— Вотъ что, Григорій, — сказалъ онъ: — могу я довѣриться тебѣ? Ты не выдашь моей тайны?
— Помилуйте, ваше высокопревосходительство! — воскликнулъ Самсоновъ. — Всякая тайна ваша въ груди y меня какъ огонь въ кремнѣ скрыта. Лучше я дамъ руку на отсѣченіе…
— Ну, рука–то твоя мнѣ и нужна. Почеркъ y Эйхлера нечеткій, а y тебя весьма даже изрядный. Такъ вотъ y меня, видишь ли, изготовлено секретное доношеніе государынѣ императрицѣ, о коемъ, окромѣ тебя да Эйхлера, ни одна душа человѣческая не должна до времени знать, чтобы не пошло въ огласку; понялъ?
— Понялъ–съ.
— Возьми же сіе и перебѣли возможно чище на царской бумагѣ,
Взялъ Самсоновъ «доношеніе», сталъ его перебѣлять; но чѣмъ далѣе писалъ онъ, тѣмъ тревожнѣе становилось y него на душѣ; а когда дописалъ до конца, то тяжелымъ предчувствіемъ, какъ желѣзными тисками, грудь ему сдавило: въ докладной запискѣ своей Артемій Петровичъ открывалъ государынѣ глаза, безъ всякой уже утайки, на цѣлый рядъ возмутительныхъ жестокостей и злоупотребленій временщика–курляндца, который въ концѣ концовъ должны были возстановить и противъ нея, государыни, любящій ее русскій народъ.
Самсоновъ рѣшился подѣлиться своими опасеніями съ Эйхлеромъ; но тотъ прервалъ его:
— Да ты не видишь, что ли, что дѣло идетъ здѣсь о пресѣченіи непорядковъ?
— Какъ не видѣть. Но, неровёнъ часъ, государыня осерчаетъ. Все это можно бы сказать помягче, просить, а не требовать.
— Гдѣ надо просить, тамъ не требуютъ, а гдѣ надо требовать, тамъ не просятъ!
— И удостоится ли еще записка воззрѣнія государыни? Отведутъ ей очи…
— Самъ Артемій Петровичъ, я думаю, гораздо лучше насъ съ тобою знаетъ, что дѣлать, а мы только его исполнители.
Опасенія Самсонова, однако, оказались не напрасными. «Секретное доношеніе» Волынскаго было передано императрицею самому Бирону для представленія своихъ объясненій, а тотъ категорически заявилъ, что считаетъ ниже своего герцогскаго достоинства оправдываться отъ злостныхъ извѣтовъ человѣка, который осмѣлился нанести побои секретарю Академіи Наукъ Тредіаковскому въ императорскомъ дворцѣ, въ собственныхъ его, герцога, покояхъ и тѣмъ выказалъ неуваженіе къ особъ самой государыни.
— Служить вмѣстѣ съ Волынскимъ я долѣе не могу! — заключилъ герцогъ. — Либо онъ, либо я!
Разсказывали, что Анна Іоанновна никакъ сперва не соглашалась пожертвовать Волынскимъ, проливала слезы, но что Биронъ стоялъ на своемъ. И вотъ Волынскому было прислано изъ дворца оффиціальное извѣщеніе, что ея величеству до времени не благоугодно видѣть его при Дворъ.
— Ну, что я вамъ говорилъ, Артемій Петровичъ! — не удержался тутъ замѣтить ему Эйхлеръ. — При Дворѣ слагаются теперь про васъ уже всякія небылицы: что вы бунтовщикъ и конспираторъ, что и башкирскіе–то бунты, и поджоги въ разныхъ мѣстахъ не обошлись безъ вашихъ наущеній.
Волынскій горько улыбнулся.
— Еще бы! — сказалъ онъ: — Теперь я и злодѣй, и разбойникъ, потому что этому курляндцу надо, во что бы то ни стало, стереть меня съ лица земли. Не даромъ вспомнишь поговорку Разумовскаго: Не говори: «гопъ!», пока не перескочишь.
Настало Свѣтлое Христово Воскресенье. Все населеніе столицы встрѣтило его радостно на за утренѣ при перезвонѣ колоколовъ. Одинъ только первый кабинетъ–министръ съ своими малолѣтками–дѣтьми да немногими изъ самыхъ преданныхъ ему слугъ сидѣлъ y себя въ четырехъ стѣнахъ. А когда поутру явился къ нему Эйхлеръ поздравить съ Свѣтлымъ Праздникомъ, Артемій Петровичъ поникъ головой и угнетенно промолвилъ:
— Господь Богъ знаетъ и всѣ дурныя мои, и всѣ добрыя дѣла. Да будетъ же надо мною Его святая воля! Но недруги мои, я чую, ищутъ теперь только претекста, чтобы довести меня до плахи.
