На холке у него блестит в лучах солнца кровяное пятно: чтобы разозлить быка, ему еще до выхода на арену рассекают ножом загривок.
Выбегают матадоры с красными полотнищами. Они начинают свой танец, бык мечется между ними, иногда преследует до самой ограды, даже бодается, обращая в щепки толстые коричневые доски. И снова танцуют бесшумный танец матадоры, и снова гоняется за ними разъяренный черный гигант.
Потом выезжают пикадоры. Ноги их защищены тяжелой металлической кольчугой, лошади — толстыми подушками, чтобы они не пугались быка, глаза лошадей запечатаны шорами. Бык бросается на них, а пикадор зубьями пики упирается ему в уже рассеченный загривок. Бык напирает, старается поддеть лошадь рогами, свалить ее. С треском он припирает ее к забору пикадор, весь напрягшись, встав на стременах, все глубже вонзает свою пику.
Выскакивают матадоры, отвлекают быка, а пикадор после своего бесславного суетного боя покидает арену. Ему на смену выбегают бандерильеро. Их номер — один из самых опасных. Бандерильеро не имеет красного плаща, он вооружен лишь бандерильями — острыми стальными стрелами-кинжалами, обернутыми цветными лентами. Бандерильеро дразнит быка, вызывает его на себя и, когда животное стремительно несется на него, в последнее мгновение делает шаг в сторону и с силой втыкает обе бандерильи все в тот же загривок. По черной лоснящейся спине течет струйка густой темно-красной крови, от движения животного колышутся во все стороны пестрые бандерильи, подобно противоестественному яркому букету неведомых смертоносных цветов.
Потом бандерильеро покидают арену. Бык останавливается, тяжело дыша, затравленно оглядываясь по сторонам. Он чувствует, что обречен, и озирается, стараясь угадать, откуда нагрянет следующая пытка.
Начинается главное. Приветствуемый аплодисментами, появляется тореадор (сверкает золото, красный и желтый шелк одежд) — молодой поджарый парень, весь напряженный как струна. В одной руке у него мулета — не красный, как у матадоров, а лиловый плащ, в другой— шпага.
Тореадор начинает финальную пантомиму. Он водит перед мордой быка мулетой, в последнюю долю секунды меняя положение тела, втягивая и без того впалый живот, отступая на несколько сантиметров, совершая изящный пируэт. Бык, брызжа слюной, разметывая кровь со спины, пятисоткилограммовым ядром проносится мимо, а тореадор вновь начинает игру; становится на одно колено, поворачивается к животному спиной и уходит нарочито медленным шагом, иногда даже похлопывает быка по могучей шее.
Это продолжается долго. Порой зрители аплодируют особо красивому движению, рискованной позе.
Монастырский понял, что аплодисменты здесь не расточают. Зрители отлично знают корриду — они повидали ее на своем веку — и крайне требовательно относятся и к тореадору, и к быку. Их не обманешь. Между прочим, это мадридская «Плаза де торос»! И кто вышел на ее песок — будь любезен, демонстрируй высшее мастерство, силу, ловкость; отвагу. Все равно — тореадор ты, пикадор или бык. Так-то!
По наступившей тишине Монастырский чувствует, что наступает кульминационный момент. Тореадор перекладывает шпагу в правую руку, выбирает мгновение и сам устремляется на быка. Две-три секунды они несутся навстречу друг другу, и внезапно неуловимым, поразительно резким движением тореадор вонзает шпагу по самую гарду чуть выше затылка быка. Бык останавливается как вкопанный, трясет головой, словно пытаясь избавиться от невидимого хомута, делает шаг назад, падает на колени, валится на бок…
Бой закончен, зрители кричат, аплодируют. К быку подбегает специальный человек из квадрильи и коротким ножом наносит окончательный удар. Животное вздрагивает и замирает неподвижно. Подводя тройку лошадей, прицепляют мертвую тушу и на рысях увозят, оставляя на золотом, сглаженном песке красную полосу. А тореадор тем временем в глубоком поклоне склоняется перед разукрашенной тяжелыми драпировками ложей Президента корриды, изящно отвечает на приветствия зрителей.
По указанию Президента корриды под гром аплодисментов ему вручают волосатый, окровавленный кусочек мяса — ухо быка. Знак высшей оценки мастерства тореадора.
