Саша то негодующе фыркал, то вертел длинной шеей и двигал кадыком, точно старался освободить его из воротника. Максим, не прерывая, слушал, а когда Саша выпустил весь заряд своего порицания, глухо ответил:
— О Ливингстоне, о Скотте, об Островском ты говори пятиклассникам, а не мне. Разве я веду речь о мужестве? Я говорю, что ошибся и, может быть, не нашел своего призвания, а ты…
— Какого призвания? Ты думаешь, все люди с призванием рождаются? С призванием инженера, слесаря, пожарника, агронома? Чепуха! — запальчиво прервал Саша. — Да и что такое призвание, талант? Это в первую очередь любовь к делу. Ты переломи себя, полюби труд, и тогда все будет в порядке.
— А я вот никак не могу полюбить, — устало возразил Максим.
— Врешь! — гневно вскрикнул Черемшанов. — Ты просто поддался слабости. Раскис, опустился…
Вместо того чтобы самолюбиво возражать, Максим не обиделся, а тихо, с глубоким недоумением спросил:
— Нет, ты скажи, Сашка, почему я такой? Почему я словно чужой всему? Кто в этом виноват?
«Действительно, кто виноват?» — подумал Черемшанов, но уже более не решался продолжать разговор; он никогда не прочил себя ни в наставники, ни в мыслители. В конце концов, вопрос казался ему ясным: надо выручать товарища из какой-то беды. С обычной своей горячностью он предложил:
— Хочешь, я попрошусь на твой участок? Вдвоем оно будет веселее. Вот поглядишь, как мы с тобой сработаемся. Давай, а? Завтра же буду проситься…
— Не надо, — отмахнулся Максим, — я тебе только мешать буду.
— Так я не для тебя, а для дела, — убежденно сказал Черемшанов. — Поверь, пройдет еще месяц, и ты заговоришь совсем другим голосом.
— Басом или тенором? — усмехнулся Максим и вдруг добавил с ожесточением: — А ведь я хочу… хочу… полюбить эту работу… Все эти котлованы, шлюзы, плотины, ну их к дьяволу! Ведь я негласно дал обещание одному самому дорогому для меня человеку, что сам стану хорошим человеком.
— И станешь, Макс, — горячо подхватил Саша, — одно без другого не бывает. Так я буду помогать тебе, согласен?
— Ладно! — ответил Максим. — Иди спать, Сашка-добряк. Гуд бай.
Когда Саша ушел, Максим сел на кровать, сжав руками голову, с тоскливым отчаянием спросил себя: «Так кто же виноват в том, что я до сих пор не нашел своего места? Неужели во мне ошиблись товарищи, Лидия, декан, директор, преподаватели? Неужели я обманул их? Себя обманул?»
Глубокий вздох вырвался из его груди. Взгляд упал на лежащую на чемодане полевую сумку.
Максим вытащил одну из пожелтевших тетрадей, наугад развернул и прочитал:
«…Вот уже неделя, как наш батальон лежит в воде. Мы роем окопы, а вода затопляет их, хочет нас выгнать. Но мы держимся. И все это под непрерывным минометным огнем. Людей осталось меньше половины…
8. IV. Продержались. Двинулись, вышибли фрицев и заняли сухие позиции. Благодать, сухо! Солнце! Ура!»
Максим задумался. Взгляд, его стал неподвижным…
17
Максим дежурил в этот день на участке, где угроза затопления казалась устраненной. Крепления, поставленные бригадой Кукушкина, ограждали опасное место от сплывов.
С утра сильно парило. Строители на дне котлована задыхались от влажного зноя, обливались потом. От огромной массы обнаженной земли, сильно смоченной дождями, поднимались душные испарения. Голубоватая мгла, переливаясь и дрожа, уже туманила лазурно сияющий небосвод. «К обеду опять польет, — поглядывая на небо, говорили рабочие и шутили: — Что-то небесная канцелярия, видать, не договорилась с земной. Никакого взаимодействия».
Максим, вялый, усталый от разъедавшего душу раздумья, мало отдохнувший за ночь, проверял по указанию Федотыча толщину грязевого слоя на дне котлована. Местами слой доходил до половины метра. Мостики пришлось приподнять еще вчера. Под ними слышалось угрожающее бульканье. Насосы непрестанно откачивали желтую, густую, как кисель, воду.