Предчувствіе его не обмануло. Въ конюшенной конторѣ выкопали старое дѣло, изъ котораго усматривалось, что два года назадъ изъ этой конторы были отпущены 500 руб. дворецкому Волынскаго, Василью Кубанцу, на «партикулярная нужды» его господина. Тотчасъ послѣдовалъ указъ объ арестѣ Кубанца. Подвергнутый начальникомъ канцеляріи тайныхъ розыскныхъ дѣлъ, генераломъ Ушаковымъ, «пристрастному допросу», калмыкъ повѣдалъ о таинственныхъ собраніяхъ въ домѣ Волынскаго, съ цѣлью будто бы ниспроверженія престола, а кстати наплелъ на своего благодѣтеля и всевозможныя другія провинности, начиная съ того времени, когда тотъ былъ еще губернаторомъ въ Астрахани, гдѣ обиралъ будто бы и праваго, и виноватаго, похитилъ даже будто бы изъ монастыря драгоцѣнную ризу, украшенную жемчугомъ и самоцвѣтными каменьями, стоимостью свыше 100 тысячъ рублей. Этихъ голословныхъ показаній выкреста–татарина оказалось совершенно достаточно, чтобы объявить Волынскому и остальнымъ «заговорщикамъ» домашній арестъ и нарядить надъ ними слѣдственную коммиссію. Едва только успѣлъ Артемій Петровичъ сжечь въ каминѣ наиболѣе компрометирующія бумаги, какъ къ нему нагрянули чины отъ «заплечнаго мастера» (какъ называли тогда лютаго генерала Ушакова) и опечатали все, что еще не было сожжено. Вслѣдъ затѣмъ начались допросы Волынскаго и его сообщниковъ, а 18–го апрѣля домашній арестъ былъ распространенъ и на всѣхъ его домочадцевъ. Возвратясь опять подъ вечеръ съ такого допроса (разумѣется, подъ конвоемъ), онъ позвалъ къ себѣ Самсонова.
— Ну, Григорій, — объявилъ онъ, — намъ придется съ тобой распроститься и, думаю, ужъ навсегда.
— Но за что, сударь, такая немилость?! — воскликнулъ Самсоновъ. — Чѣмъ я это заслужилъ?..
— Напротивъ, — отвѣчалъ Артемій Петровичъ: — тобой я какъ нельзя болѣе доволенъ и потому не хотѣлъ бы губить тебя вмѣстѣ съ собой. Покамѣстъ ты ничѣмъ еще не опороченъ, а я (онъ мрачно усмѣхнулся), я — государственный преступникъ! Но и тебя, совсѣмъ ужъ безвиннаго, мои злодѣи могутъ притянуть къ отвѣту: вѣдь послѣдняя моя докладная записка государынѣ перебѣлена твоей рукой. Сегодня меня допытывали, кто ее переписывалъ. Я отвѣчалъ, что самъ. Мнѣ, понятно, не повѣрили: мой почеркъ имъ слишкомъ хорошо извѣстенъ.
— Но они должны же понимать, что вы хотѣли одного добра…
— Видитъ Богъ, что такъ, да не задалось! Имъ–то развѣ нужно добро? Злой человѣкъ — врагъ добра. Имъ надо было утопить меня въ болотѣ — и утопятъ; самъ себя за чубъ уже не вытащишь! Теперь мнѣ осталось одно — выдержать до конца. Ты же еще молодъ, и путь въ тебѣ, я чаю, будетъ. Посему тебѣ надо спасаться, и теперь же.
Глаза Самсонова наполнились слезами.
— Нѣтъ, Артемій Петровичъ, — сказалъ онъ: — простите, что я прямо васъ такъ называю, — въ бѣдѣ я васъ уже не покину; пусть они дѣлаютъ со мной тоже, что хотятъ…
— Эхъ, милый ты человѣкъ! Мнѣ–то ты этимъ вѣдь ни чуть не поможешь. Меня все равно возьмутъ въ застѣнокъ, а изъ застѣнка одна дорога — подъ топоръ.
Волоса y Самсонова отъ ужаса шевельнулись на головѣ.