Наступил недолгий перерыв. Зрители оживленно обменивались впечатлениями, восторженно комментировали действия тореадора, хвалили быка. Кэрол прикорнула на плече Боба, а волосатый сосед со смешанным чувством восхищения и тоски взирал на опустевший бурдюк — жена Трентона расправилась с ним за какие-нибудь полчаса.
Выбежал новый бык, новые матадоры… Начался следующий бой.
Всего за корриду прошло шесть быков, по два на каждого торреро. Монастырскому повезло: он повидал все. И отличного тореадора, награжденного бычьим ухом, и плохого, который никак не мог убить быка, пропорол его шпагой, так что она вылезла из живота, а вся арена покрылась густой черной кровью. Зрители кидали на поле подушки, улюлюкали, свистели. Во время второго боя этого неудачливого торреро бык сбил с ног, начал топтать. Матадоры еле отвлекли животное, спасая своего товарища.
Как ни ярко, как ни поразительно было зрелище корриды, для человека, впервые попавшего на нее, все же самым глубоким, долго не покидавшим Монастырского воспоминанием о ней стал печальный эпизод.
…Второй тореадор не очень ловко воткнул шпагу в загривок быка. Бык оторопело остановился, посмотрел на торреро с упреком и недоумением и, повернувшись, медленно побрел к забору. Матадоры забегали вокруг, дразня его красными полотнищами; бледный от стыда за свою неловкость, тореадор, которому под улюлюканье толпы поднесли новую шпагу, махнул мулетой, старался повернуть быка к себе, чтобы нанести новый удар. Но бык устало и печально продолжал свой путь, не обращая ни на кого внимания, и казалось, будь у него руки, он отмахнулся бы от всех этих раззолоченных, не знающих жалости клоунов, что плясали вокруг, требуя повернуться к смерти лицом.
Он так и дошел до ограды, где наконец неторопливо лег умирать.
И память о затравленном, обреченном животном, свершавшем свой последний горький путь, его полном укора и удивления людской жестокостью взгляде сохранил Монастырский надолго.
— Мне не понравилась коррида, — откровенно сказал он Рамиресу. — И дело не в антигуманности, не в опасности. Понимаете, в ней нет спортивности— одна из сторон заранее обречена. У быка нет никаких шансов остаться в живых. Я знаю, для торреро это тоже иногда кончается трагически. Но по их собственной вине — из-за лихачества, неловкости, неопытности и так далее, а не из-за «мастерства» быка, позвольте мне так выразиться. Быка все равно убьют. Ну, а что это за соревнование, где один заранее — проигравший? Просто медленное убийство.
Начался спор. Рамирес ссылался на Хемингуэя, Монастырский— на Фейхтвангера.
В конце концов вмешался Трентон.
— Бросьте спорить, — махнул он рукой, — вот я расскажу вам анекдот. Идет коррида. Одного за другим из загона выводят на арену быков, а потом притаскивают обратно мертвыми. И вдруг один возвращается живой и веселенький. «Как тебе удалось? — удивляются другие быки. — Почему ты жив?» «Очень просто, — радостно отвечает бык, — выяснилось, что я дальтоник!» Ха-ха-ха,—
Трентон разразился своим странным, стеклянным смехом.
Монастырский улыбнулся, но, когда он вернулся в номер, перед его мысленным взором по-прежнему стоял понуривший голову печальный бык, свершавший свой последний крестный путь…
Настал день отъезда.
Накануне к Монастырскому в номер зашел Трентон в сопровождении неизменного Боба. Он принес официальное письмо, в котором содержалась просьба направить в Сан-Диего советского тренера по борьбе самбо.
— Буду с нетерпением ждать. Кстати, и вас, если захотите приехать, — сказал Трентон. — Я надеюсь побывать в Москве на Олимпиаде, — и, предвидя вопрос Монастырского, добавил: — Даже если не приедут спортсмены, уж я-то выберусь, хоть корреспондентом нашей газеты. Есть такая «Сандиего-спортс». Она у меня в кармане, и ее редактор тоже. — Он сделал небрежный жест.
— Ну что ж, — вежливо сказал Монастырский, — рад буду оказать вам гостеприимство. Рад буду, если запрет не помешает вам…
Трентон укоризненно посмотрел на него.
