У меня странная натура: то отношение к девушке, которое возникает сразу, с первых минут знакомства, не может уже измениться. Даже узнав, что Майя “свободна”, я общался с ней так же, как и раньше.
На острове никто не считал нас с Майей парой, потому что вертолет привез с материка человек десять — людей с разных концов страны — и кто с кем был знаком раньше или позже, никого не интересовало. С Майей мы даже “расстались” — в лагере, как ни странно, каждый жил отдельной жизнью. Я замечал, что к ней в вагончик зачастили работяги, но суровый начальник партии отпугивал их, оберегая не столько Майю, сколько запасы спирта, хранящиеся в лаборатории.
Про этот спирт и говорил мне Константин. Вспомнив, как встретил его, мрачного, по дороге сюда, я вдруг почувствовал возникновение слабой, еще бессловесной догадки — будто, глядя на поплавок, ждал, что вот-вот он обязательно дернется. Почему-то мне захотелось вот сейчас произнести его имя.
— Меня Константин позвал на охоту.
Я смотрел на Майю. Почему я ожидал ее реакции на мои слова? В ту минуту я этого не знал — просто подчинялся интуиции, иногда вспыхивающей во мне нехорошим огнем и помимо моей воли заставляющей наблюдать за людьми.
— Правда? — встрепенулась она. — Охоту я всегда представляла по фильмам — борзые, лошади. А тут — на вездеходе по тундре, посмотреть остров… Ты поедешь?
Я кивнул, и она сразу улыбнулась.
— Майя, — уж этого говорить я точно не хотел, просто вспомнил слова Константина, — я сегодня топлю баню, можно немножко спирту? — Я показал двумя пальцами, сколько бы я хотел спирту.
— В тазике? — повторила она стопудовую шутку. — Ладно, только немного. Начальник следит. И так уже приходится пробы промывать бензином.
Она говорила уже из-за занавески, отделяющей ее топчан, слышалось бульканье невесомой жидкости. Откуда-то из прошлой жизни прилетела мысль, что я мог бы сейчас обнять ее через занавеску, и она бы ойкнула, уронила бы склянку… Майя вышла, словно натолкнулась на мой взгляд:
— Что ты так смотришь?
— На звук определяю, сколько.
— Четыре бульки, как говорят работяги. Даю только потому что видела, как ты из бани в море окунаешься. Для растирания.
Я поспешил выйти, пробормотав спасибо и совсем забыв о том, что темную бутылочку надо спрятать в карман еще в вагончике.
Баня в лагере была шикарной. Строили ее настоящие знатоки банного дела. Просторная, с печкой, в которую можно подбрасывать поленья, как в паровозную топку, с парилкой, где высилась до потолка груда камней. С одной стороны к бане подступало ледяное море, с другой — ручей. Кто-нибудь из работяг, закончив пораньше работу, а то и с самого утра в субботу, накачивал насосом воду из ручья, растапливал печку, и через два часа начинался чистый праздник, продолжавшийся и ночь, и все воскресенье. Народу в лагере было десятка три, и расслабиться, отогреться, не спешить отдохнуть — любили все.
Вода быстро нагрелась, в бане стало жарко. Никто больше не подходил — лагерь словно вымер. Наверное, все ушли проверять сети. Я разделся, выстирал всю одежду, кроме бушлата, и развесил ее в парилке. Жар там был сухой, и одежда сохла в считаные минуты. Однажды пожилой буровик, застав меня за этим занятием, сказал: “Это парилка, а не вошебойня”. Я собрал невысохшую одежду, но он остановил меня — доведи, мол, дело до конца.
Сейчас я был один. Растянулся на горячем полке и смотрел, как от одежды струится и сразу гаснет видимый пар. Как удобна эта жизнь, кажущаяся с большой земли временной, пережидаемой, — думал я, — каждое удобство, каждую жизненную необходимость создаешь сам, не успевая оглядываться, и прошедшие минуты гаснут, как этот пар, не допуская глупых мыслей. Время идет настречу, и впереди — легкость каждого будущего мгновения.
Стукнула дверь предбанника. Через минуту в парилку вошел Константин. Я сел на полке, освобождая место.
— А я думал, ты к зимовью пойдешь. Я там сеть выбирал.
— Ты же сказал — плохое место.