— Да быть этого не можетъ! — въ отчаяньи вскричалъ онъ. — Вѣдь государыня же знаетъ, какъ вы ей преданы…
— Жалуетъ царь, да не жалуетъ псарь. А теперь я и ея величества благопріятства лишился. Умѣлъ я жить — сумѣю и умереть. Тебѣ же быть щитомъ я уже не могу, и оставаться тебѣ y меня нельзя ни одного часу. Какъ бы вотъ тебѣ только выбраться изъ дома: y всѣхъ выходовъ караулъ поставленъ.
— Какъ–нибудь да выберусь, это ужъ моя забота… — пробормоталъ со вздохомъ Самсоновъ. — Но не могу ли я что сдѣлать, если не для васъ самихъ, то хоть бы для вашихъ дѣтокъ? Когда васъ (не дай Богъ!) уже не станетъ, кому пещись о сироткахъ? Не дадите ль вы мнѣ отъ себя къ кому–либо записочку…
— Спасибо, любезный, за добрую мысль. Постой–ка, дай пораздумать…
Склонившись головой на руку, Волынскій погрузился въ думу.
— Да! никого другого въ виду нѣтъ, — заговорилъ онъ снова. — Самые близкіе мнѣ люди всѣ сидятъ точно такъ же ужъ подъ арестомъ. За другими единомышленниками моими, я увѣренъ, установленъ тоже строгій надзоръ, да и сами они отъ тебя теперь, пожалуй, открестятся. Есть въ Петербургѣ одинъ только человѣкъ, очень сильный и внѣ всякихъ подозрѣній: это — фельдмаршалъ графъ Минихъ. Онъ хоть и изъ нѣмцевъ, но не клевретъ Бирона и служить русскому престолу вѣрой и правдой. Со мной онъ всегда тоже ладилъ, и исполнитъ, уповаю, мою предсмертную просьбу: не оставить моихъ малютокъ.
Взявъ перо и бумагу, Волынскій сталъ писать. Дописавъ, онъ вложилъ записку въ конвертъ, запечаталъ и отдалъ Самсонову.
— Въ письмѣ къ фельдмаршалу я кстати помянулъ и о тебѣ, — сказалъ онъ: — лучшаго покровителя тебѣ не найти; а такъ какъ обыска y него, навѣрно, не будетъ, то въ домѣ его ты какъ y Христа за пазухой.
— Премного благодаренъ, сударь! Но не во гнѣвъ спросить: чѣмъ я буду y него? такимъ же крѣпостнымъ человѣкомъ?
— Пишу я ему, что самъ бы далъ тебѣ сейчасъ вольную, но что это тебѣ ни къ чему бы не послужило: тебя все равно забрали бы въ тайную канцелярію и — аминь! Такъ вотъ я передаю тебя на собственное его усмотрѣніе: что онъ порѣшитъ съ тобой, то и благо. Корыстолюбивъ онъ (что грѣха таить!), зѣло жаденъ къ деньгамъ (у кого нѣтъ своей слабости!), но не криводушенъ и справедливъ. Самъ ты только служи ему такъ же честно, какъ мнѣ, — и онъ тебя, вѣрно, не обидитъ. Ну, а теперь простимся…
Когда тутъ Самсоновъ припалъ губами къ протянутой ему рукѣ, Артемій Петровичъ наклонился надъ нимъ и поцѣловалъ его въ голову.
— Дай Богъ тебѣ всякаго успѣха, а меня не поминай лихомъ!
Это были послѣднія слова, которыя слышалъ въ своей жизни Самсоновъ изъ устъ великаго патріота, заранѣе уже обреченнаго на позорную смерть.
VII. Скачка съ препятствіями
Въ настоящее еще время существуетъ въ самомъ близкомъ сосѣдствѣ отъ Невскаго проспекта Волынскій переулокъ названный такъ при Аннъ Іоанновнѣ по ея первомъ министрѣ. Проходитъ этотъ переулокъ, параллельно Невскому, отъ рѣки Мойки до большой Конюшенной, и все пространство по правую его сторону принадлежало нѣкогда Артемію Петровичу Волынскому. Главное зданіе, въ которомъ жилъ самъ Волынскій, выходило на Конюшенную; надворныя же строенія тянулись до самой Мойки; причемъ незанятые постройками промежутки вдоль переулка отдѣлялись отъ него высокимъ досчатымъ заборомъ. Въ заборѣ имѣлись двѣ калитки; но передъ каждой изъ нихъ во дворѣ расхаживалъ часовой съ ружьемъ; а по переулку взадъ и впередъ разъѣзжалъ конный жандармъ. Такимъ образомъ, всякая попытка Самсонова перелѣзть черезъ заборъ была бы, по всей вѣроятности, замѣчена часовыми, а жандармъ не преминулъ бы тотчасъ нагнать бѣглеца. Приходилось пуститься на уловку — отвлечь вниманіе часовыхъ и завладѣть лошадью жандарма.