— Господин Монастырский, не знаю, как у вас, а у нас законы, запреты, ограничения кое-кого не касаются.
— Я отношусь к их числу, — и он взглянул на Монастырского: понял ли наконец этот русский, с кем имеет дело?
Монастырский нахмурился и сухо повторил:
— Приезжайте, будем рады. А насчет тренера не беспокойтесь.
На том и расстались.
Утром Рамирес проводил советскую делегацию на аэродром, тепло простился, поблагодарил.
Вскоре белоснежный лайнер с олимпийской эмблемой и надписью «Официальный олимпийский перевозчик» взмыл в синее небо и взял курена Москву.
Воинов немедленно откинул столик и принялся писать отчет. К удивлению Монастырского, листок за листком заполнял и Денисов. Оказалось, что он пишет для спортивного журнала, заказавшего репортаж о розыгрыше финала Кубка.
— Здорово мы их раздолбали, — удовлетворенно сказал Денисов, поднимая глаза от блокнота и глядя на Монастырского.
— А главное, трудно было, — иронически заметил тот.
— Можно я напишу, что это ваше мнение как руководителя делегации? — обрадовано спросил Денисов.
— Ни в коем случае! Я ведь не специалист, — сказал Монастырский и подозрительно посмотрел на тренера: он что, издевается или дурак?
Пообедали, поспали, нагляделись на белые волны облаков за окном и с облегчением вздохнули, когда загорелось табло: «Не курить, пристегнуть пояса».
«Через несколько минут наш самолет совершит посадку в аэропорту „Шереметьево“», — донесся из невидимого репродуктора голос стюардессы.
Монастырского почему-то всегда раздражало это объявление. «Через несколько минут…» А потом летят полчаса, а то и больше. Что значит «несколько»? Но он был рад — путешествие заканчивалось. На аэродроме его встретят Лена и Сергей. У них наверняка много приятных новостей. А завтра на работу. Монастырский нахмурился. Он всегда ждал каких-нибудь неприятностей, которые могли произойти в его отсутствие, хотя, как правило, его мрачные предчувствия не оправдывались.
Глава IV. Спортивный капитан
Все происходило как обычно. И не так. Дело в том, что самолет приземлился в новом аэропорту — «Шере-метьево-2». Даже видавший виды Монастырский был поражен размерами, комфортом и красотой нового аэропорта. Не надо было, как раньше, ждать автобусов, подаваемых к трапу. Прямо из самолета через красный мобильный коридор-рукав пассажиры вошли в здание аэропорта, быстро прошли паспортный контроль. Почти сразу подвезли чемоданы. Таможенники тоже долго никого не задерживали— при новой электронной технике им незачем было залезать в чемоданы: они и не открывая их видели все, что там находится.
И вот черная «Волга» мчит Монастырского по новой широкой дороге, а потом по Ленинградскому шоссе в город.
Всюду видны признаки надвигающейся Олимпиады— сине-белые указатели, в том числе и на английском языке. Москва, как хорошая хозяйка, прибиралась в доме, наводила красоту перед прибытием гостей. Елена Ивановна, улыбаясь счастливой улыбкой, держала мужа за руку и молчала. Она страшно боялась, когда он летал самолетом, пыталась скрыть страх, чтобы не волновать его, но, когда он в очередной раз благополучно приземлялся, воспринимала это так, словно он вернулся по меньшей мере из космического полета и чудом остался жив.
Зато Сергей не умолкал ни на минуту. У него даже за самую короткую отлучку отца скапливалось такое количество новостей, что требовалось проехать не до Москвы, а до Владивостока, чтобы успеть все их выложить.
Хотя Монастырский устал после перелета и отвлекался, глядя на любимые московские пейзажи, он уловил в торопливой речи сына какую-то непривычную нервозность, словно тот без конца говорил о мелочах, чтобы не сказать о главном. Но может, это только показалось?
Машина мчалась по Ленинградскому шоссе, которым Монастырский всегда восхищался. Сам он жил в новом доме на шумном Садовом кольце и неизменно завидовал тихим или зеленым уголкам столицы. За окном машины пробегали знакомые аллеи, дома, перекрестки, Аэровокзал, стадион «Динамо», гостиница «Советская»…
Монастырский был счастлив. Тревожное настроение улетучилось без следа. Елена Ивановна уже сообщила, что утром звонил зам, просил передать, что все в порядке, никаких ЧП нет.