Он хмыкнул:
— Все относительно. Рыба же хорошо идет. — Он кивнул на дверь. — Там у тебя из бушлата пузырек чуть не вывалился. А для тебя старались, наливали.
— Почему для меня? И для тебя тоже. Я Майе сказал, что с тобой хочу выпить. Потому и дала.
Константин зевал — зевок застрял у него в горле.
— Выпить-то я выпью — после бани. А что ты ей еще про меня сказал?
— Что едем с тобой на охоту и хорошо бы после баньки посидеть, выпить, поговорить.
— И она согласилась ехать?
Тут уж я удивился:
— Кто? Майя?
Он повел головой:
— Вот девка! Неужели опять капризничать будет? Понимаешь, я ее уже месяц на охоту зову. А она боится. Потом начала намекать — если б еще кто-то, и тебя назвала. Я и подумал — почему бы и нет? Значит, завтра и поедем. Если она не передумает.
— А без нее? — не удержался я от вопроса.
— А, и без нее, — махнул Константин рукой.
Жар становился все нестерпимее. Я почему-то вспомнил фразу “мороз крепчал” и понял, что мы с Константином начнем соперничать, как любые два мужика, засевшие в парилке. Вынося высохшую одежду, я глотнул холодного воздуха и опять вернулся в пекло. Когда уже потрескивали волосы, я решил, что сдаться мне будет совсем не обидно.
— Все, к черту, — я рванул к спасительному морю.
Как я ни был раскален, вода оглушила холодом. Обратно я шел медленно. Константин плескался в ручье.
— Здесь вода мягче, — улыбался он.
Мы еще на минуту зашли в парилку, согрелись.
— Ну что, по глоточку, пока никого нет? — предложил он.
Разбавив спирт в ковшике, Константин протянул его мне:
— Ну давай, за охоту.
— На кого?
— На оленей, — ответил он спокойно.
Вместе с обжигающей жидкостью я проглотил обратно и свой намек: мне казалось, что я довольно прозрачно ввернул про охоту на Майю. Обида засела во мне. Ну хорошо, раз ты такой неразговорчивый, — думал я про Константина, — раз не успел вовремя сказать, для чего зовешь меня на охоту, то почему сейчас так спокойно разъяснил мою роль живца?
— За удачную охоту, — я протянул ковшик Константину.
— Нет, второй тост — за баб. За женщин. — Он дунул в ковшик и сделал большой глоток.
Издевается, подумал я, он решил, что я имею виды на Майю и хочет просто унизить. Отказаться? Улыбнуться, сказать — спасибо, Костя, не хочу я для тебя девушку из дома вызывать. Он заторопится — что ты, что ты, и начнет объяснять все сначала?
Я взял ковшик.
— Ладно. За женщин. Только Майя совсем не в моем вкусе.
— Ну и что? Дело не в этом.
Я выпил и никак не мог спросить: а в чем дело? Потому что знал ответ Константина. При чем тут вкус? Глупое слово для ленивых. Ты, ты должен нравиться. Не надо выбирать по вкусу, пусть тебя выбирают. Все вместе и каждая в отдельности.
Внутри стало тепло — совсем не так, как от парилки. Я захмелел — пили большими глотками, а в ковшике оставалось еще много. Постаралась Майя. Хмель гасил мою обиду, и я вдруг потихоньку начал ощущать что-то вроде великодушия.
— Вот ты говоришь — липнут. — Я забыл, что сейчас этого Константин не говорил. — Потому что тебе надо — раз и готово. Не привык возиться. А ты попробуй понять, что ей нравится, притворись, завоюй.
Наверное, я попал в больное место. Константин хлебнул из ковшика, задохнулся, поводил им вокруг себя, будто собираясь выплеснуть, но поставил на скамейку.
— Тебе нравится, ты и воюй. По своему вкусу. А это не для меня, студент.
Я усмехнулся и понял: так вот как, наверное, называют меня в лагере за глаза. Студент — хотя мое студенчество было в сравнительно далеком прошлом.
— Я не студент, а промывальщик четвертого разряда. Ты — вездеходчик, я — промывальщик. И вместе мы делаем общее дело. — Мне казалось, что я пошутил.
— Странный ты тип. Вроде похож на тех, кого я недолюбливаю. И — не похож. Не злись. Давай допьем. А если не хочешь ехать, не едь. Или Майку брать не будем. Вдвоем поохотимся.