Гул моторов поднимался до высокой звенящей ноты. И все-таки опасность заиливания дна котлована не уменьшилась. Она надвигалась в то время, когда все было готово к укладке дна и стен шлюза и на строительство съехалось начальство. Максим видел, как группа руководителей — Рудницкий, главный инженер Грачев, начальник участка Звягин и друже во главе с Кармановым и Березовым — появлялась то в одном месте, то в другом. Они смело сбегали по сходням, перепрыгивали через рытвины и траншеи, взбирались по лесенкам строящихся башен шлюза.
Все распоряжения начальников и то, о чем они говорили, где и кого хвалили и кому давали нагоняй — все это таинственным образом мгновенно передавалось по котловану. В секторе Максима вскоре стало известно, что Карманов приказал удалить со шлюза одного нерасторопного прораба, а нескольким арматурщикам, в том числе и Ване Пузину, объявил благодарность за досрочную установку арматуры.
Максим опускал измерительную линейку в слой ила то в одном месте, то в другом, машинально записывал цифры, а в голове все время роились слова Черемшанова о призвании, об упорстве в исканиях, о любви к работе. Потом воображение переносило его в Москву, к Лидии. Он думал о ней по-прежнему так, словно разрыв произошел только вчера.
Показания барометра, висевшего в кабинете Карманова, а также метеорологические сведения, собранные Галей Стрепетовой, оказались правильными.
Уже к полудню над Ковыльной скучились облака. Их лохматые, разорванные стаи соединились в грозную рать, нависли над степью широко раскрылившейся тучей. Нижняя часть ее становилась постепенно изжелта-ржавой, точно окрашивалась сепией. От тучи на землю легли коричневые тревожные тени.
Туча надвигалась при полном безветрии. Ее передний дымчато-кофейный край продвинулся до самого горизонта, оставив на севере узкую зеленоватую полоску — там все еще сиял знойный день. Туча надвигалась, а дождя все не было. Только становилось душно и томительно-беспокойно.
Стало так темно, что в глубине котлована пришлось включить электрический свет. Пресно пахла еще не просохшая после вчерашнего дождя, нагретая с утра солнцем земля. Каждый звук в предгрозовой тишине казался резким, бьющим по нервам, как по туго натянутым струнам.
Люди в котловане работали с возрастающим напряжением. Насосы откачивали воду, экскаваторы вычерпывали вязкую жижу. За каждым участком были закреплены прорабы и группа рабочих для предотвращения аварий, оползней и затоплений.
Поглядывая на нависшую тучу, к Максиму подошел Федотыч. Лицо его осунулось, морщины стали как будто глубже. Федотыч наказал Максиму, чтобы тот во время дождя особенно внимательно следил за своим сектором и в случае появления новых смещений грунта и подъема грязевого слоя на дне котлована тотчас же забил тревогу, сообщил на диспетчерский пункт.
— Вот ваш пост, — указал Федотыч на деревянную будочку с протянутым к ней телефонным проводом. — Глядите в оба! Иначе Дробот нас посадит в ковш своего экскаватора и выбросит вон со стройки.
— Я знаю, — ответил Максим.
Федотыч пристально взглянул на его сильно загорелое исхудалое лицо. За многие годы работы он немало перевидел молодых специалистов, опытным глазом научился оценивать их способности и характеры. После выступления Максима на собрании он стал присматриваться к нему зорче, удивляясь сложному сочетанию противоречий, соединенных в таком изобилии в одном характере. Молодой прораб мог быть то мрачным, то дерзким, то покорным и задумчивым. Он мог безропотно во воем повиноваться, но внезапно в нем словно что-то взрывалось — он мог не исполнить приказания, пуститься на свой риск в опасное предприятие.
«Молодое вино бродит», — подумал Федотыч. Сегодня Максим удивил его новым выражением сердитого отчаяния и вызывающего, озорного упрямства, светившихся в глубоко запавших глазах.
«Неужели наступил перелом? У этой молодежи всегда так: ленятся, озорничают, а потом вдруг начнут горы сворачивать, дубы ломать», — мелькнуло в голове старшего прораба.