Да и что, собственно, ему не хватает для счастья? Монастырский любил свою семью, свой дом, хотя отнюдь не был тем, кого принято называть «домашним человеком».
Он был женат двадцать лет. В конце года предстояла, как он выражался, «почти серебряная» свадьба. Елена Ивановна была на шестнадцать лет моложе — ей недавно исполнилось сорок. Но выглядела она старше, — наверное, потому, что была полновата, спокойна, нетороплива в движениях, эдакая не мама, а мамаша, не жена, а супруга. Она была красива — синеглаза, белозуба и белокожа, с пышной грудью, стройными полными ногами. Эдакая русская красавица, начинающая увядать! Вокруг глаз лучились морщинки, еще недавно намечался, а теперь, увы, уже имелся в наличии второй подбородок, появился живот. Последние десять лет Елена Ивановна последовательно и настойчиво ежедневно… собиралась делать утреннюю гимнастику.
— Если бы, — корил ее Святослав Ильич, — ты хоть сотую долю энергии, с какой ты собираешься ее делать, употребила на то, чтобы просто делать, за тобой ни одна чемпионка по гимнастике не угналась бы.
Елена Ивановна вздыхала, сознавала, принимала теперь уже твердое, окончательное решение. На этом все и кончалось.
— И ведь встаешь — семи нет! — удивлялся Святослав Ильич, — Целый день крутишься. Магазин, рынок, уборка, стирка, готовка, пылесос таскаешь — ни один штангист столько железа за неделю не перетаскает!
— А вот размяться утром пятнадцать минут не хочешь, — и он безнадежно махал рукой.
— Я хочу, — слабо возражала Елена Ивановна, — не получается. Понимаешь, — как начну зарядку, так меня в сон клонит.
— Ну, знаешь, — возмущался Святослав Ильич, — тебе к врачу надо! Уникальное явление: все люди от зарядки просыпаются, а ты засыпаешь! На тебе можно диссертацию защитить.
— Жили дружно, никогда не ссорились. Да из-за чего они могли ссориться, если Елена Ивановна всегда и во всем была согласна с мужем! Иногда его это раздражало.
— А может, я не прав! — восклицал Святослав Ильич. — Может, ерунду порю! А ты все «правильно» да «правильно». Ты можешь иметь собственное мнение, отличное от моего?
— Зачем? — мягко улыбалась Елена Ивановна. — Меня вполне устраивает твое. Тем более ты сам говоришь, что всегда прав.
— Так это аргумент не для тебя, — улыбался Монастырский, — это для «внешнего пользования».
Он очень любил жену. Она же вообще не представляла своей жизни без него. Слава был для нее высшим авторитетом во всем, и за его могучей спиной она уютно укрывалась от всех невзгод, трудностей, необходимости принимать решения.
Зато и Монастырский не знал домашних забот. Елена Ивановна держала дом — «тыл», как выражался Святослав Ильич, — в идеальном порядке. И, что было странно, учитывая ее мягкий характер, она отлично воспитала сына — ведь у Монастырского на это, как он ни старался, времени оставалось немного.
Сергею стукнуло в этом году шестнадцать лет. Он учился в физкультурном техникуме, имел первый разряд по борьбе самбо; рослый в отца и мать, красивый парень. Девчонки обрывали телефон, и, как заметил Монастырский, Сергей стал вести с ними весьма продолжительные беседы. Не то что год назад! Тогда он резко перебивал своих словоохотливых подруг, возвращался домой не позже десяти, и вообще, кроме спорта его, казалось, ничто не интересовало.
Но то было год назад…
А теперь Сергей мужчина — шестнадцать лет! И вот он, в отличие от матери, далеко не всегда и не во всем согласен с отцом.
Но отношения у них самые близкие, и расхождений по «принципиальным вопросам» нет. Хорошая семья, дружная, крепкая…Когда кончилась война, гвардии капитан Монастырский прослужил еще пару лет в Германии, а затем демобилизовался. Тогда, в конце и после войны,' люди в армии порой оказывались на неожиданных для себя должностях. Так и разведчик, позже артиллерист Монастырский вдруг стал комендантом небольшого немецкого городка. Среди прочих дел заботился советский комендант и о восстановлении различных зданий, сооружений, в том числе стадиона.