— Да нет. Поехали. Все скопом. — Я разудало махнул рукой, и мы пошли мыться.
Я тихонько затянул: он сказал, пое-ехали… Константин молча улыбался.
В предбаннике раздевался начальник партии, потягивал носом воздух:
— Пили.
В лагере формально существовал сухой закон, означавший, что выпивать все должны тайком.
Константин искренне удивился:
— До бани? Вот сейчас бы — самый раз! Михалыч, я завтра на охоту еду. Выходной. Но если сразу не повезет, я задержусь до первой удачи, ладно?
— А ночевать где будешь?
— На старой буровой, там вагончик с печкой мы оставили. Вот его беру, — Константин кивнул на меня, — и Майку. Посмотреть хотят.
— А промывать кто будет?
— Я все промыл, а следующие пробы буровики только к вечеру в понедельник привезут, — сказал я.
— Да тут и буровики не нужны — бери лопатой на берегу пробы и промывай. Ладно, езжайте. Осторожно с оружием. И с Майей поаккуратней, без всяких там… — Последние слова своего краткого инструктажа начальник проговорил уже из бани.
По дороге мы зашли к Майе.
— Не хватило, да? Больше не дам. — Она была готова к уговорам.
— Да нет, ты лучше с собой возьми. Поедем же завтра на охоту, — сказал Константин, и я заметил, как хитро он произнес последнюю фразу: то ли спрашивая, то ли утверждая.
Он смотрел на Майю, она — на меня.
— На охоту завтра поедем, — весело перетасовал я слова и даже чуть-чуть продирижировал рукой.
Майя улыбнулась.
— Когда?
— В шесть. Оденься потеплее, — сказал Константин.
— В шесть, — повторил и я, — в шесть часов после войны. И соли, Майя, не забудь, соли, крупинками.
Я вышел. Пусть поговорят, подумал я, пусть. Наверное, и там, на старой буровой, подамся куда-нибудь в тундру, оставлю их наедине. А сам буду цветочки собирать. Чушь собачья.
Константин догнал меня.
— Про какую соль ты плел?
— Про каменную. Да это я так спьяну шучу. А чего ты вылетел? Остался бы — подобрать одежду для охоты.
Константин словно не слышал последних слов.
— Спьяну. Сколько там выпили. Как-то ты заводишься непонятно. С полоборота. Все нормально, а ты в каждом слове подвох ищешь. Говорю — едем на охоту, а ты — да, на охоту, на кого? И так говоришь, как будто я тебе должен. — Константин выругался, впрочем, беззлобно, словно злился не на меня, а на себя самого.
— Ладно, — я протянул руку для прощания. В лагере никто ни с кем ни здоровался, ни, тем более, не прощался — за руку.
Я всегда перед сном думаю. Однажды во время бессонницы произнес я вслух эту фразу, и она мне назойливо запомнилась. И каждый вечер я повторял ее про себя, словно перекидывал временной мостик и ко вчерашнему дню, и к позавчерашнему, и ко всем прошедшим.
В этот вечер, засыпая, я думал как-то странно. Между словами не было связи, они носились вокруг меня, как блики света от зеркального шара под куполом цирка. Константин, Майя, охотники, крупинки соли, зуб мамонта, на живца, шлихи, шлихи, на вездеходе — этих слов было много, как ударов сердца. И я был уверен, что вижу во сне ту маленькую часть жизни, которой мне недоставало раньше, но я все так же был в стороне, внизу — я запрокидывал голову под купол, и голова тяжелела, валилась навзничь…
В шесть утра Константин ждал нас, сидя в кабине вездехода. Прогреваемый мотор работал ровно, его звук напоминал бульканье кипящей смолы в огромном котле. Подошла Майя. Я подумал, что впервые вижу ее обычное лицо — сонное, неулыбчивое. Правая дверца кабины была неисправна, и Константин сказал, чтобы мы залезли сверху через люк. Смешно мы усаживались. Майя залезла первой, и я, опуская ноги в кабину, понял, что она хочет сидеть крайней, у дверцы. А я сверху втискивался как раз между ней и дверцей, всей своей тяжестью отодвигая ее на середину. “В тес-но-те, да не в би-де”, — бормотал я, сползая, как клин, вдоль Майи. “Фу”, — оценила она шутку, отодвигаясь.