Взявъ изъ поставца въ столовой полный штофъ тройной водки и чарку, Самсоновъ спустился во дворъ и направился къ одной изъ калитокъ.
— Ты куда? — гаркнулъ на него часовой. — Назадъ!
— А ты, брать, знать, раскольникъ? — спросилъ Самсоновъ. — Вина не уважаешь?
— Да это y тебя нешто вино?
— Нѣтъ, молоко… отъ бѣшеной коровы. Артемій Петровичъ y насъ душа–человѣкъ: видитъ, что съ утра тутъ добрые люди подъ ружьемъ маются; какъ не подкрѣпить этакимъ молочкомъ?
— Эй, Орѣшкинъ! — окликнулъ часовой своего товарища. — Подь–ка сюда.
Когда Самсоновъ налилъ первому полную чарку, тотъ перекрестился размашистымъ крестомъ; «Господи, благослови!» и опорожнилъ чарку. Но тройная была, видно, очень ужъ забористая: онъ такъ и остался стоять съ открытымъ ртомъ, какъ галченокъ.
— Подлинно отъ бѣшеной коровы… — промолвился онъ наконецъ. — Индо духъ захватило.
— Эхъ ты! — презрительно замѣтилъ ему подошедшій товарищъ и, принявъ отъ Самсонова свою чарку, привычнымъ взмахомъ опрокинулъ ее въ глотку, послѣ чего только причмокнулъ и крякнулъ. — А знатное пойло! Ну–ка, миляга, еще на другую ножку.
— Да сколько васъ всѣхъ–то тутъ будетъ? — спросилъ Самсоновъ.
— Опричь насъ двоихъ, y заднихъ воротъ на рѣчку еще двое, да конный стражникъ, жандаръ.
— Ну, вотъ. А потомъ одинъ никакъ еще тутъ по переулку разъѣзжаетъ?
— Этотъ то зарокъ далъ не пить.
— Что такъ?
— Крѣпко тоже хмѣлемъ зашибался; да послѣ зароку капли въ ротъ не беретъ. Лучше и не подходи, — изругаетъ.
«Этотъ путь, стало быть, отрѣзанъ! — сказалъ себѣ Самсоновъ. — Черезъ главное крыльцо на Конюшенную тоже не выбраться: въ швейцарской — полицейскій офицеръ, на крыльцѣ — двое часовыхъ, а на улицѣ — конный стражникъ. Остается одинъ выходъ — черезъ заднія ворота».
— Ну, что жъ, — произнесъ онъ вслухъ: — коли такъ, то, пожалуй, угощу васъ еще по второй.
Угостивъ того и другого, онъ пошелъ къ заднимъ воротамъ. Ворота были заперты; калитка въ нихъ плотно притворена. Приставленные здѣсь два караульныхъ встрѣтили Самсонова сперва не менѣе сурово, какъ и ихъ товарищи во дворѣ, но излюбленный народный напитокъ сдѣлалъ ихъ также сговорчивѣе. Гарцовавшій передъ воротами жандармъ равнымъ образомъ не отказался отъ доброй чарки. Но Самсоновъ объявилъ, что за калитку къ нему не выйдетъ: не приказано, молъ, такъ и шагу туда не ступить.
— Стану я изъ–за тебя слѣзать съ коня! — заворчалъ жандармъ.
— Твое дѣло, — отвѣчалъ Самсоновъ. — Сиди себѣ да облизывайся; а винцо–то за рѣдкость, прямо съ господскаго стола.
— Что и говорить! — подтвердилъ одинъ изъ караульныхъ: — въ жисть такого не пивалъ: все нутро ожгло! Дай–ка–сь, я ему поднесу.
— Какъ же! Самъ, небось, и выпьешь? Нѣтъ, пускай слѣзаетъ; изъ моихъ рукъ и приметъ.
Забранился опять жандармъ, однакожъ спѣшился и вошелъ къ другимъ подъ ворота, оставивъ калитку за собой полуотворенной.
