Она не глядела на него, кусая губы.
— Хорошо. Иди вон туда, в лес, и там, на опушке, жди. Я скоро приду. — Она неожиданно засмеялась, помахала перед его носом пучком лука: — Мне же надо отнести вот это. Да и не могу я идти в лес вот так… без тапочек.
Максим опустил — глаза и тут только заметил: Лидия была босая, ее ноги с тонкими суховатыми щиколотками пятнились влажной огородной землей. И подол сарафана был в земле, и руки, даже на кончике носа пристала темная, чуть приметная крошка. Необычная нежность подступила к сердцу Максима.
— Погоди. Ты вся измазалась, — оказал он. — Давай вытру. Вот тут… — И он осторожно смахнул пальцем с ее носа комочек земли.
Сморщив нос, она по-прежнему светло улыбнулась, и он понял: Лидия уже не сердилась на него…
— Иди же. Я скоро, — сказала она и, махнув зеленым пучком, побежала ко двору.
И вот Максим снова сидит в тени берез и неотрывно следит за зеленой калиткой. Он ликует: Лидия не прогнала его. Она хоть и сердится немножко, но, по всему видно, рада его приезду. В ушах его еще звенит всепрощающий смех. И эта земляная точка на носу, и свет в глазах, и улыбающиеся губы, и то, что она так растерялась, увидев его, забыла обуться и пошла босая, — все это кажется необыкновенным, полным какого-то сокровенно прекрасного смысла.
Белопенные облака плывут в небе, кромка дальнего леса дрожит в знойном мареве. Пьяно пахнут травы, березы шепчут что-то свое, древнее, дятел долбит острым клювом кору ближней сосны, кукушка отсчитывает кому-то годы. И все это так просто и мудро, необходимо и радостно, хорошо и тревожно, что Максим блаженно закрывает глаза.
Вон по лиловому распаханному полю движется колесный трактор. Тракторист, видимо веселый парень, сдвинув на затылок кепку, гоняет трактор из конца в конец поля, тягая за собой плуги и борону. И все это делает, словно играючи. Или только со стороны так кажется?
Как хорошо, наверное, сидеть вот так на тракторе и управлять им! И вообще, как хорошо работать, что-то делать от себя, по своему желанию, когда есть любовь к какому-нибудь делу, вот как у этого тракториста к полю и к своему трактору.
Максим протомился в ожидании не менее часа и уже отчаялся: Лидия не придет. Но вот из знакомой калитки появилась девичья фигура и торопливо направилась по тропинке к лесной опушке.
Лидия легко перепрыгнула через ручей, взбежала на пригорок, сияющая, с невиданно ласковой улыбкой на разрумянившемся лице. Теперь на ней было легкое голубенькое платье, а на ногах спортивные тапочки.
— Заждался? — спросила она, присаживаясь возле него и обхватывая руками колени. — Сам виноват. Идем. Тетя ждет нас завтракать.
— Я не хочу, — отказался Максим, кусая травинку.
— Ну вот еще новость! Ты мой гость. Я сказала тете. Просто невежливо будет с твоей стороны. — Она лукаво взглянула на него: — Да к тому же ты еще и жених. Мама все рассказала тете, как ты там чуть ли не скандалил.
Лидия тихонько засмеялась. Максим не узнавал ее: то ли подмосковный воздух так благотворно отразился на ней, то ли в душе ее что-то изменилось.
— Погоди. Посидим здесь, — попросил Максим.
Он полулежал, опираясь на локоть, выжидающе-беспокойно глядел на Лидию. Чуть склонив голову, она продолжала смотреть на какую-то далекую точку. А Максим, затаив дыхание, чувствовал, что голова его как-то блаженно пуста, и все, о чем он собирался говорить, расплылось, спуталось… Все недовольство, упреки, ребяческая ревность отступили перед светлым выражением ее лица. Он был счастлив тем, что она, как прежде, опять сидела рядом.
Он осторожно взял ее за руку, и она не отняла ее.
— Так ты не сердишься на меня? — спросил Максим.
Лидия не ответила, продолжая глядеть в сторону. Тогда он прижался щекой, к ее руке, стал целовать ее пальцы, перебирая от большого и до беспомощного, по-детски мягкого мизинца. Но она все еще не оборачивалась и не отнимала руку. Он видел, что лицо ее стало грустным и покорным, как будто последние три дня несколько сломили ее гордое упорство. И это понимал Максим. Его сердце наполнялось торжествующей радостью. Разве она сидела бы с ним вот так, если бы не любила его?