Он показал на маленькую струйку, просачивающуюся сквозь упоры воздвигнутого Кукушкиным заграждения:
— Главное, следите вот за этим. Если начнет бить фонтанчиком, сейчас же сигнальте. Будьте начеку. А я пойду на свою вахту.
Федотыч ушел.
Ливень хлынул сразу сплошной обвальной стеной, так что ничего не стало видно в десяти шагах. Не капли, а миллиарды ручейков хлынули с вышины почти отвесно. В непроницаемой мгле суетливо засновали молнии, загромыхал гром. Многие рабочие побежали под укрытие, остались на своих местах только те, кто был в дозорах.
Максим стоял в будочке и через открытую дверь вглядывался в плотную завесу дождя. Бледно-зеленые вспышки напомнили ему грозу в подмосковном лесу и то, как он и Лидия прятались под старой елью, как Лидия доверчиво прижималась к нему. Ему даже почудилось, что он ощущает сухой смолистый запах… Но эта гроза и этот ливень совсем не походили на тот, представлявшийся ему невозвратимо далеким и прекрасным. Кругом хлюпала грязь, всюду носился запах мокрой глины… В шуме ливня и частых раскатах грома не стало слышно ни жужжания насосов, ни рычания моторов работавшей неподалеку землечерпалки; захлебываясь и чавкая, ее ненасытная пасть всасывала со дна котлована бурую жижу.
Постепенно Максим отупел от однообразного клекота воды. Вид раскисшей глины, мутных струй ливня вызывал в нем дрожь отвращения, что-то вроде лихорадочного-озноба. Вот уже пятый день не высыхала его одежда. Ему очень не хотелось выходить из будочки и мокнуть вновь. Он представил себе, как выглядит дождь в Москве, как приятно ходить по сверкающему мокрому асфальту ночью, когда в нем отражаются голубые неоновые огни. А вот тут не было ни неона, ни асфальта. Но ведь и эта грязь сменится когда-нибудь таким же асфальтом, красивыми башнями шлюза, которые он видел на чертежах у Рудницкого. И здесь заблестят огни, пролягут бетонные дороги, а по каналу поплывут серебристые корабли. Ведь для этого все и делается на строительстве, люди сейчас роются в грязи, испытывают лишения. И сам он должен побороть свою инертность, достигнуть какого-то успеха, не замереть на одной точке. Впереди в его личной жизни тоже должны зажечься новые огни…
И когда же наступит момент, чтобы можно было сделать первый смелый бросок вперед?
Максим очнулся, взглянул на часы. Время проверки грязевого слоя и ничтожной струйки, на которую указывал Федотыч, пришло. Он вспомнил, что на соседнем секторе дежурил Вьюшкин, и ему стало неприятно.
Подавляя в себе омерзительное ощущение мокроты и отвращения к бурлящей всюду воде, напялив на голову брезентовый капюшон, Максим вышел из-под укрытия, не удержался и заскользил по мосткам куда-то вниз, на самое дно котлована.
Вода заливала ему лицо, глаза; молнии слепили. Одно неудачное движение — и он сорвался бы и полетел в клокочущую под мостками жижу. Руки его напрасно ловили несуществующую опору. Но что это? Поднятые вчера мостки как раз у самого мощного, возведенного Кукушкиным крепления ушли под вспухший слой грязи, а новый оползень, наткнувшись на деревянную преграду, перевалился через нее, как чудовищная опара через край громадного горшка, и медленно оползал на дно котлована. Уже доносились сквозь шум ливня и бормочущей под ногами воды угрожающее потрескивание дубовых стоек и сердитое пыхтение…
Но самое ужасное происходило на том месте в креплении, из которого до этого сочилась только тоненькая струйка. Теперь толстую доску вырвало, и из отверстия, как из водосточной трубы, хлестала вода.
У Максима мелькнула мысль — немедленно вернуться в будку и по телефону или хотя бы криком подать сигнал о бедствии. Так наказал ему Федотыч. Обратиться за помощью к товарищам, к тому же Саше Черемшанову было бы самым разумным делом в такую минуту. Но Максиму показалось, что в грязной струе воды и заключается тот самый источник его личного подвига, о котором он недавно думал и вчера говорил с Черемшановым. Он готов был никого не допускать к этой проклятой струе, чтобы потом говорить, будто он сам, собственной силой, предотвратил опасность. Нет, здесь он не будет беспомощно топтаться на месте, как тогда, у дверей горящего телятника…
Максим схватил обвисшую доску, державшуюся за сруб одним краем, и хотел закрыть ею бьющую, как таран, водяную струю, но удар ее был столь силен, что доску вырвало из рук и Максима отбросило назад. Он потерял равновесие, сорвался с мостков и упал в жидкую топь и тут же почувствовал, как ноги все глубже засасывает образовавшаяся после ливня трясина, уцепился руками за доски и, сделав отчаянное усилие, с трудом выбрался на мостки.