Почему вездеход, поравнявшись с охотничьей избушкой, вдруг повернул и объехал ее вокруг? Сразу я подумал, что Константин хочет проверить сеть или просто поворачивает к лагерю — забыл что-нибудь. Но он молча смотрел вперед, потягивая на себя один рычаг, — и вездеход опять выехал на свою колею, словно затянув петлю.
Я уже давно отвык от скорости — те километров сорок в час, которые выжимал Константин из вездехода, казались мне полетом. Мы взлетали на небольшие холмики и опадали вниз, и вода из луж-оконцев окатывала ветровое стекло, Майя охала, а я улыбался от удовольствия мягкого, как на качелях, падения. Да и не только от скорости я отвык. Чем жестче давила справа дверца, тем приятнее слева я чувствовал Майю, прижатость ко мне ее бедра, бока — ту самую тесноту, которая и где-нибудь в такси вдруг обратит на себя все внимание, как будто больше и думать не о чем.
Мчались мы так долго. Майя встала и высунулась из люка, как танкист, и что-то восхищенно вскрикивала, когда видела вспархивающих перепелок или уток.
Константин сбавил скорость и остановил вездеход.
— За тем перешейком могут быть олени, — сказал он.
Механизм охоты был прост, борзых и лошадей, о которых говорила Майя, заменял вездеход. На равнине олени не подпускали вездеход близко — лишь издали мы видели серые пятнышки, словно уносимые от нас сильным ветром. И с подветренной стороны мы на малой скорости приближались к какому-нибудь холму, который закрывал нас и гасил звук мотора. У подножья Константин врубал повышенную передачу — и в несколько секунд мы взмывали на вершину. Если в низине за холмом оказывались олени, они сразу же начинали убегать, но расстояние до них все-таки было достаточным для прицельного выстрела.
Мы с Майей поменялись местами — уже я стоял в люке, держа перед собой карабин, а ствол Константина торчал из левого окна. Уже несколько раз мы взмывали на гребни холмов, оглядывали открывшиеся распадки, но они были пусты. Лишь однажды мы застигли врасплох отставшего от стада оленя, но он сиганул в сторону и скрылся за боковой неровностью холма.
Подготовка к новому подъему занимала несколько километров, и у меня появилось время думать. О том, что я по сути своей — охотник, но меня сейчас больше занимает не желание обнаружить и настичь оленей, а назойливое ощущение вмешательства в чужое пространство, в котором легко растворялась и висела в воздухе, как осенняя паутина, живая жизнь.
Иногда мы видели облезлых от линьки песцов, петляющих между кочками. Я показал карабином на одного из них, и Константин, наверное, решил, что я хочу выстрелить:
— Не надо, сейчас они никому не нужны. И надо ж, мерзавцы, чувствуют это. Летом даже по лагерю шляются, а вот зимой, когда мех хороший, и близко не подпустят.
Через час мы остановились на привал — после того как погонялись за стаей куропаток. Они выпорхнули прямо из-под вездехода и приземлились метрах в ста. Константин достал из-за брезентовой перегородки, отделящей кабину от кузовного отсека, ружье. Когда стая села в очередной раз, он почти не целясь выстрелил. Три куропатки уже не взлетели. Я сбегал за ними и бросил их в кузов. Подождав несколько минут, мы опять догнали и спугнули ту же стаю. Теперь стрелял я и подбил двух. Влет я выстрелил напрасно — не попал. Майя сразу же отказалась стрелять — она и так при каждом выстреле опускала голову и потом смотрела в сторону, в окно.
— Если покатаемся впустую, хоть куропатки будут на ужин, — сказал Константин.
Мы поели, попили чаю — заваренный на небольшой чайник целой пачкой, он не показался чрезмерно крепким.
— Сидим, как три охотника на картине, — сказала Майя.
Я поглядывал на Константина — мне непонятно было его спокойствие. Наверное, я ожидал, что он будет перед Майей ходить петухом, выставляться с лучшей стороны. Но он, казалось, был еще более сдержан, чем всегда. Ну, покатался лихо — но так он, наверное, ездит всегда. Все было обычно, и обычность эта так спокойно воспринималась Константином, что нам с Майей передавалась радость его спокойствия. Он показывал рукой в разные стороны острова, рассказывал, что где находится, какие там красивые места, и горы, закрытые пока дымкой, и ручей с водопадом, и мы туда обязательно заедем. Мы крутили головой, и казалось, уже видели все это перед собой.