Его поцелуи становились, все более смелыми. Она отстранила его и заговорила очень тихо, проникновенно:
— Максим… Как бы я хотела, чтобы ты не был больше таким, как в тот день. Есть среди вас, ребят, такие, которые как будто не понимают главного. Они насмешливы и грубы, и, когда начинаешь говорить о чем-нибудь для них необычном, они только фыркают. И становится обидно… — Голос Лидии снова зазвучал укором и печалью. — Мы с тобой дружили… У нас были хорошие минуты, но… Почему ты считаешь, что этого уже достаточно? Ведь для настоящей любви нужно очень многое… Нужно глубокое понимание души любимого…
Максим слушал покорно-внимательно, склонив голову. Лидия вдруг добавила:
— Вот и Бражинский признавался мне в любви.
Максим ошеломленно уставился на девушку:
— И Бражинский?
— Да… И Бражинский… Почему это тебя удивило? Он даже красивее тебя признавался. Стихи читал весь вечер… Есенина; Бальмонта, Игоря Северянина. А потом неожиданно сказал мерзость… Ну, я тут ответила ему как следует, по-спортсменски. Он чуть язык себе не откусил. — Лидия засмеялась. — Разве он не говорил тебе об этом?
— Когда это он тебе признавался? — ревниво спросил Максим.
— Это было еще до знакомства с тобой. — Лидия вновь стала серьезной. — И вот, когда ты так грубо и, извини, тупо и пошло отозвался о том, что для меня дорого и свято, я разозлилась и не могла простить тебе. Сейчас это уже прошло. А тогда… Ты показался мне таким же, как и Бражинский… Я еще многого не знаю, но мне кажется — любовь скоро перестанет быть большим чувством, если все так легко будут относиться к ней… Даже в романах нередко пишут о любви как о чем-то развлекательном, что ли. И все любят под гармошку. А девушки притом будто бы глупо хохочут. Оказывается, это и есть предел в выражении любовных чувств. Какая неправда, как это смешно и пошло! Я недавно прочитала книгу одного нашего писателя — так у него все о производстве и все умно, а как до любви дошло, просто стыдно читать. И люди будто стали другими, и о любви говорят, будто анекдоты рассказывают. Но мне не верится, чтобы так было в нашей жизни… — Лидия мечтательно прикрыла глаза. — Разве наши девушки не могут любить так, как, например, героини Тургенева? Ты только не смейся, пожалуйста…
— Я не смеюсь, — искренне вырвалось у Максима. — Ты прости меня, что я тогда…
— Ты скажи, Макс, — строго щуря глаза и приблизив к нему лицо, тихо и раздельно спросила Лидия, — ты вправду любишь меня? Не так, как в плохих кинокартинах, а по-настоящему, как я хочу…
Застигнутой прямым вопросом врасплох, Максим на мгновение потупил взор, но быстро и уверенно ответил:
— Да… Правда. Я так люблю тебя.
— И никого никогда не любил?
Как чуть слышный отголосок давно минувшего, в памяти его промелькнула Элька Кудеярова, но воспоминание было столь слабым, что тотчас же отступило перед силой нового чувства.
— Никого, кроме тебя… — ответил он.
— Скажи мне, — продолжала Лидия, и глаза ее загорелись у самого его лица суровым блеском. — Ты не отступишься от меня, как бы трудно нам ни было? И что бы ни случилось в будущем? Не обманешь меня?
Максим с изумлением смотрел на нее, но, хотя и с меньшей решимостью, ответил:
— Что бы ни случилось… не отступлю… Не обману.
Лидия вдруг притянула к себе его голову и, быстро поцеловав в губы, проговорила страстно, чуть ли не с угрозой:
— Ну гляди же… Обмана я не потерплю.
Она легко вскочила и, потянув его за руку, сказала повелительно:
— Идем.
И он покорно пошел за ней…
25
— Ну вот, тетя, это и есть мой жених, которого вы так боялись, — весело и чуть вызывающе сказала Лидия, входя в маленькую светелку, застланную домоткаными ковриками, и ведя Максима за руку.
Тот смущенно щурился, словно его вывели на яркий свет, от которого никуда нельзя было спрятаться. Чистенькая старушка в переднике и белом ситцевом платочке приветливо смотрела на гостя.