Движения его сковал ужас. Вместо того чтобы звать на помощь, он стоял и смотрел на хлеставшую воду и чудовищно надвигавшийся сверху оползень. Язык будто прирос к нёбу, как в кошмарном сне, когда хочется крикнуть, а голоса нет. Он смотрел на возрастающую струю воды в полной, растерянности, и эти упущенные мгновения ускорили развязку.
Чувствуя, как ноги вместе с мостками уходят все глубже в грязевой слой, Максим оглянулся: последние звенья мостков скрывались в желто-бурой массе. Ему показалось, что стены котлована сдвигаются, а образовавшаяся на дне трясина вот-вот засосет его с головой.
Он вспомнил о полушутливом, но грозном предостережении Емельяна Дробота и, вскрикнув, пустился бежать к наблюдательной будке с полевым телефоном. Под толстым грязевым слоем в сумеречной мгле ливня мостков совсем не стало видно. Максим находил их ощупью и только случайно не сорвался вниз. Он чуть не сбил с ног какого-то человека, сбегавшего по сходням, слышал крики, вой сирены, чью-то команду и ругань, гул работающих добавочных насосов. На соседнем секторе опасность обнаружили раньше, и Федотыч, видимо, уже развертывал, как в бою, свои аварийные бригады.
Дрожа и захлебываясь от попадавших под капюшон плаща дождевых струй, поминутно погружая руки в вязкую глину, Максим карабкался наверх, срывался и падал, скользил назад и вновь поднимался, уже не замечая того, что творилось вокруг.
Мысль, что он не сразу известил о катастрофе, что прозевал на своем секторе важный момент, вновь поддавшись пустому честолюбивому порыву, и тем самым позволил грунтовым водам прорваться, а оползню распространиться, что котлован теперь затопит и все присутствующие на шлюзе руководители, от ехидного Вьюшкина до Карманова, предадут его всеобщему позору и осмеянию, — эта мысль повергла Максима в полное смятение.
У него все же хватило сил добраться до будки, взять телефонную трубку и вызвать аварийный пункт. Знакомый тенорок, прерываемый сухим кашлем, прозвучал в ней.
Заикаясь и стуча зубами, дрожащим, противным самому себе голосом Максим крикнул в трубку:
— В третьем секторе… ав-ав-авария! Все на помощь!
— Почему сообщаете с опозданием? — с убийственным спокойствием произнес голос. — Вы бы еще на час позже сообщили. Кто это говорит?
Максим затаил дыхание: ему было стыдно назвать себя.
С испугу он все еще не узнавал характерного покашливания в трубке, силился представить себе, кто мог так разговаривать, и вдруг понял: Карманов! Оказывается, сам начальник строительства нес вахту на диспетчерском пункте!
Максим трусливо прикрыл ладонью трубку. Потом положил ее на ящик полевого телефона.
«Что же теперь будет? — уныло подумал он. — Самое лучшее теперь — скрыться и никому не попадаться на глаза».
От пережитого нервного потрясения его мутило, голова кружилась, в ногах чувствовалась противная слабость. С отвращением он разглядывал свои вымазанные грязью руки, комбинезон, который; собирался носить с важным сознанием приобщения к труду.
За дверью будки в шуме и плескании воды послышались хлюпающие шаги, прерывистое дыхание. Максим вздрогнул, выглянул за дверь. К будке почти на четвереньках по деревянным с набитыми, поперечными планками осклизлым сходням взбирался Федотыч. В треугольнике капюшона изрезанное морщинами лицо его необычно грозно темнело.
Максим встал, придерживаясь за раскладной столик, на котором стоял полевой телефон.
В намокшем задубелом дождевике и громадных резиновых сапогах Федотыч ввалился в будочку, как медведь, заполнив ее почти всю целиком.