— Чѣмъ богатъ, тѣмъ и радъ, дяденька, — сказалъ Самсоновъ, съ поклономъ подавая ему штофъ и чарку: — угощай себя ужъ самъ, сколько душа требуетъ. Да съ плеткой тебѣ не способно; дай ка–сь, я подержу, прибавилъ онъ, отнимая y него плетку.
Оба караульные жадными глазами слѣдили за тѣмъ, какъ «дяденька» наливаетъ себѣ свою порцію, и одинъ его еще предостерегъ:
— Да ты осторожнѣй! половину даромъ разольешь.
Самсонова всѣ трое хватились только тогда, когда онъ юркнулъ въ калитку и захлопнулъ ее за собой. Когда они тутъ, одинъ за другимъ, выскочили также на улицу (жандармъ еще со штофомъ въ одной рукѣ, съ чаркой въ другой), Самсоновъ верхомъ на жандармской лошади скакалъ уже къ Зеленому (теперь Полицейскому) мосту. Сзади его грянулъ выстрѣлъ, мимо уха его просвистѣла пуля. Онъ и не оглянулся. Но y самаго моста ему волей–неволей пришлось осадить лошадь: по Невской першпективѣ, поперекъ его пути, тянулась похоронная процессія.
Похороны были богатыя и притомъ иновѣрческія: впереди, въ черныхъ одѣяніяхъ, шли факелбщики, съ пылающими факелами; за ними на дрогахъ, запряженныхъ шестеркой парныхъ лошадей въ черныхъ попонахъ и съ наголовниками изъ черныхъ страусовыхъ перьевъ, слѣдовалъ обитый чернымъ сукномъ гробъ, безъ покрова, но зато весь покрытый пальмовыми вѣтками и роскошными вѣнками изъ живыхъ цвѣтовъ. Надъ гробомъ покачивался черный балдахинъ съ пучками черныхъ страусовыхъ перьевъ по угламъ. За дрогами выступалъ пасторъ въ черномъ бархатномъ «беретѣ» и черномъ «таларѣ»; за нимъ — толпа дамъ и мужчинъ, дамы — въ глубокомъ траурѣ съ развѣвающимися креповыми вуалями, мужчины — съ креповыми же повязками на шляпахъ и лѣвомъ рукавъ. За пѣшеходами виднѣлся еще цѣлый рядъ пустыхъ каретъ. Процессія двигалась торжественно–медленно около самой панели, а на мосту — около перилъ. Самсоновъ снялъ картузъ и набожно перекрестился.
Вдругъ за спиной его раздался конскій топотъ. Онъ обернулся: къ нему мчался конный жандармъ, очевидно, тотъ, что разъѣзжалъ по переулку. Гдѣ ужъ тутъ пережидать! Скачи да кричи…
— Гей, поберегись! поберегись! Дорогу!
Визгъ дамъ и ропотъ мужчинъ. Но дорогу–таки дали, Самсоновъ пустился вскачь черезъ першпективу по берегу Мьи (Мойки) къ Бѣлому (теперь Красному) мосту.
И снова позади его гремятъ по булыжной мостовой кованныя копыта: жандармъ, по его примѣру, не постѣснился нарушить погребальное шествіе, чтобы нагнать его во что бы то ни стало.
Въ настоящее время по лѣвому берегу Мойки, отъ Полицейскаго до Краснаго моста, кромѣ углового — y Невскаго — дома графа Строганова, стоять одни лишь казенныя зданія (Николаевского сиротскаго института, Воспитательнаго Дома и Училища глухонѣмыхъ). Въ 40–хъ годахъ XVIII столѣтія здѣсь были дачи разныхъ вельможъ, между прочимъ, также и оберъ–гофмаршала графа Лёвенвольде. Только–что Самсоновъ поравнялся съ воротами графской дачи, какъ оттуда показалась пара кровныхъ рысаковъ съ каретой. Отъ налетѣвшаго на нихъ вихремъ всадника рысаки шарахнулись въ сторону, и всадникъ проскочилъ мимо, провожаемый проклятіями пузатаго кучера. Жандармъ же подоспѣлъ только тогда, когда кучеръ выѣхалъ уже совсѣмъ изъ воротъ и сталъ заворачивать лошадей въ сторону Невскаго, совершенно загораживая такимъ образомъ путь по узкой набережной Мойки. Вслѣдствіе этой задержки, преслѣдователь отсталъ отъ преслѣдуемаго на лишнюю сотню шаговъ. Когда первый миновалъ только бѣлый мостъ, второй приближался уже къ слѣдующему — Синему.