— Милости просим. — И тут же осуждающе взглянула на Лидию. — А ты, егоза, на тетку шибко не наговаривай. Молодой человек в самом деле подумает, будто я его боюсь. Не зверь же он и не проходимец какой-нибудь. Да и сами мы не дикари… Присаживайтесь, молодой человек. Жених не жених — разберемся после, а пока будьте гостем. Ты, Лидочка, еще и не знаешь, какие бывают настоящие-то женихи и как их привечать надо.
Лидия смешливо взглянула на Максима, как будто говоря: «Назвался женихом, так теперь терпи».
Обернувшись к тетке, сказала:
— Тетечка, этот жених, наверное, проголодался после дороги.
— Проходите в зал, пожалуйста, — пригласила старушка.
Лидия провела Максима в такую же маленькую, незатейливо обставленную комнатку. На столе шумел самовар, приготовленный завтрак в ожидании гостя был накрыт белым как снег полотенцем.
У старушки было добродушное, моложавое лицо, быстрые, веселые и очень внимательные ко всему глаза. Она держалась просто, с достоинством, ничуть не робея перед щеголевато одетым гостем и в то же время украдкой окидывая его зорким взглядом видавшей множество разных людей женщины.
— Мой-то дед ранехонько позавтракал, чаю попил и пошел в колхозное правление, а мы с Лидочкой все прохлаждаемся. Да и то сказать — гостья она у меня, — говорила старушка. — А вы садитесь, не знаю, как вас по отечеству (она так и сказала — «отечеству»), и Лидия вновь кинула на Максима снисходительно-усмешливый взгляд: дескать, извини не очень грамотной тетке неумелые слова.
— Максим, тетечка, а по отчеству — Гордеевич, — представила Лидия. — А вы зовите его просто Максом.
— Что это еще за Макс такой? У русских такого имени спокон веку не было. Максимы были, есть и будут, а вот про Максов не слыхала, — словоохотливо тараторила старушка. — Ну, а если по нраву придетесь, то и запросто Максимом, как родного — сына, буду звать. Ну а меня Феклой Ивановной величайте.
Пока Максим и Лидия завтракали, Фекла Ивановна все время простодушно, как сваха на смотринах, сыпала похвалы Лидии: она-то и умница, и послушная, и скоро станет инженером, получит диплом и поступит на хорошую должность.
— Уж сестрица ее воспитала во всей строгости и аккуратности, как следует. Образование дала, от других не отстала. Да и то сказать: стыдно в Москве необразованной быть, — нараспев говорила Фекла Ивановна.
— Тетечка, перестаньте меня расхваливать, — краснея, старалась остановить Феклу Ивановну Лидия.
— Максим отмалчивался. Ему хотелось — вновь куда-нибудь уйти поскорее с Лидией. Он ел мало, чувствовал себя неловко.
— Вот и хорошо, что покушали. На здоровье. У нас тут просто, не как в Москве. Вы уж извините, — сказала Фекла Ивановна, когда Максим и Лидия встали из-за стола. — Теперь и погулять можете. Лидочка, покажи Максиму-то Гордеевичу наш садик да малину. А то можно и по грибы сходить. Тут недалеко есть грибное местечко — страсть сколько белых грибков водится.
«А она, не в пример Серафиме Ивановне, совсем простая и добрая», — подумал Максим.
Выйдя из светелки в сени, он задержался, поджидая Лидию, и услыхал сквозь неплотно прикрытую дверь торопливый, как горохом сыплющий, приглушенный говорок:
— А он-то видный собой, представительный. И костюм на нем как на министре… и шляпа… Только молчит все, отчего? Умен больно или чересчур гордый?.. Оно и видно — сын большого начальника. — И совсем тихо: — Ты с ним в лес-то далеко не заходи. Мать не зря наказ давала.
— Еще чего-нибудь не выдумаете?! — сердитым шепотом отрезала Лидия. — Разговорились вы, тетечка, не в меру. Как будто он и в самом деле за этим только и приехал.
— А зачем же? Чего он сюда пожаловал? Ты уж не финти, — сдержанно шикнула на племянницу Фекла Ивановна. — И ладно — поглядела на него, теперь скажу Серафиме свое слово.
Максим поторопился поскорее уйти. Лидия вышла хмурясь, но тотчас лицо ее вновь осветилось беспечной улыбкой.
