи, я требую вынести частное определение о возбуждении уголовного дела в отношении Земского по части третьей статьи двести шестой Уголовного кодекса РСФСР за особо злостное учинение хулиганских действий с применением ножа.
Мы не можем не сожалеть о потерпевшем. Человеческая жизнь и здоровье — главная ценность в нашем государстве. Но по совокупности обстоятельств, принимая во внимание личности участников драмы, анализируя их поведение, можно сделать только один вывод: мой подзащитный действовал правильно, в духе советской морали, в состоянии необходимой самообороны, не нарушил закона и должен быть оправдан!
Потом было предоставлено последнее слово обвиняемому.
Сергей встал и, глядя прямо в глаза судьи, громко сказал:
— Я ни в чем не виноват. Так поступать меня учили в школе, в спортивной секции. И отец учил. Я не хотел причинять увечий ему, — он кивнул в сторону Земскова, — и рад, что все обошлось. Но, случись все снова, я поступил бы так же!
Суд удаляется на совещание.
Оно длилось довольно долго. И все это время Святослав Ильич и Сергей, да и большинство присутствующих, оставались в зале. Святослав Ильич с горечью подумал, что этот суд стал для него не меньшим испытанием, чем самые тяжелые бои на фронте.
И странно, его волновал не сам приговор, срок заключения и так далее. Он знал, что Сергей не виноват, и это было главным. Нет, он хотел, чтобы в этом тесном, набитом людьми зале было громко и ясно сказано от имени его государства, его народа, что его сын не виновен, что его сын поступил правильно, что он, Монастырский, воспитал сына гражданином. Настоящим, честным. Он хотел услышать это от судей. Народных. Тех, кто имел право говорить от имени народа.
Его поколение воевало, чтобы мирно могло жить поколение Сергея. Вырастили сыновей. У тех все хорошо, нет войны, они и представить не могут выпавшие на долю отцов и дедов испытания. И слава богу. Но вот на пути Сергея возникли недетская беда, страшный выбор, смертельная угроза. Как поступит? Как поступали отцы или дрогнет?
Поступил правильно. И пусть суд скажет об этом всенародно, громко. Неважно, что в этой комнате и помещается от силы три десятка человек. Неважно. Важно, что скажет закон, государство. Для него, Монастырского, этого достаточно.
Милиционеры, прокуроры, судьи — люди могут ошибиться. Государство никогда.
То, что сейчас будет сказано, определит судьбу Сергея. Подорвет его веру во все, чему его учили, в том числе и отец, или укрепит ее навсегда.
Наконец открылась дверь. «Встать, суд идет», — провозгласила секретарь. Святослав Ильич яростно перекатывал языком таблетку валидола. Он впился взглядом в судей.
— Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики суд постановил… — начала судья.
Суд счел, что Сергей ни в чем не превысил мер необходимой самообороны, закономерно пресек преступное посягательство на жизнь и достоинство граждан. Приговор заканчивался так:
«… Суд считает действия Монастырского Сергея Святославовича правомерными, а потому по части первой статьи сто восьмой Монастырского Сергея Святославовича оправдать».
Потом сообщалось о частном определении. Кто-то зааплодировал, дружки Земскова возмущенно загалдели.
Святославу Ильичу показалось, что помещение преобразилось, что оно стало светлей, выше, и что люди эти — судьи, прокурор, адвокат, зрители — удивительно добрые, симпатичные. Нет, он не ошибся в них…
Когда отец и сын вышли из здания суда, то увидели, что их внизу ждет Вольдемар. Откуда он узнал, что Святослав Ильич в суде, — неизвестно. Но узнал, подъехал и ждал, когда они выйдут. Что выйдут ОНИ, Вольдемар не сомневался.
Домой ехали молча. Так бывает после трудного экзамена. Столько дней в напряжении, потом успешно сдал и кажется — как могло быть иначе? И наступает вялость, благостное спокойствие.
Елена Ивановна, встретив их дома, прижала Сергея к груди, не выдержала, заплакала, тихо, как девочка шмыгая носом.
— Чего плачешь? — нарочито грубовато, скрывая волнение, сказал Святослав Ильич. — Огорчаться нечему, радоваться тоже — иначе не могло быть. Все в порядке.
И все пошло по-прежнему. Только Сергей как-то сразу позвзрослел, словно все пережитое стало для него тем рубежом, который разделяет юность и зрелость, рубежом, рано или поздно наступающим в жизни каждого человека.
Лучше позже…
Осень сдавала свои позиции. Задули северные ветры. Мокрые, липкие снежинки заплясали в холодном стеклянном воздухе.
Из Каспийска поступали телефонограммы, свидетельствующие о бурной деятельности этого неугомонного Коврова. Но деятельность развивали и те, кто с самого начала возражал против «каспийской затеи». Шли жалобы и сигналы «наверх», наезжали комиссии. Монастырский писал объяснения. Наконец состоялось заседание руководства, где рассматривали вопрос и о Каспийске.
Выступали члены президиума Центрального совета, ответственные работники общества «Эстафета», представители финансовых и контрольных органов, вызывали Коврова. Председательствовал товарищ Лосев. В большом зале за столом, накрытом зеленым сукном, сидело человек тридцать.
Монастырский выступал первым.
— Я считаю, — сказал он, — что мероприятия, проведенные нами в Каспийске, лишь частный случай. Время не стоит на месте, и надо идти с ним в ногу, иначе можно отстать. Концентрация лучших, перспективных спортсменов в данном виде спорта на базе хорошо оснащенных, мощных спортивных комплексов, располагающих высококвалифицированными кадрами тренеров и специалистов, может принести лишь пользу. Не только потому, что здесь будут расти спортсмены высшего класса, резервы и пополнение сборных страны, но и потому, как показывает практика, что такие центры привлекают, группируют вокруг себя молодежь, начинающих. Высокие достижения товарищей стимулируют их, они охотней занимаются. Все это развивает массовый спорт, в свою очередь выдвигающий таланты. Эдакий заколдованный круг, только положительный. И если в одном ДСО в силу географического положения, традиций, уже имеющихся спортсооружений и так далее создать такой комплекс для легкоатлетов, не вижу причин, почему легкоатлетам других обществ в том же городе не сгруппироваться в этом комплексе, что — я уже как-то говорил об этом, — разумеется, не исключает продолжения легкоатлетических занятий в этих обществах. Так мы сделали в Каспийске. И довольны. И мы, и «Факел». Документы перед вами. Легко убедиться, как вырос и большой и массовый спорт в городе. Теперь второй вопрос: о перераспределении фондов и средств, которые я осуществил в «Эстафете». А как было поступить? Ждать? Да, планы и сметы утверждены, но жизнь-то вносит свои коррективы! Надо проявлять больше гибкости! Если выяснилось, что лучше иметь покрытие из спортана в Каспийске, чем, скажем, в Кишиневе, то почему нельзя перекинуть его туда? Возникли новые обстоятельства, изменилась ситуация — значит, надо менять решения…