— Пойдем. Сад покажу и кроликов махоньких, — предложила, она. — Они такие забавные, пушистые, как снежинки… Тут дядя Филипп Петрович их разводит.
Между яблонями копился пахучий зной. Среди листвы уже виднелась молодая плодовая завязь — зеленые, подернутые сизым налетом, величиной с грецкий орех, нестерпимо кислые яблоки. Дурманяще пахло укропом и пышно распустившимися махровыми бутонами мака. Небольшой уютный садик был старательно обработан — земля взрыхлена, стволы деревьев подбелены известкой и подвязаны мочалой к колышкам, чтобы не кривились. Но и тут, как во всяком большом саду, в самом конце таился, точно нарочито оставленный, запущенный уголок. Здесь между кустов жимолости росли рябина и черемуха, вилась по земле, оплетая малину, цепкая ежевика, вперемежку с папоротником и двухцветной иван-да-марьей цвели лиловые колокольчики и невинно-голубые васильки. В этом укромном, скрытом от посторонних глаз, диком уголке сада таилась дремотная тишина; только слышно было, как в кустах басовито гудели, шмели да с поля притекал рокот трактора.
Узкая скамеечка на вбитых в землю столбиках, рассчитанная не более чем на двух человек, стояла под рябиной.
— Сюда по вечерам мои старички выносят столик, ставят самовар и часами пьют чай. Хорошо тут?
— Лучше, чем в парке культуры и отдыха, — шутливо ответил Максим.
Порозовевшее лицо девушки, окропленное солнечными бликами, сияло. После данной в лесу «клятвы верности» Лидия стала относиться к нему так, словно вопрос об их взаимоотношениях был решен раз и навсегда. Максим, даже когда произносил слова клятвы, не придавал им в глубине души того важного значения, какое придавала им Лидия. Ему все еще казалось, что она подражает какой-то книжной героине, что она невольно играет роль. Но он ошибался.
Чистая радость лучилась из ясных, доверчивых глаз Лидии. Смеясь, она то срывала ветку жимолости и легонько ударяла ею по шее Максима, то, сделав серьезное лицо и предостерегающе вытянув палец левой руки, правой тянулась к присевшей на цветок бабочке. В эту минуту в облике ее проскальзывало что-то детское, шаловливое, но и это выражение не казалось наигранным подделыванием под маленькую девочку.
Она с увлечением стала рассказывать как будет проходить практику на строительстве в Черемушках и что к тому времени, когда Максим освоится с работой в Ковыльной, она получит диплом и попросится туда, где будет работать он.
— Ты только потерпи, пожалуйста, годик, — просила она, заглядывая ему в глаза. — Пусть будет так, как хочет мама… Уважай меня, слышишь? — И она умоляюще-ласково взглянула на него.
Склонясь, Лидия рвала колокольчики, а Максим стоял возле нее, сдерживая непреодолимое желание обнять ее. Перед ним золотисто смуглела под солнечными пятнами ее гибкая шея с рассыпанными по затылку вьющимися прядями. Она почувствовала, что он глядит на нее, и обернулась. Стыдливый румянец залил ее щеки.
Тишина уединения, одуряющий зной, сонное гудение шмеля в кустах как бы усиливали охватившее их волнение. Лидия, видимо, хотела отвести напряженность минуты простым дружеским жестом. Ее рука протянулась к растрепанным волосам Максима, чтобы снять запутавшийся в них листок жимолости. И в это мгновение нетерпеливые руки обхватили ее повыше талии и притянули к себе. Она не отстранилась, а только, выгнув спину, откинулась назад и, смеясь, стала водить цветком колокольчика по его губам. Он старался поймать ее губы, но она уклонялась, отворачивалась. Потом вырвалась и рассмеялась:
— Пойдем — я покажу тебе дядиных кроликов.
Максим пожал плечами. Лидия подвела его к пристроенной к сараю вольере, где не менее полсотни кроликов прыгали и грызли корм. Кролики действительно были красивые — крупные, чистые, с голубовато-серебристой шерсткой. Лидия вошла в вольеру, стала брать на руки робких животных, гладить их, нежно приговаривая:
— Ах вы, трусишки этакие! Чего испугались?
Максим давно заметил: Лидия относится ко всему с живым любопытством и заинтересованностью — не было вещей, мимо которых она проходила бы равнодушно, и это подчас изумляло его, особенно в тех случаях, когда то, на что обращала внимание и чем даже увлекалась Лидия, казалось ему малозначительным.